еще раз осветились выражением счастия, ими и немой улыбкой на устах благодарил умирающий своего друга, ему, казалось, было легче оставить теперь свой пост.
Неделю спустя Маццини, говоря со мной об этом, был еще сильно потрясен и весь под влиянием этого благодарящего взора, в котором чудно встретились вдохновенная надежда и смерть. Я вспомнил Доминикиново причащение св. Иеронима перед смертью, на ватиканских стенах, — то же выражение, то же лицо и та же вера, идущая за гроб, восторженная и преданная!
443
Девятого февраля выходцы всех стран… последние обломки всех кораблекрушений, без различия партии и стран, собрались перед убогой квартирой покойника. Ничего не было приготовлено, все сделалось само собой, англичанин принял на себя расход, итальянцы явились с музыкой, русские помогли полякам донести гроб до могилы, куда его проводило обвитое крепом знамя Италии и красное знамя будущей Республики. Каждое слово, сказанное Ледрю-Ролленом на могиле, было словом примирения и кротости. День был весенний, солнце, так редко светящее на лондонские улицы, придавало что-то торжественное этому пиру смерти. И на нас повеяло каким-то духом мира и согласия. Откуда-то взявшаяся надежда посетила разом сердца многих, и многие спросили сами себя: «Отчего разъединенным членам великой семьи несчастья и изгнанья не остаться так же соединенными на общее дело, как они теперь соединены около могилы одного из своих?»
И этот слабый свет примирения сошел в утешение нам среди мрака и потерь, в которых мы живем, — от гроба святого мученика.
Если б это было возможно, какой памятник аеге perennius126[126] воздвигся бы Ворцелю!
10 февраля 1857.
444
ОТ ИЗДАТЕЛЯ
Не сбылись мой друг, пророчества Пылкой юности твоей.
Рылеев
События двух целых лет показали, кто из нас был прав — умеренные ли либералы, писавшие млеком и медом долю статей, изданных нами в первой книжке «Голосов из России», или мы в наших статьях «Полярной звезды».
Ничего не сбылось из пророчеств пылкой юности. А ведь в два года можно было что-нибудь сделать, сверх контракта на железные дороги. После всех толков, журнальных статей, частных писем, догадок — много ли подвинулся вопрос о тарифе, много ли уменьшилось воровство чиновников и, главное, сделан ли какой-нибудь шаг к освобождению крестьян?
Одни говорят, что открыли комитет об освобождении крестьян, другие — что его закрыли, третьи — что он существует и что председатель его — Блудов. Что за тайные общества, что за секреты! Блудов знает, куда ведут заговоры, — он был в верховном суде, которому велено было засудить декабристов*
Хочет правительство освобождения или нет? Да? — Нет? — Liebt mich? — Liebt mich nicht?127[127]
Речь государя в Москве к всему благородному дворянству говорит «да»; циркуляр Ланского в Петербурге ко всему неблагородному в нем — говорит «нет».
Двоих несчастных сослали в Сибирь за проповедование крестьянам вредных мыслей — что они не вещи, принадлежащие своим помещикам.
И на первый случай все окончилось разрешение крепостным людям ездить за границу, если помещик позволит.
Что еще? Амнистия — бедная, жалкая. Посмотрите на последний предел государственного управления — на Австрию, и там даны полные амнистии. Если б Бакунин был не выдан из Австрии, он был бы теперь на свободе, а в России (против правительства которой он ничего не сделал) — сидит в Шлюссельбурге. Австрия после междоусобных войн, восстания целых народов, — Австрия, сшитая на живую нитку из распадающихся частей, не боится амнистии, а Александр II боится! Даже и тем, которые возвращены из Сибири, после тридцатилетних страданий, постарались отравить окончание ссылки, не дозволяя им ездить в Москву и в Петербург. Завтра революция, опасно, того и смотри Петербург провозгласит республику в преображенских казармах и Москва — демократический и социальный Кремль.
А что сделалось с тарифом?
Тенгоборский умер — ну и кончено; отчего же? Кто не умирает, и кто не родится? А взятки все же берут, а палкой все же бьют, и розгами, и кулаком, и высочайше утвержденными плетьми.
Правда, петербургский обер-полицмейстер начал отучать полицию от грубости и употребления кулака, это делает ему честь. Но не дурно было бы распространить это ограждение личности не на один Петербург, но на Рязань и Казань, даже на заштатный город Царевококшайск. В Петербурге, скажут, это делается для иностранцев; русских там не будут бить, чтоб пощадить английские и французские нервы, чтоб избежать отвратительной западной гласности.
И что же, по совести, будто честное дело воспевать все эти слабые, недоконченные попытки облегчить горькую долю России и умиляться перед беспредельным милосердием, давшим узенькую амнистию, через которую и желающие возвратиться не могут пройти.
Нет, господа, делайте, как знаете, мы не пойдем по вашей дороге, по ней, пожалуй, дойдешь до чина тайного советника, а нам хочется остаться явными советниками, говорить открыто и смело истину.
446
У нас нет никакой страсти к систематическому порицанию. Мы готовы хвалить от всего сердца; но тогда, когда будет что-нибудь совершено, — а не в ожидании сделанного. Невоздержными и незаслуженными похвалами государя уверили, что он и в самом деле бог знает что сделал для пользы и блага России, что остается отдыхать на лаврах.
Мы верим в добрую душу Александра II, в его благородство. От него не веет тем казарменным, тлетворным для всего человеческого веянием, к которому мы так привыкли. След Жуковского остался на нем. Но ждали мы от него больше, ждали перемен существенных, а дождались китайских теней.
Люди, загрубелые в роли слепых исполнителей неистовств Николая, и новые люди, жаждущие упиться властью и дворцовым блеском, отделяют государя от России. А гласности нет, да и вряд читает ли он.
Где между людьми, его окружающими, какой-нибудь талант, какое-нибудь сильное убеждение, какая-нибудь резкая способность? Слухом свет полнится, Тотлебена узнали через месяц во всей Европе. А как у них нет ни основной мысли, ни общей цели, все идет случайно, из личных видов, интриг, — отсюда непонятные назначения, заменения, меры и противумеры.
Зачем остается Закревский в Москве? — грубый, неотесанный и (как говорят) нечистый на
руку?
Что за министр Сухозанет, с своим уморительным приказом, которым возвещал свое вступление в должность?
Что за министр Ланской, с тупоумным циркуляром своим, направленным против государя?
А долговязый Панин — эта высочайшая неспособность всея России?
А хромое министерство с Норовым и с автором «Русского бога», князем Вяземским, перешедшим на сторону «немецкого» и проповедующим инквизицию и ценсуру!
Лучший из них, я думаю, министр финансов, того и по имени никто не знает — Брик, Брак, Брук, что-то эдакое… а туда же требует усилить ценсуру. «Такая свобод нефосмошно!»
Вот когда бы Александр Николаевич, одним добрым утром услышав из окна национальный крик нараспев и в нос — «Половые
447
щетки продать!» — купил бы себе две-три да и вымел бы Зимний дворец дочиста от николаевского сора (не хуже же стало после Клейнмихеля), тогда, может, и мы принялись бы умиляться и хвалить. До тех пор мы не только сами этого не сделаем, но и решительно не будем печатать статей, которые преспокойно могут благоухать в «Северной пчеле» и в брюссельском «Норде»128[128].
«Да кому какое дело, хвалите ли вы, порицаете ли вы в вашем углу? Кто вы такой? Да полно, существуете ли вы, с своим крошечным станком? Нет ли микроскопа?»
Мы очень малы, но нас трудно застращать категорией количества и величины; сравнивать диаметр инфузория и диаметр эклиптики — старая шутка; вселенная состоит из точек, из клетчаток, а не из глыб, не из пустых пространств. Каждый свободный человек имеет полное право заявлять свой голос. Может быть, его никто не услышит, может, он и не стоит того, чтоб его слышали, а может, он заронит искру в родственное сердце, и не в одно. Но во всяком случае, что бы ни было, потребность участия словом в современных делах — больше, нежели право, — органическая необходимость, страстное желание всякого любящего свой предмет так горячо, как мы любим нашу родину.
15 мая 1857.
ПРЕДИСЛОВИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
НАБРОСКИ
451
КРЕЩЕНАЯ СОБСТВЕННОСТЬ
<ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРВОМУ ИЗДАНИЮ>
«Я не ворон, а вороненок; настоящий ворон еще
летает в поднебесье».
Пророчество Пугачева.
В конце прошедшего года начал я странный труд. Не знаю, слажу ли с ним, думаю, что да. Впрочем, труд этот может на всем остановиться, как наша жизнь, везде будет довольно и везде можно его продолжать. Надгробный памятник и исповедь, былое и думы, биография и умозрение, события и мысли, слышанное и виденное, наболевшее и выстраданное, воспоминания и… еще воспоминания!
Из первой части этих rapping spirits, этого повторения жизни, бледно воскрешаемой словом и памятью, хочу я передать несколько отрывков.
452
СТАРЫЙ МИР И РОССИЯ
<ПРЕДИСЛОВИЕ К РУССКОМУ ИЗДАНИЮ 1858 Г.>
Н. Трюбнер прислал мне прилагаемый перевод, спрашивая моего согласия на издание его. — Политические статьи быстро вянут, и я, перечитав эти письма к В. Линтону, писанные перед Крымской войной во время царствования в бозе почивающего и «незабвенного» Николая, задумался было о том, печатать их или нет. Но сказанное слово тоже факт, и отпираться от него стыдно; я не напрашивался на перевод, но не хочу и мешать ему, тем больше что он уже сделан.
Письма эти навлекли на меня сильные гонения от английских и особенно от немецких журналистов. Трудно себе представить, в каком безвыходном, запаянном наглухо круге понятий бьется современный европейский человек и как ему трудно достается, как его сбивает с толку, как ему становится ребром всякая мысль, не подходящая под заученные им правила, под заготовленные им рубрики. Рядовые литераторы и журнальные поденщики стоят на первом плане. У них для ежедневного обихода есть запас мыслей, знаний, суждений, негодований, восторгов и, главное, прилагательных слов, которые у них идут на все; их по мере надобности сокращают, растягивают, подкрашивают в ту или другую краску. Эта трафаретная работа необычайно облегчает труд; ее можно продолжать во всяком расположении, с головною болью, думая о своих делах, так, как старухи вяжут чулок. Но все это идет, пока дело вертится около знакомых предметов. Новое событие, неизвестный факт принимается, напротив, с скрытой злобой, как незваный гость, его стараются сначала не замечать, потом выпроводить за дверь, а если нельзя иначе, оклеветать.
Письма эти имели в себе многое, чтоб возбудить гнев и в обыкновенное время, — а они явились во время повальной ненависти к России и ничем неудержимого воинского героизма союзников вообще и в особенности немцев.
453
Чтоб дать понятие, что такое были нападки, я упомяну о трех самых забавных: один господин говорит, что в этих письмах я ставлю в образец и идеал крепостное состояние; другой — что я советую не только завоевание Константинополя, но и Вены; третий — что все, сказанное мною об сельской общине, ложно и выдумано: «он дошел до того, что даже в
устройстве украинских
