Председатель Совета князь Кочубей — человек, обладавший тем глубоко циническим юмором, который часто приходит с опытом и с

40

утратой иллюзий, — подойдя после заседания к г-ну Тургеневу, сказал ему с улыбкой, полугорькой, полунасмешливой: «А ведь государь-то двадцать лет был уверен, что людей не продают поодиночке».

От этого анекдота закипает кровь.

Император Николай несколько ограничил торговлю людьми. Но, к несчастью, он ухудшил положение, стараясь его улучшить. Таковы последствия полумер и самовластных распоряжений. Закон, запретивший безземельным дворянам покупать крестьян, тем самым признал право купли людей за дворянами, владеющими землей. Этот закон был ошибкой; он дал законное основание продаже людей и открыл двери самым чудовищным злоупотреблениям, нисколько не регулируя эту отвратительную торговлю.

Под предлогом заселения участка земли, уже с избытком населенного, можно было покупать целые семьи слуг, поваров, живописцев, прачек, музыкантов. Правительство, правда, слишком стыдливо, чтобы разрешить объявления в газетах о продаже крепостных; дела эти делаются более благопристойным образом: объявления извещают вас не о кучере, а об ««услyгax

кучера». К тому же разве русское правительство не связано с Англией торжественным договором против торговли рабами? Разве сам царь не объявил свободным каждого негра, который вступит на землю его империи? Зачем русских крепостных угораздило родиться такими же белыми, как и их господа? Существование русского крепостничества не определено законом, и крепостные без какой-либо регламентации отданы на произвол дворян.

Лишь капризы и выгода помещика управляют его поведением; его жестокость умеряется только ножом или топором мужика; этим-то путем трудное положение, вероятно, и разрешится, потому что дворяне ждут и ничего не делают, а правительство намечает меры, которые не приводит в исполнение. Дворяне нарушают условия, заключенные с крестьянами, или позволяют им покупать себе свободу по высшей продажной цене. Угнетенному остаются только два выхода, если он хочет добиться свободы: коса и топор. Пролитая кровь захлестнет тогда царствующий дом Романовых, и какие это будут потоки! Ужасный

41

пример Пугачева может служить достаточным предостережением.

Что всегда меня удивляет — это полная, совершенная бездарность царей. Александр только обдумывал, Николай, говорят, даже подготовлял план освобождения крестьян. Каков же результат — через сорок лет? Нелепый указ от 2 апреля 1842 года. Но могут спросить: какие же средства имеются в распоряжении правительства? Средства? Достаточно сказать: оно смогло бы, если бы хотело. С каких это пор русское правительство стало столь разборчивым в средствах? Разве оно задумывалось над средствами, когда в XVIII веке закрепощало Малороссию, а в XIX — водворяло военные поселения? С помощью каких средств раздробило оно Польшу, превратив часть ее в русскую губернию, и присоединило униатов к русской православной церкви? Разве петербургское правительство останавливалось перед чем-нибудь? Сколько жестокостей и преступлений совершило оно, осуществляя свои террористические цели!

Освобождение крестьян не требует, к счастью, жестокости и безнравственности, необходимых государству при совершении этих злодейств. Весь народ, разумеется, будет стоять за такую меру. Все образованные дворяне, все те, которые могут быть в России причислены к «оппозиции», должны будут поддержать правительство, если только не отрекутся от своих убеждений.

Остается, таким образом, только самая реакционная часть общества, упорно цепляющаяся за дворянские привилегии. Пусть так! Эта партия так горячо проповедовала религию безусловной покорности, что правительство вправе на этот раз потребовать, чтобы она к своей излюбленной теории представила хоть один практический пример. Да и какие права у подобных людей. Они ограбили народ по царской милости, по царской немилости они перестали бы его грабить. Правительство не имеет оснований отказать в некотором возмещении тем, кто пользуется сейчас плодами вопиющей несправедливости в прошлом. Правительство могло бы предложить ряд финансовых мер; большая часть дворянских имений заложена в государственных банках; обремененные долгами помещики не в состоянии даже выплачивать проценты.

Пусть государство, вместо того чтобы превращать воспитательные дома в позорные рынки для продажи крестьян7[7], заключит соглашение с крестьянами, находящимися на землях, предназначенных для продажи, и удовлетворится получением с этой земли ежегодной ренты.

Если бы для этого понадобились свободные капиталы, пусть правительство сделает заем, предназначенный исключительно для такой цели, или, еще лучше, пусть безотлагательно разрешит дворянам выбирать в губерниях комитеты, собирать средства и учреждать общества. Только две гарантии должны быть получены от правительства: во-первых, чтобы деньги употреблены были исключительно по их назначению и, во-вторых, чтобы люди доброй воли не подвергались никаким преследованиям.

Какие же проекты по крестьянскому вопросу были выработаны, обнародованы, предложены правительству после 1842 года? У правительства нет ни мужества, ни способности решиться на какой-нибудь шаг. Быть может, оно чувствует, что его собственные руки нечисты, что совесть его нечиста. Как бы то ни было, правительство ничего не делает.

Ну, а народ? Если народ подчиняется такой тирании, то не заслуживает ли он ее? Да, он заслуживает ее, как Ирландия заслуживает голода, а Италия — австрийского ига. Я так привык к свирепому крику «Vae victis!»8[8], что он больше меня не удивляет. Вперед! В поход против всех, кто страдают, никем не оплаканные, не поддержанные! Мало того, что пролетарии бедны и умирают с голоду; увенчаем их горькую жизнь насмешкой, еще более горькою. Русский крестьянин — крепостной; попрекнем его этим, скажем ему, что он заслужил свои цепи, а затем отвернемся от его ужасных страданий.

Однако прежде чем окончательно его покинуть, скажем спасибо этому забытому рабу за ту мудрость, которую мы приобрели ценою голода многих, трудового пота большинства и грубого невежества всех; поблагодарим их; ведь мы — пышный цвет славной цивилизации, чьи приветливые сады орошены кровью и слезами бедняков.

Мне всякий раз становится не по себе, когда я говорю о народе. В наш демократический век нет ни одного слова, смысл которого был бы так извращен и так мало понятен. Идеи, которые связываются с этим словом, по большей части неопределенны, исполнены риторики, поверхностны. То народ поднимают до небес, то топчут его в грязь. К несчастью, ни благородное негодование, ни восторженная декламация не в состоянии выразить верно и точно понятие, обозначаемое словом «народ»; народ — это мощная гранитная основа, скрепленная цементом исковых традиций, это обширный первый этаж, над которым надстроен шаткий балаган современного политического устройства.

На вопрос, чего ждет русский народ, я отвечаю: начала социальной революции в Европе, — ждет бессознательно, в силу самого своего положения, инстинктом. Благодаря социалистическому движению в вопросе об освобождении крестьян сделан уже огромный шаг вперед. Правительство, дворяне, народ — никто больше не верит в возможность освобождения общины, т. е. крестьянина, без земли. Если придерживаться точки зрения безусловного и неотъемлемого права собственности, задача эта неразрешима. Освобождение крепостных на тех основаниях, на каких провел его Александр в балтийских губерниях, явилось бы одной из тех ошибок, которые — мы утверждаем это без колебаний — подрывают существование нации. Вопрос, ныне такой простой, безнадежно бы осложнился.

В результате появились бы двадцать миллионов пролетариев в стране, которая настолько плохо управляется, что свободные крестьяне и мещане не находят защиты от притеснений самовластной полиции, где, одним словом, не существует личной неприкосновенности. Помещики объединились бы, и правительство поддержало бы их союз! Общинное начало — великая основа славянской жизни — было бы поражено насмерть, община была бы уничтожена. Мы были бы свидетелями разрушения единственного достояния, которое сохранилось у русского крестьянина, — основы, краеугольного камня, без которого Россия пришла бы в полный упадок и без которого чудовищное самодержавие, простирающееся от Торнео до Амура, перестало бы существовать.

44

Я знаю, что есть люди, столь рационалистически мыслящие, что они готовы променять определенный и надежным залог на возможности, еще находящиеся в зачатке. Они радовались бы образованию пролетариата, так как видели бы в нем источник революционного развития; но разве достаточно быть пролетарием, для того чтобы сделаться революционером?

СТАТЬЯ ВТОРАЯ

Сельский пролетарий, вообще говоря, не революционер, подобно работникам больших городов. В густо населенных ульях монополизированной промышленности, в огромных вертепах роскоши и голода, нищеты и разврата, вопиющего невежества и пресыщенной испорченности, оголтелого пауперизма и наглого господства денег, крупнейших финансистов и титулованных Макеров, головокружительного богатства и ужасающей нужды — всех этих жестоких контрастов, — в больших городах рабочий человек, без сомнения, становится революционером; иначе — в уединении полей. Нужны целые века страданий и религиозная борьба, чтобы возникла крестьянская воина, как в XVI столетии.

Говорят об уничтожении русской общины! Хотел бы я знать, думали ли серьезно об этом те немногие русские, которые предлагают подобную меру. Что же останется, спрашиваю я, если мы вырвем этот жизненный нерв нашего национального существования? Русский народ перенес всевозможные потери и сохранил только общину. И неужто именно в то время, когда многие западноевропейские мыслители указывают на плачевные последствия раздробления земельной собственности, мы со слепым легкомыслием подорвем установление, которое призваны лишь пассивно сохранять; община ведь сама собой держится в народе и с помощью народа, привязанного к ней своими интересами и традициями, и это — единственное право, которое еще не вырвано из его рук хищничеством и насилием.

Общине, я знаю, ставят в вину несовместность ее с личной свободой. Но разве чувствовался недостаток в этой свободе до отмены Юрьева дня (дня св. Георгия)? Разве наряду с постоянными поселениями не развивались подвижные общины — вольная

45

артель и чисто военная община казаков? Неподвижная сельская община оставляла достаточно широкий простор для личной свободы и инициативы; она никогда не отказывала в заботе и в пропитании двум своим законным отпрыскам, двум близнецам: один из них охранял и раздвигал границы страны, другой, с топором в руках, шел туда, куда призывала его работа.

Казачьи общины не поглощали, не подавляли личность. Даже читавшие повесть Гоголя «Тарас Бульба» не имеют понятия о том, что сходный случай произошел в царствование Александра I. Пожилой казак, отказавшийся подчиниться свирепой дисциплине военных поселений, вытерпел несколько тысяч палочных ударов и после этого молча присутствовал при варварском наказании своего старшего сына; он открыл уста лишь для того, чтоб спросить, почему пощадили младшего. Узнав, что тот купил свою безнаказанность ценою покорности, престарелый отец обнял старшего сына, а младшего, устрашившегося казни, проклял. Завернувшись затем в свой казакин, он лег на землю и умер.

Казачество — наглядное доказательство того, что русская народная жизнь сама в себе находила средства восполнить мирное существование сельской общины. Казачество отворило дверь всем нетерпеливым и не любящим покоя, всем искавшим приключений и жаждавшим сильных ощущений, всем рвавшимся к опасным подвигам и к первобытной независимости. Оно вполне соответствовало тому буйному началу, которое выражается русским словом «удаль» и составляет одну из характерных черт славян.

Неутомимая стража крайних рубежей страны, казачество основало на этих опасных передовых постах военные, республиканские и демократические общины, сохранившиеся еще к началу восемнадцатого столетия.