после коронации дела пойдут лучше. Дашкова пишет ему, приехав в Троицкое: «Любезнейший брат, вы пишете мне, что Павел после коронации оставит меня в покое. Поверьте мне, что вы очень ошибаетесь в его характере. Когда тиран раз ударил свою жертву, то он будет повторять удары до тех пор, пока сокрушит ее окончательно. Сознание невинности и чувство негодования послужат мне вместо мужества, чтоб перенести невзгоду до тех пор, пока и вас, мои родные, не захватит его расходившаяся злоба. В одном будьте уверены — что никакие обстоятельства не заставят меня ничего ни сделать, ни сказать, что бы могло меня унизить».
«Рассматривая мою прошлую жизнь, — прибавляет она, — я не без внутреннего утешения сознаю в себе довольно твердости характера, испытанного многими несчастиями, чтоб не быть уверенной, что я снова найду силу перенести новые бедствия».
Она верно поняла характер этого добивающего, горячечного, мелкого тирана. Едва прошло несколько дней после ее приезда в Троицкое, как явился из Москвы курьер от генерал- губернатора. Павел приказывал Дашковой немедленно ехать в деревню своего сына, в какой-то дальний уезд Новгородской губернии и там ждать дальнейших его приказаний.
Дашкова отвечала, что она готова исполнить волю государя и что ей совершенно безразлично, где она окончит свои дни, но что она совсем не знает ни этого именья, ни дороги туда, что ей надобно выписать из Москвы или управляющего ее сына, или какого-нибудь крестьянина из той деревни, знающего проселочные дороги.
Собравшись и доставши проводника, Дашкова поехала зимой, в стужу, и притом на долгих, в свою ссылку, окруженная архаровскими шпионами, сопровождаемая добрым родственником своим Лаптевым, которого она не могла уговорить, чтоб он не ездил и не подвергался бы страшным гонениям опьяневшего самовластия.
410
Но как первое условие помешательства состоит именно в непоследовательности, то Дашкова тут ошиблась, и когда Павлу донесли о том, что Лаптев ее провожал, он сказал: «Это не такая юбка, как наша молодежь, он умеет носить штаны».
Обыкновенно подобного рода мимолетным проблескам человеческого чувства у Павла и у других дают гораздо больше цены, чем они заслуживают. Что сделал бы Павел, если б вся молодежь умела «носить штаны» так, как Лаптев, — разве у него мало было Архаровых, Аракчеевых, Обольяниновых, чтоб их пытать, ковать в цепи и ссылать? (Пален и Бенигсен показали ему, впрочем, что «носить штаны» можно еще лучше!).
В этих оправданиях жертв лежит последнее, довершающее оскорбление, ими злодеи примиряются с своей совестью. Потемкин раз при Сегюре ударил какого-то полковника и, спохватившись, сказал послу: «Как же с ними иначе поступать, когда они все выносят».
А как отвечал бы Потемкин на его пощечину или на вызов?..
Дашкова поселилась в крестьянской избе; для дочери заняли другую и третью для кухни. К прочим неудобствам этой жизни в захолустье присоединилось то, что, для сокращения дороги, зимой ссыльных в Сибирь из Петербурга водили мимо окон Дашковой. Образ одного молодого офицера долго преследовал ее; это был какой-то дальний родственник ее; узнав, что Дашкова тут, он пожелал ее видеть; как ни опасно было такое свидание, но она приняла его. Судорожное подергивание лица и болезненный вид поразили Дашкову; это было следствие пыток, которыми были свихнуты и расчленены его члены. Что же сделал этот преступник? Он в казармах что-то сказал о Павле, и на него донесли. А ведь, может, и он хорошо «носил штаны» до тех пор, пока не свихнули ему рук!
Перед весенним разливом рек, которые на долгое время отрезали бы Дашкову от всяких сообщений, она написала письмо к императрице Марии Федоровне и вложила в него просьбу о разрешении ей переехать в калужским деревню. Тон письма ее к Павлу не мог ему
понравиться; она говорила в нем, что, может, столько же не достойно ей писать это письмо, сколько не достойно его читать, но что религия и человеколюбие
411
ставят ей в обязанность сделать последний опыт, чтоб избавить всех своих от тяжелой ссылки.
Павел, по обыкновению, взбесился и велел отобрать у Дашковой бумагу и чернила, воспретить ей всякую переписку, усилить надзор и не знаю что еще. «Меня, — говорил он, — не так легко свергнуть с престола». С этим был отправлен курьер. Но императрица и Нелидова подучили великого князя Михайла Павловича умилосердить разъяренного отца и маленький фон Амбург с помощью жены и любовницы успели; Павел схватил перо и написал: «Княгиня Екатерина Романовна, так как вы желаете возвратиться в ваше калужское именье, то я вам оное разрешаю; пребываю к вам благосклонный Павел».
Пришлось Архарову отправлять другого курьера, — по счастию, второй обогнал первого.
В 1798 году Павел вдруг полюбил князя Дашкова, осыпал всякими незаслуженными милостями и подарил ему именье. Дашков просил Куракина доложить Павлу, что он желает вместо именья разрешить его матери жить где она хочет. Павел разрешил с тем, чтоб она никогда не оставалась в том городе, где он.
Мать была прощена. Теперь пришла очередь сына. Судили какого-то Алтести за злоупотребления, а главное за его близость с Зубовым. Дашков сказал Лопухину, что Алтести прав. Вечером он получил следующую цидулку:
«Так как вы мешаетесь в дела, до вас не касающиеся, то я вас отставил от вами занимаемых должностей.
Павел.»
Дашков, боясь худшего, отправился в свое тамбовское именье.
Наконец 12 марта 1801 года жизнь Павла «пришла к концу», как говорит Дашкова; она с умилением и глубокой радостию узнала, что этот вредный человек перестал существовать. «Сколько раз, — продолжает она, — благодарила я небо за то, что Павел сослал меня, он меня спас этим от унизительной обязанности — являться при дворе такого государя».
При Александре она снова свободно вздохнула… при eго дворе ей можно было явиться, не отказываясь от своего человеческого достоинства, но она уже себя не чувствует дома в новой сфере. Многое переменилось с тех пор, как Екатерина посылала ей счет портного. Старуха Дашкова сердится на молодое поколение, окружающее Александра, и находит, что все они или якобинцы, или капралы.
Одно светлое явление останавливает ее, и она с почтительной любовью, с благоговением смотрит на него и привязывается к нему; грустно и никем не оцененное, это задумчивое существо печально прошло залами Зимнего дворца и исчезло как тень; об нем забыли бы, если б иной раз мы не встречали на стенах известной картины 1815 года, представляющей императора Александра I с императрицей Елисаветой Алексеевной — примирителями Европы.
К запискам Дашковой мисс Вильмот приложила прекрасно сделанный портрет Елисаветы Алексеевны; несчастная женщина стоит сложив руки; грустно смотрит она с бумаги, внутренняя печаль и какое-то недоумение видны в глазах, вся фигура выражает одну мысль: «Я здесь чужая»; она даже как-то так подобрала платье и складки, как будто сейчас готова уйти.
Какая странная судьба ее и Анны Павловны — жены цесаревича!
После коронации Дашкова увидела, что ей нет в самом деле места при новом дворе, и стала собираться на покой в Троицкое. В своем почетном удалении она снова становится властью. К ней ездят родные и знакомые, потухающие знаменитости и восходящие светила.
Я вдруг переношусь во дни Екатерины.
Ты, не участвуя в волнениях мирских,
Порой насмешливо в окно глядишь на них И видишь оборот во всем кругообразный.
Так, вихорь дел забыв для муз и неги праздной, В тени порфирных бань и мраморных палат, Вельможи римские встречали свой закат.
И к ним издалека то воин, то оратор,
То консул молодой, то сумрачный диктатор Являлись день-другой роскошно отдохнуть, Вздохнуть о пристани и вновь пуститься в путь.
Сама Дашкова часто наезжала в Москву. В ней она пользовалась большим уважением, царила как законодательница тона и вкуса; вечно деятельная и неутомимая, она являлась на балы и обеды, и притом всех раньше. Молодые дамы и барышни трепетали ее суда и замечаний, мужчины добивались чести быть ей представленными.
На другом краю Москвы, недалеко от Донского монастыря, в дворце, окруженном садами, доживал свой век другой живой памятник екатерининских времен. Жил он угрюмо, сохраняя вопреки лет свое атлетическое сложение и дикую энергию своего характера. Он в 1796 с нахмуренным челом, но без раскаяния пронес по всему Петербургу корону человека, им задушенного, сотни тысяч человек указывали на него пальцем; его товарищ, князь Барятинский бледнел и был близок к обмороку; старик жаловался только на подагру.
Но суровая жизнь его не должна была пройти несогретою. Возле него подрастала девочка, кроткая, нежная, необыкновенно грациозная и исполненная талантов. Ею надменный старик стал жить сердцем; он сделался ее няней, холил ее, берег, ухаживал за нею и любил безмерно, как только могла бы ее любить покойная мать.
Сидя на своем диване, он заставлял свою дочь плясать по-цыгански и по-русски, с упоеньем и внутренней гордостью следил за ее движениями, утирая иногда слезу с глаз, которые сухо и жестокосердо видали столько ужасов.
Пришло наконец время старику вывести в свет свое сокровище; но кому поручить ее, в чье женское покровительство отдать этот береженый цветок? Есть, правда, одна женщина, которой бы он поверил, которая могла бы с своим необыкновенным тактом направить ее первые шаги, — это княгиня Дашкова; но они в ссоре. Она не простила ему, что сорок два года тому назад он запятнал ее революцию.
И вот надменный Алексей Григорьевич Орлов, Орлов Чесменский, которого и Павел не сломил, заискивает милостивого приема у княгини Екатерины Романовны и, получив дозволение представить ей свою дочь, торопится с радостию воспользоваться им и едет к ней с своей Аннушкой.
Дашкова вышла к нему навстречу; кланяясь, целовал
414
старик у нее руку; оба были взволнованы, наконец Дашкова сказала ему:
— Так много времени прошло с тех пор, как мы не видались с вами, граф, и столько событий изменили мир, в котором мы некогда жили, что мне, право, кажется, что мы теперь встречаемся тенями на том свете. Присутствие этого ангела (прибавила она, с чувством прижимая к груди дочь своего бывшего врага), вновь соединяющего нас, еще больше поддерживает эту мысль.
Орлов в восторге, целует руку у мисс Вильмот, которая его боится, несмотря на то что называет его «величавым старцем», и с удивлением видит на его груди портрет Екатерины, покрытый одним алмазом, гайдуков, стоящих в передней, и с ними карлу, шутовски одетого.
Граф зовет Дашкову к себе и делает один из тех баснословных пиров, о которых мы слыхали предания в детстве, — пиров, напоминающих Версаль и Золотую Орду. Сады горят огнями, дом настежь, толпы дворовых в богатых маскарадных костюмах наполняют залы, музыка гремит, столы ломятся, словом, пир горой. Ему есть кому теперь поручить свою дочь!
В разгаре пиршества отец ее зовет — делается
