ВОРЦЕЛЯ

Третьего февраля 1857 года, в небольшой улице недалеко от Россель-сквера, в бедной, крошечной комнате нижнего этажа угасла тихо и едва заметно святая и великая жизнь.

Мало политических имен всплыли после бурь и потрясений последнего десятилетия с такой чистотою и окруженные таким уважением, как имя Ворцеля. Польша считает мучеником больше. Она должна с нами поделиться своими четьи-минеями, они нам нужны для примера и поучения сыновей наших.

Да, Ворцель был святой человек, я избираю именно это слово, потому что оно ближе всех выражает главный характер его. Вся жизнь его была одним подвигом беспредельного самоотвержения, безграничной преданности. Все, что нас поражает в жизни святых, мы встречаем в нем, только человечественнее, т. е. с большей любовью.

Родившись в роскоши и блеске высшей польской аристократии, он умер в крайности и демократом. Выходя из своего отечества, когда оно сломилось под железной лапой Николая, он на пороге его стряхнул свои титла и пошел на чужбину, оставив казне все достояние свое. О последнем упоминаю мимоходом, потому что нет в мире народа, который бы легче славян терял богатства свои; поляки, кажется, довольно это доказали. Ворцель не для того оставил Польшу, чтоб искать спокойной гавани и сложить руки, как те римляне первых веков, которые, отказываясь от мирских благ, удалялись куда-нибудь в Фиваидские степи, только чтоб не видать разрушающегося мира, и из своего far niente122[122] делали религию отчаяния. На чужбине-то

438

именно и начался его неусыпный продолжительный труд — образования и развития демократической партии польской эмиграции.

Среди лишений, несчастий, болезней, оставленный своей семьей, женой, детьми, Ворцель трудился день и ночь двадцать шесть лет кряду, до последнего дня своей жизни, с той светлой ясностью, с тем кротким самоотвержением, которое дает успокоившаяся вера и незыблемая надежда.

Слышал ли кто-нибудь от Ворцеля какую-нибудь жалобу, лично до него касающуюся? Он иногда был печальнее обыкновенного, вот и все. Был ли кто-нибудь свидетелем, часто видаясь с ним, одной из тех минут горечи, где негодование заглушает верования и слова холодного сомнения срываются с уст, — слова, которыми человек мстит за свои страдания? Я не был, а знал его довольно коротко.

Это была одна из тех цельных, я скажу фанатических натур, проникнутых одной великой мыслью, имеющих одну великую цель и равно дошедших до великой сердечной кротости и до совершенно непреклонной воли. Таких людей мы часто встречаем, например, во времена Возрождения и Реформации. У них нет возврата, нет устали, они уже раз с главным покончили, до остального им дела нет, они уже все отдали, все принесли на жертву, осталось идти, осталось выполнять, «ora e sempre!»123[123] По дороге нищета, одиночество, измены, плач слабых, крик отсталых, смерть близких, цепи, виселица, — не сворачивать же за этим с дороги? Тот же спокойный, строгий, постоянный шаг.

Такое был Ворцель, и таков ближайший друг его, человек, которого он страстно любил, — Иосиф Маццини.

Неизменный страж Польши, он всегда был готов, всегда на своем посте. Ледрю-Роллен напомнил в своей речи на могиле Ворцеля трогательные слова его, которые за день или за два до своей смерти он, не имея сил сказать, написал умирающей рукой: «Я выстоял мой черед, как следует человеку, я донес мой крест, пусть другой меня сменит».

439

При этих словах Ледрю-Роллена мне вспомнилось другое время. Несколько дней после Февральской революции Ламартин, вроде тех диких, которые ложатся в постель вместо родильницы, принимал поздравления с рождением республики. В числе депутаций была кучка поседелых бойцов, с печальной отвагой на лице; вожатый их сказал Ламартину, т. е. не Ламартину, а Французской республике: «На всякой перекличке народов в годину боя, на всякий призыв к оружию за свободу Польша отвечает: „Здесь!». Она готова по первому зову идти на помощь народам утесненным, она видит в каждом освобождении — освобождение Польши». И в этих словах Ворцеля (если не ошибаюсь) звучало что-то печальное, невольно сбивавшееся на упрек забытого, оставленного союзника. Неизменный страж, он и после был налицо, но заснувшие народы не звали его, и тяжелое колесо самовластья проехало по его костям.

Да, чуден был удел польских выходцев, мрачен и исполнен поэзии. «Задавленные силой, преданные западными правительствами, поляки (как я писал некогда), сражаясь на каждом шагу, — отступали. Перейдя границу, они взяли с собой свою родину и не склоняя головы, гордо и угрюмо пронесли ее по свету. Европа расступилась с уважением перед торжественным шествием отважных бойцов. Народы выходили навстречу; цари сторонились, чтоб дать им пройти. Европа тридцатых годов проснулась на минуту от их шагов, нашла слезы и участие, нашла деньги и силу их дать, будто какое-то угрызение совести набежало на ее душу. Благородный образ польского выходца, этого крестового рыцаря свободы, сильно врезался в народную память, он искупал век малодушный и холодный».

С тех пор и это переменилось. Напрасно Польша вне родины откликалась во все грозные дни борьбы и опасности, напрасно в первых рядах каждого боя за волю стоял, мечтая о своей родине, белокурый сын Польши и самоотверженно лил свою кровь! Польша была забыта. Несчастие, продолжающееся слишком долго, изнашивает сочувствие.

Но… пусть кроткая тень нашего усопшего друга низведет мир и покой на нашу душу.

Будем же говорить об нем.

440

В конце 1852 года, возвращаясь из Италии, я встретил Ворцеля в Лондоне. Время было печальное, со всех сторон обложило черными тучами. Весь европейский материк был быстро увлекаем какой-то неистовой силой в то старческое варварство, в котором он теперь находится. Дикая, грубая реакция торжествовала везде. Я старался оторваться от печального зрелища этой агонии, заря нового утра мне виднелась с другой стороны, и я сосредоточил все мои силы на образование центра русской пропаганды в Лондоне. Я сообщил Ворцелю мою мысль. Надобно было видеть радость, участие, дружбу, с которыми он меня слушал, — и он, представитель польской демократии, помогал мне самым деятельным образом в учреждении трибуны для вольного русского слова. Добрый и прекрасный друг! Я как теперь вижу его, с изнуренным лицом и седыми волосами, с голосом, сломанным болезнию, но с взглядом, в котором горел ум и энергия, когда он, держа в своих руках первый лист, отпечатанный по- русски в Лондоне, говорил мне: «Боже мой, боже мой, русская свободная типография в Лондоне! Сколько дурных минут последнего времени стирает этот клочок бумаги, замаранный голландской сажей!» Потом он сжал мне обе руки и повторил: «Да, мы должны идти вместе — у нас одна цель и те же враги!»

Русская типография сначала была соединена с типографией польского демократического общества; Ворцель предложил мне все свои средства, чтоб первые летучие листы и брошюры дошли через Польшу в Россию.

«Эешокга1а РоПкЬ, объявляя об открытии русской типографии и печатая переводы моих статей, поместил братское воззвание к русским, протягивая им, на мир и забвение, свою обиженную руку. Тогда-то знаменитый историк Мишле написал мне: «Какая же ненависть имеет право продолжаться, когда поляки соединяются с русскими?»

Во время войны ненависть и страх снова усилили враждебное расположение к нам. Ограниченные и печальные безумцы мстили за свою боязнь, нарочно смешивая каждого русского, хотя бы он был Пестель или Муравьев, с официальной Россией. Ворцель, которого война не ослепила ни на минуту, восстал с негодованием против этой систематической клеветы.

441

Сначала он защитил публично Бакунина (которого и до сих пор милосердый император держит в крепости), потом и меня, когда пришел мой черед пройти под этими душами грязи.

Замечательно, что такой животной ненависти к русским почти совсем нет у поляков, которые одни в свете вправе нас ненавидеть. Поляки не требуют от нас как доказательств цивизма, чтоб мы изменили отечеству, и в подтверждение нашей искренности, чтоб мы позорили наш народ. Как только русский подходит к полякам с сердцем, обливающимся кровью за все ужасы, наделанные русским правительством, краснея наших общих цепей, — поляки его принимают как брата. Бакунин испытал это, как многие другие, как я сам. «Мы вас любим, — сказал мне раз Ворцель, говоря об этом, — именно потому, что вы любите вашу родину; иначе вы не были бы с нами, а были бы равнодушный человек, оставивший свою родину для собственного удовольствия»124[124].

Зато, прежде чем Ворцель закрыл навеки глаза, он еще видел с большею радостию успех русской пропаганды, ее распространение, материалы, которые получались из России, требование книг и наши отправки. Он говорил со мной обо всем об этом в декабре месяце, недель за пять до кончины.

Подробности его биографии я переведу впоследствии из брошюры, которую хотят издать его польские друзья; здесь я прибавлю только несколько строк общей характеристики этого замечательного человека.

Ворцель был человек по преимуществу религиозный. Тот мистический склад, который мы видим почти у всех польских поэтов, имел глубокие корни в душе Ворцеля, не смущая, впрочем, нисколько его светлого ума. Это был ум диалектический, чрезвычайно тонкий и вместе с тем объемистый. Одаренный в высшей степени способностию отвлеченного мышления, он естественно сделался глубоким математиком. Но с своим живым и удободвижимым умом он не мог ограничиться астрономией и механикой, а последовательно изучил все естественные науки. Его знания были изумительны. Он занимался всем,

442

интересовался всем, помнил все. Он свободно и изящно говорил по-французски, английски и немецки, основательно знал древние и новые литературы. Я иногда прибегал к нему, как энциклопедии, и всегда тотчас получал ответ; добросовестный во всем, он иногда на другой день присылал мне записку, если ошибался в чем-нибудь. Эта масса знаний с радужным хроматизмом, который ей придавал его мистический элемент, составляла особенную прелесть его воззрения и его речей.

Но все это, наука и мистицизм, история и математика, — все это было у Ворцеля на втором плане. Религия его — постоянная мысль всей его жизни — была религия Польши. Все остальное было для него отдых, рассеяние. Отдавши все на жертву — семью, богатство, целую жизнь — своему делу, он хотел даже самой смертью своей быть полезен Польше. Чувствуя приближение своего конца, он послал за Маццини и за двумя-тремя друзьями. Слабый, истощенный, задыхающийся, он лежал на своем маленьком диване и не мог говорить. Несколько оправившись, он сделал знак Маццини, чтоб тот приблизился; его исхудалые, измученные черты приняли торжественно строгое выражение, и он потухшим голосом, перерываясь от тяжелого дыхания, требовал от Маццини священного обета, чтоб Польша не была забыта при пробуждении народов. Это было грозное «Клянитесь!»125[125], произнесенное на краю гроба духом народа, пожертвованного другими народами. Маццини взял перо, написал несколько строк и прочел их больному. Подавленный чувствами, старик не мог произнести ни слова… черты его преобразились, глаза