быть прекраснее фламандской буржуазии эпохи Реформации? Что же касается положительного творческого начала — им она была чрезвычайно бедна. Вот почему также ее дыхание было столь коротко. Энергичный борец становится вскоре заурядным хозяином.
Во время борьбы круглая шляпа и черный фрак Франклина торжественно заменяют вышитую одежду и шляпу с перьями; во время борьбы «Гражданин» был велик и прекрасен на трибуне, на площади, с ружьем в руке, с головой под ножом гильотины… и отправляясь с «Марсельезой» на устах.
Победитель пробуждается — коронованным Санчо-Панса.
Нет, нет, ты уж не моя Лизетта!
Ты в богатом наряде!
Ты носишь эгретку!..
…Былое значение не дает в истории никакого права на наследство.
Дворянство — и оно также было когда-то прекрасно, оно было прогрессом для своего времени, и Рыцарь, вооруженный защитник личной независимости и человеческого достоинства, был достойным преемником римских граждан — slave-holders132[132].
Развитие, так же как и природа, не знает, что такое синекура признательности; что может быть прекрасней лепестков цветка? — Но они опадают и увядают, едва лишь достигнута цель.
Из великих вопросов, поставленных Революцией, буржуазия не разрешила ни одного, она упростила их, изъяв из них аристократический элемент, отсрочив, отложив их на время при помощи решений, не отличавшихся ни искренностью, ни правильностью. «Laissez faire, laissez passer»… и наряду с этим всякого рода регламентация — централизаторская и монархическая. Буржуазный либерализм представляет собой лишь освобождение собственника, демократия — лишь внешнее уравнивание: она признает право пролетариата на
собственность, не давая ему средств, и провозглашает равенство преступников перед судом, предоставляя невинным устраиваться как им угодно. Этим двум друг друга отрицающим началам — либерализму и демократии — никогда ничто не удавалось, кроме сооружения временных балаганов и наведения некоторого «порядка в
474
беспорядке», как столь наивно выразился один из представителей буржуазной демократии — Косидьер.
Надлежало создать новую нравственность… Ибо нравственность есть не что иное, как историческое сознание нынешних, существующих взаимоотношений людей, признанное, прочувствованное ими в данный период, — это временное определение единства, общности; это молчаливая связь, подразумеваемый договор между личностями, самые изменения которого более и более способствуют его прояснению и переходу из смутного чувства, из религиозного инстинкта в обоснованное доводами знание, таким образом, что долг становится умозаключением, почти желанием.
Буржуазия была крайне бесплодна в этом отношении. Она смешала свою мелкую домашнюю, конторскую мораль с античными, риторически истолкованными добродетелями, с заповедями христианства, подновленного Лютером и исправленного политической экономией, Брута — со св. Павлом, евангелие — с Бентамом, поваренную книгу — с «Эмилем» Ж.-Ж. Руссо.
Не было никакой возможности принять эту смесь за основу для нового общественного договора — и тогда ограничились тем, что остались в переходном состоянии. Но ограда временного балагана не в состоянии была удержать противоречия в разумных границах, и все самые противоположные нелепости подняли голову и сохранились наряду с истинами. Личная свобода и воскресный закон могут служить этому подтверждением.
Традиционная мораль старого мира обладала большим единством и была логичнее в своем скудоумии. Новая мораль, не сумев определить себя, все искалечила, все спутала — и подготовила этим исход.
С Реформацией, с Революцией все меняется до определенных пределов и на этом останавливается. Аристократическая учтивость заменена тяжеловесной чинностью, заносчивость вельмож — обидчивостью выскочек, рыцарская честь — бухгалтерской честностью. Дворцы были превращены в гостиницы, открытые для всех, — для всех тех, разумеется, кто в состоянии был платить. Парки, служившие только для прогулок, превращены были в огороды, которые могли быть куплены каждым, имевшим деньги. Жизнь стала более удобной для некоторых, более пошлой для всех и осталась неизменной для громадного большинства — для бедняков.
Великий революционный вопрос стал также вопросом буржуазным; извечная историческая борьба грядущего с прошедшим, свободы с насилием, косности с переменами нашла обе свои границы внутри господствующего класса, подобно тому как религиозная борьба между феодальным католицизмом пап и буржуазным католицизмом реформатов не выходила за пределы
475
христианской церкви. С одной стороны — собственник, не желавший ничего уступать из того, что он захватил, per fas et nefas133[133], с другой — демократы, которые желают все отобрать у собственника, не посягая на право собственности. С одной стороны — Скупость, с другой — Зависть.
Скупцы образуют сплоченное целое, обладающее большим единством; это каста, состоящая из торговцев, фабрикантов, хозяев, производителей товаров, промышленников, которые работают сосредоточенно, чтобы разбогатеть, и богатеют, сами не зная зачем. Банкиры и капиталисты образуют их аристократию. Это буржуазия proprie sic dictum134[134], она управляет — но не царствует.
Представителем движения и обоих течений является другая сторона, сторона говорящая, пишущая, обучающая и пресекающая мысль, провозглашающая правительства и подрывающая их — это дарование, умственная сила века. В нее входит вся аристократия цивилизованного мира — писатели, ученые, художники, политические деятели, журналисты, адвокаты… и весь мелкий сброд старого мира, который должен исчезнуть или переплавиться при явлении нового мира, как исчезли псари, виночерпии, дворцовые шуты.
Здесь нет сплоченного единства, наоборот — два лагеря, состоящие из одинаковых личностей; почти все они начинают с зависти и кончают скупостью. Судьба Европы находится в руках этого класса со времен Наполеона. С одной стороны — молодежь, соискатели должностей, кандидаты, непризнанные таланты, адвокаты без процессов… с другой — люди, имеющие положение в обществе, признанные таланты, выбранные депутаты, адвокаты, имеющие процессы, и, наконец, все благоденствующие тунеядцы. Среди консервативных революционеров и революционных консерваторов находится с десяток апостолов, несколько искренних энтузиастов…. а остальные… остальных я попытаюсь помочь вам узнать.
Читали ли вы роман «Орас»? Ж. Санд рукой мастера изобразила тип современного человека. Очень жаль, что великий художник с благожелательной заботливостью оставляет своему герою, по правде говоря, несколько банальный, но примиряющий выход, он становится адвокатом и, вероятно, весьма видным, — он мог бы продвинуться гораздо далее.
Это живая декорация, живопись на лицевой стороне, грубое и грязное полотно — на другой, это вечный актер. У реального Ораса есть идеальный Орас, которого он и изображает; ему знакомы все страсти — но только умозрительно, —
в счастье, как и в беде, он отыскивает одну сценическую сторону; его эпикуреизм возведен в квадрат — он любит дегустировать, смаковать производимый им эффект; он упивается симпатией, которую искусственно вызывает; он ищет одобрения — вот основное в его жизни. В сердце этого человека вы не увидите никакого предела, который бы его остановил, — вы понимаете, я имею в виду, те инстинктивные пределы, которые дают о себе знать прежде, чем человек успеет размыслить; для него существует только одна узда — общественное мнение. Оставьте его одного — он совсем не станет умываться. Алчный ко всякому ничтожному удовольствию для себя, он сам никогда не отдается (впрочем, ему нечего давать); всегда занятый исключительно самим собою, он сам того не замечая, с наивностью копается в самых сокровенных чувствах своих ближних. Он питает ко всему вожделение и не имеет ни силы, ни настойчивости для достижения. Самое главное в том, что он не в состоянии пожертвовать чем- либо. Чтобы выправиться из смешного положения, он опозорит девушку, он предаст друга. Играя на его боязни сделаться смешным, можно толкнуть его на отъезд в Америку или дуэль на четыре шага. По своим мнениям — он революционер, он даже высказывается против буржуазии… но в глубине души он стремится только к аристократии; так каждый раз, когда его пускают в роскошную гостиную, он теряет голову. Дайте ему 25 т<ысяч> франков дохода, и он не примет вас.
Орас — виновник всех бедствий, обрушившихся на Европу с 1848 года. Начал он с самообмана, возомнив себя революционером, затем он обманул массы, выдавая себя за демократа, — он желал власти — но не сумел удержать ее в своих немощных руках; затем, всех запутав, он покинул эту власть, хвалясь тем, что не пролил ни капли крови на эшафоте, т. е. тем, что у него не хватило ни веры, ни энергии, как их не хватало у него в любви и в дружбе — он всегда ступенью ниже, когда нужно действовать, и ступенью выше событий, когда должно разглагольствовать.
Вот почему Орас приносит несчастье всем тем настоящим людям, которые сталкиваются с ним. Ибо они постоянно бывают одурачены им. Это игрок, который, быть может, сам того не зная, играет только на фальшивые деньги, взамен чистого золота, которым вы с ним расплачиваетесь. Это существо искусственное, возникшее на наносной почве, такой же искусственной, созданной городской и мещанской жизнью. Орас немыслим ни как рабочий, ни как аристократ. Поставьте рядом с ним развращенного человека другой эпохи — Фоблаза, например. Между ними всего только 50 лет разницы, но целый мир
477
Из-за глубокой испорченности Фоблаза проглядывает благородное сердце; в нем больше ветрености, легкомыслия, чем пороков, и он так наивно радуется своим маленьким победам и так наивно распространяется о них, что ясно видишь: если уже поздно его останавливать…
можно дать ему волю — придет время, когда он утомится и станет человеком; возможно, что по дороге он потеряет свое здоровье, состояние — но сердце в нем останется. Именно поэтому вам иногда приходит в голову погрозить ему с улыбкой пальцем, в то время как вам хотелось бы раздавить, как жабу, этого Ораса, который, по сравнению с Фоблазом, — монах, человек серьезный, с великими идеями, с необычными стремлениями.
Мир Фоблаза ожидал громового удара, чтоб очистить эту атмосферу сладострастия, пудры и будуарных благоуханий.
Мир Ораса нуждается в землетрясении.
Поскольку речь идет о романе, я прибавлю еще одно слово. Этот роман, несомненно, гораздо более неприличен, чем романы Поль-де-Кока… Почему же, когда вы читаете романы Поль-де-Кока, вы чувствуете, что грязь и глубже и гаже?
Это разница между легким и несколько вольным сюжетом, обработанным художниками времен Миньяра, Греза и воспроизводившимся на севрском фарфоре… и теми, что продаются в отдаленных пассажах Пале-Рояля.
Основная причина — та же, и уровень понизился, потому что буржуазные вкусы взяли верх. Между Орасом и Фоблазом, между Луве и Поль-де-Коком прошла буржуазия — и образовала два поколения.
Уровень понизился.
Уровень продолжает понижаться, и вот здесь-то рождается надежда.
Фигаро Бомарше и Лизетта Беранже теперь стали такими же идеальными существами, как святая Женевьева или Баярд. Плутоватый цирюльник Фигаро сменился Роббером Макером, который крадет, убивает, насилует, делает фальшивые векселя. Вместо Лизетты появилась Марго, которая ровно ничего не любит — «ни малиновки, ни песни Ромео», но которая говорит, что любит золото… Это не только больше не Лизетта, но более того — не гетера Лукиана, не флорентийская куртизанка, не прелестница ХУТТТ века… Это женщина за номером, патентованная полицией — и гарантированная префектурой.
Тридцатилетняя женщина и женщина 1830 года, очаровательные женщины Бальзака постарели после 1850 года. Ал<ександр> Дюма ТТ открыл свой
