«Языки: Латинский. Начальные трудности все побеждены.
Английский. Князь очень хорошо понимает прозу и отчасти стихи.
Немецкий. Понимает совершенно все.
Французский. Знает, как свой собственный язык.
Словесность: Он знает лучшие классические произведения, его вкус больше образован, чем это обыкновенно бывает в его возраст. Он имеет излишнюю наклонность к критицизму — что, может, составляет естественный недостаток его.
Математика: Весьма важная отрасль учения. Он довольно успел в разрешении сложных задач, но я хочу, чтоб он шел дальше в алгебре.
Гражданская и военная архитектура: Я хочу, чтоб он подробно изучил их.
История и государственные учреждения: Он знает всеобщую историю и в особенности историю Германии, Англии и Франции. Но ему следует еще подробнее пройти историю; он может заниматься ею дома с учителем.
Теперь вот что я желаю, чтоб он изучил:
1. Логику и философию мышления (ph
2. Опытную физику. 3. Несколько химии. 4. Философию и натуральную историю. 5. Естественное право, народное право, публичное и частное право в приложении к законодательству европейских народов. 6. Этику. 7. Политику».
Эту обширную программу она делит на пять семестров; и потом, как всегда, исполняет ее в точности. Сын ее в 1779 году выдержал экзамен на магистра (Master of Arts109[109]); говорят, она его замучила, из него действительно ничего не вышло;
399
к тому же он и умер очень молод, но виновато ли в этом ученье — мудрено сказать.
После экзамена Дашкова тотчас едет в Ирландию, царит в дублинском обществе, сочиняет церковную музыку, которую поют в часовне Магдалины при огромном стечении народа, «желавшего, — как она выражается, — послушать, как северные медведи компонируют». Вероятно, опыт удался, потому что вслед за тем она хлопочет, с Давидом Гарриком, об исполнении на сцене ее музыкальных сочинений и пишет длинную инструкцию своему сыну, вроде наставлений Полония, как ему следует путешествовать…
Из Англии она отправляется в Голландию; в Гарлеме она приезжает к знакомому доктору и там встречает князя Орлова, уже женатого и в немилости. В тот же день Орлов пришел к ней, и притом во время обеда. Его посещение Дашковой «было столько же мало ожиданно, сколько мало приятно».
— Я пришел к вам не как неприятель, а как друг и союзник, — сказал Орлов, садясь в кресло. Затем молчание с обеих сторон. Он пристально посмотрел на сына Дашковой и заметил:
— Ваш сын записан в кирасиры, а я шеф кавалергардского полка; если вы желаете, я попрошу императрицу перевести его в мой полк, это ему даст повышение.
Дашкова поблагодарила его за доброе намерение, но сказала, что не может воспользоваться его предложением, потому что о его службе уже писала к князю Потемкину и не хочет без причины сделать против него что-либо.
— Что же тут неприятного для него? — спросил князь, почувствовавший жало, — впрочем, как хотите, располагайте мной; ваш сын сделает карьеру, трудно сыскать молодого человека красивее его.
Дашкова вспыхнула от досады, и разговор прекратился. Но при следующей встрече Орлов, обращаясь прямо к молодому Дашкову, сказал:
— Какая жалость, что меня не будет в Петербурге, когда вы приедете; я уверен, что вы замените теперичного фаворита при первом появлении при дворе; я с удовольствием занялся бы моей теперичной должностию — утешать отставных.
Вне себя от негодования, Дашкова выслала сына и сказала
400
Орлову, что она находит весьма неприличным, что он так говорит с семнадцатилетним мальчиком и так компрометирует императрицу, в уважении к которой она его воспитывает; что касается до фаворитов, Дашкова просила его вспомнить, что она никогда не знала и не признавала ни одного из них.
После этого они разъехались. Орлов отправился в Швейцарию, Дашкова в Париж. Затем мы встречаем ее осматривающую французские крепости с сыном и с полковником Самойловым по особому дозволению маршала Бирона. Из Франции она едет в Италию и тут совершенно погружается в картины и статуи, занята камеями и антиками, покупает для подарка императрице картину Анжелики Кауфман, ездит к папе, к аббату Гальяни и наконец отправляется в Россию через Вену.
В Вене у нее горячий спор с Кауницем. Кауниц, у которого она обедала, назвал Петра I политическим творцом России. Дашкова заметила ему, что это западный предрассудок. Кауниц не сдался, Дашкова еще меньше. Она соглашалась, что Петр сделал чрезвычайно много для России, но находила, что материал был готов и что, рядом с гениальным употреблением его, он его бесчеловечно гнул и ломал.
— Если б он в самом деле был великим государственным человеком, он сношениями с другими народами, торговлей, не торопясь, достигнул бы того, до чего дошел насилием и жестокостию. Дворянству и крепостным стало хуже от его необузданной страсти к нововведениям; у одних он отнял охраняющий суд, к которому они только и могли прибегать в случае притеснений; у других отнял все привилегии. И для чего все это? Для того, чтоб расчистить дорогу военному деспотизму, т. е. самой худшей форме правления из всех существующих. Из одного тщеславия он так торопился обстроить Петербург, что сгубил тысячи работников в болотах. Он не только обязывал помещиков ставить известное число крестьян, но заставлял их поневоле строить себе домы, по собственным споим планам, не спрашивая их, нужны они им или нет. Одно из главнейших зданий — адмиралтейство и доки, стоившее очень много, — поставлено на берегу реки, которую никакой труд человеческий не сделает судоходной не только для военных кораблей, но и для купеческих.
— Однако ж, — заметил Кауниц, — все же нельзя без умиления видеть монарха, который сам с топором в руке учится на корабельной верфи. vii[7]
Неумолимая Дашкова и этого не пропустила.
— Ваше превосходительство, — ответила она, — верно, шутите. Кто может лучше вас знать, как дорого время для монарха и есть ли ему досуг заниматься каким-нибудь мастерством. Петр I имел средства выписать не только корабельщиков, но и адмиралов. Мне кажется, что, теряя время в Саардаме, работая топором и учась площадным голландским поговоркам и корабельным терминам, которыми он исказил русский язык, он просто забыл свой долг.
Я предвижу, как возвеселятся православные души московских славян при чтении этого спора; они должны непременно в родительскую субботу помянуть блинами с постным маслом нашу княгиню!
Иосиф II был болен, он желал, чтоб Дашкова осталась еще несколько дней, но она получила приглашение для себя и для сына от Фридриха II присутствовать на его маневрах. Она виделась, впрочем, с Иосифом II запросто в кабинете естественной истории.
Через неделю Дашкова на маневрах, где Фридрих II учит 42 000 человек и куда он никогда не пускал женщин; но Дашкову особенно пригласил. Сама принцесса заезжала за ней, довезла до места, где король хотел встретиться с княгиней, и просила ее выйти из кареты, говоря: «Милая княгиня, король хочет с вами здесь встретиться, но так как я не имею ни малейшего желания видеть этого старого ворчуна, то я поеду дальше». И Дашкова остается в невинном tête-à-tête с Фридрихом II, который берет с собой ее и сына на военную инспекцию провинций.
В июле 1782 года Дашкова возвратилась в Петербург. Императрица назначила ее президентом Академии наук. Дашкова сначала, кажется, в первый раз от роду, смешалась и хотела отказаться. Она написала резкое письмо к императрице и в двенадцать часов ночи поехала с ним к Потемкину. Потемкин был уже в постели, однако принял ее. Он прочитал письмо, изорвал его и бросил на пол, но, видя, что Дашкова сердится,
402
сказал ей: «Тут есть перо и бумага, пишите, пожалуй, опять, но только все это вздор, зачем вы отказываетесь, императрица носится второй день с этой мыслию. В этом звании вы будете чаще видеться с ней; а дело-то в том, сказать по правде, что она со скуки пропадает, постоянно окруженная дураками».
Красноречие Потемкина победило Дашкову; она едет в сенат присягать на новую должность и с той минуты становится президентом сошотте110[110]. Она просила знаменитого старца Эйлера ввести ее в конференц-залу Академии; ей хотелось явиться под эгидой науки перед академиками. Она представилась им не молча, как вообще русские президенты, а с речью, — после которой, видя, что первое место возле президента занято Штелином, она обернулась к Эйлеру и сказала: «Сядьте где вам угодно, каждое место, занятое вами, будет первое».
Потом она с обычной деятельностью своей принимается за искоренение злоупотреблений, т. е. краж; увеличивает число воспитанников, улучшает типографию и наконец предлагает императрице основание русской Академии. Екатерина назначает ее президентом и в новой Академии. Дашкова опять произносит речь. «Вам известны, господа, — говорит она между прочим, — богатство и обилие нашего языка. Переведенное на него мощное красноречие Цицерона, мерное величие Вергилия, увлекательная прелесть Демосфена и легкий язык Овидия не теряют ничего из своих красот… но нам недостает точных правил, пределы и значения слов не определены, в наш язык взошло много иностранных оборотов». А потому она и предлагает работать над грамматикой и над русским академическим словарем. Она сама собирается делить труды академиков и действительно принимается за словарь. Казалось, императрица была довольна ею. Деятельность Дашковой в это время поразительна. Она предпринимает издание специальных географических карт разных губерний, издает периодическое обозрение «Любители русского слова», в нем участвует сама императрица, Фонвизин, Державин и пр.
Ее отношения к императрице явным образом лучше. Между ними снова завязывается переписка; переписка идет о издаваемом
403
ими обозрении, об разных литературных предметах. Письма эти, имеющие мало общего интереса, чрезвычайно резко показывают, насколько хороший тон, образованность, человечность понизились в Зимнем дворце. Екатерина не отдает приказы, не командует записками, не держится в условных формах, не боится шутки; она уверена в себе, и императрица часто уступает умной женщине. Прусско-гатчинский тон, приведенный в канцелярскую форму Николаем, заменил грубой безграмотностью мягкость образованного языка.
Все было бы хорошо — если б только Дашкова могла ужиться с фаворитами; она еще всех лучше ладила с Потемкиным, может, потому, что Потемкин был умнее их всех; с Ланским, потом с Мамоновым она была на ножах, Зубов ябедничал на нее и много вредил ей.
Летом 1783 года Дашкова была в Финляндии с императрицей, имевшей там свидание с шведским королем. Ланской пристал к Дашковой, почему в ведомостях, издававшихся при Академии, из лиц, бывших при императрице, упомянута она одна. Дашкова объяснила ему, что это вовсе не ее вина, что статьи о дворе присылаются готовыми и печатаются без изменения. Ланской продолжал дуться и ворчать, это надоело Дашковой.
— Послушайте, — сказала она ему, — вы должны знать, что хотя для меня всегда честь и счастье обедать с императрицей, но я, право, не могу этому до того дивиться, чтоб печатать в газетах.
