удивляться, как и он мог читать такую тяжелую, подьяческую, вульгарную лесть. Она носит как-то грубо вырезанную печать его времени — бедность мыслей, условные формы, узкий горизонт, официальный холод, беспощадность посредственности, отталкивающая, парадная чувствительность; не тот воздух, которым человек может свободно дышать, а какая-то давящая атмосфера второго порядка, в которой двигаются и действуют, как рыба в воде, Клейнмихели, Чернышевы, Кокошкины, Бенкендорфы — получше, похуже, но все бездарнейшие из смертных.
Понятно, что Николай, окруженный такими людьми, читал с удовольствием, что «измена», которую он едва покорил несколькими полками, картечью и кавалерийскими атаками, «была робка». Конечно, ему не пришло в голову спросить: кому измена? чего? в чью пользу?
Но зачем же теперь, приподнимая правительственной рукой завесу, к которой полиция не позволяет касаться, повторять эту брань? Ведь Кромвель, раскрывая тело короля Англии, не обижал его памяти!
Правительство могло молчать, предоставляя усердию разных Устряловых продолжать клевету и лесть, но если уже оно решилось говорить всенародно — надобно было говорить иначе, гораздо серьезнее.
Как бы то ни было, сделана ля эта публикация очертя голову или с намерением, нам нет выбора, на нас тоже лежит долг благочестия к прошедшему — и мы решились приподнять ту же завесу с другой стороны, и для этого, за неимением иных источников, мы их взяли у самого правительства.
Не ограничиваясь одним разбором Корфовой брошюры — мы перепечатываем весь текст донесения следственной комиссии, весь приговор верховного суда и разбираем их вместе с нею.
70
Донесение следственной комиссии приходит в забвение, его трудно достать в России, а протвердить его молодому поколению необходимо. Пусть оно посмотрит на эти сильные и могущественные личности, даже сквозь темное сердце их гонителей и судей, — и подумает, что же они были, когда и такие живописцы при всем желании не умели исказить их благородных черт?
Но мы далеки от того, чтоб считать наш труд полным или оконченным. Совершенный недостаток материалов чрезвычайно ограничил нашу работу. А потому мы обращаемся с просьбою ко всем русским, хранящим в сердце память мучеников и героев 14 декабря, — доставлять нам всякого рода сведения и подробности, могущие взойти в исторический сборник или в монографию об этом времени. Все частные события, анекдоты, письма, записки, относящиеся до них, драгоценны для нас, для потомства, для России, все это — достояние истории и не должно затратиться в рукописях. Дайте нам право нашим станком закрепить за историей и спасти от забвения или утраты — рассеянные документы!
71
КОНЧИНА И. Д. ЯКУШКИНА
В Москве недавно скончался Иван Дмитриевич Якушкин, один из самых замечательных, исполненных силы и благородства деятелей в Тайном союзе при Александре. Тридцать два года провел он в Сибири, не унывая и не теряя упованья. Прощенный манифестом 26 августа, он возвратился еще бодрым старцем в Москву. Ряд неприятностей и полицейских преследований отравили ему последние месяцы его жизни. Его заставили покинуть не только Москву, но и Московскую губернию, он должен был удалиться в деревню, где и пробыл до тех пор, пока болезнь поставила его на край гроба.
Вечная память страдальцу в наших сердцах, исполненных религиозного, беспредельного уважения к доблестным сподвижникам Пестеля и Рылеева!30[30]
ПОЛИЦЕЙСКИЙ РАЗБОЙ В МОСКВЕ
С ужасом и омерзением получаем мы со всех сторон сведения о гнусной истории полицейского безначалия в Москве, которое венчает позорное генерал-губернаторство Закревского и опровергает — обер-полицмейстером Берингом — русскую пословицу, что битый стоит двух небитых. Ждем с нетерпением чем все это покончится. Государь призывал Ковалевского, попечителя Московского университета, и толковал с ним об этом. Но чего же ждать от дяденьки Беринга — Норова и от князя Вяземского, который если не по плоти, то по духу тоже дяденька его?
Кровавые события и дикие насилия, сопровождавшие появление полиции в доме, в котором собирались студенты, равно подтверждаются письмами, к нам присылаемыми, из которых мы два печатаем почти целиком, статьями «Nord/а», благородно взявшего сторону студентов31[31], и милой «Кreuz-Zeitung» — этой берлинской отрыжки III отделения, этого прусского застенка для русских дел, этого лазутчика т partibus, который хочет из патриотизма политическими намеками скрыть кулаки квартальных.
Как жалко окружен государь, если до него не дойдет истина; а в этом сомневаются корреспонденты.
Вместо того, чтоб ходить в Берлине по лавкам и ругать сидельцам «Колокол», как это сделал генерал-адьютант в фавёре — Адлерберг, и хлопотать потом о запрещении
73
его32[32], — лучше бы он заплатил за любовь императора, доводя до его сведения, что делается на Руси. Мы, обличая злодейства (как бы ни казался жесток наш язык Зимнему дворцу и Летнему саду) делаем больше пользы России и самому государю, нежели его фавориты, старающиеся барабанным боем и погремушками заглушить стон страждущих.
Пусть они и государь, впрочем, знают, что историю пишут не одни Устряловы и Корфы и что невесело идти в потомство ни с Биронами, Аракчеевыми и Клейнмихелями, ни с Анной Ивановной и Петром Федоровичем. Вот первое письмо, полученное нами:
Весь город занят одной историей, в которой здешняя полиция превзошла себя. Несколько человек студентов собрались у одного товарища. Около семи часов вечера явился частный пристав под предлогом отыскивания какого-то вора, только что взошедшего в дом; студенты ему отвечали, что тут все знакомые, и один из них заметил ему, что он взошел последний. На это частный пристав33[33] отвечал, что «может быть, он-то и вор», отсюда крупный разговор, частный пристав схватил его за воротник, студент его ударил в лицо, остальные прогнали его. В 11 часов вечера частный пристав возвратился с полицейскими и казаками. Студенты заперли дверь, говоря, что они только сдадутся университетскому начальству. Полиция тогда выламывает дверь, студенты тушат огонь, и начинается отвратительнейшая борьба — казаки с нагайками и обнаженными по приказанию частного
74
пристава саблями бьют и рубят на все стороны Безоружные студенты схватываются за стулья и за бутылки… пятеро молодых людей, тяжело раненных, полиция была принуждена отправить в больницу; других, не успевших удалиться, полицейские солдаты перевязали и стащили в частный дом; мы достоверно слышали, что связанных студентов били по дороге. Когда эта весть разошлась, все студенты Московского университета пошли к попечителю просить защиты («Nord» прибавляет, что они избрали профессоров Иноземцева и Буслаева своими депутатами). Попечитель был возмущен действиями полиции и обещал преследовать дело или выйти в отставку. Все ждут с нетерпением приезда государя, но вряд узнает ли он истину. Уже теперь полиция начинает давать делу политический характер (какая родственная симпатия с «Крейц-Цейтунг»!). Впрочем, она сама переконфузилась; уверяют, что полиция через одного университетского инспектора предлагала значительную сумму студентам, чтоб они бросили дело. Но предложение это было принято с таким негодованием и ругательством, что он подал, в отставку.
Вот второе письмо:
Милостивый государь,
Вы часто помещаете на страницах вашего «Колокола» письма из Петербурга, — мне кажется, что не мешало бы обращать также внимание и на Москву. Вы хорошо знакомы с этим городом, вы знаете, что, несмотря на кажущуюся апатию и неподвижность, нельзя упрекнуть его общество в отсутствии живых интересов. Тут собрались люди, которые, вдали от шумных развлечений общественной жизни, честно и добросовестно трудятся над наукою; тут находится центр науки — лучший из русских университетов; наконец, без всякого муниципального патриотизма, можно сказать, что почти всякая серьезная мысль, всякое дельное предприятие выходит из Москвы. Это хорошая сторона города. Но рядом с нею стоит и другая его сторона: в Петербурге грубое насилие, произвол, отсутствие всяких гарантий для личности, одним словом, все эти возмутительные язвы русской жизни, не дают себя так сильно чувствовать (хотя, впрочем, и там не жалуются на недостаток их) — уже потому, что приходится иметь дело не с одним, а с несколькими начальниками и все они сдерживаются присутствием верховной власти. При
Незабвенном последнее условие не имело разумеется, никакой силы. Тот не только не сдерживал, но, напротив, всеми силами поощрял дикие порывы своих сатрапов. Но теперь, когда всем известно желание молодого государя избегать, сколько возможно, произвола в обществе, в котором не существует для обуздания его никаких положительных законов — самые пылкие николаевцы приуныли и присмирели. К несчастью, даже и этих весьма незавидных условий не существует для Москвы. В то время как вся Россия начинает несколько отдыхать от страшных времен, пережитых ею, здесь по-прежнему продолжает господствовать возмутительное бесправие: редкий день проходит без того, чтобы не разнесся слух о каком-нибудь новом самоуправстве Закревского или
75
грабительстве его приближенных. Я бы мог привести вам в пример множество случаев, но, зная, как тщательно избегает ваше издание всего, что основывается лишь на слухах, я буду говорить только о том, что мне положительно, достоверно известно и что может вам подтвердить всякий русский посещавший в последнее время Москву.
Письмо это вызвано происшествием, о котором, без сомнения, до вас уже достигли слухи: я говорю о буйстве московской полиции, которая избила пятерых студентов до того, что в ту минуту, как я пишу к вам эти строки, один из них находится при смерти. Без всякого сомнения, поступок этот будет представлен государю как одна из тех печальных случайностей, которых невозможно избегнуть, и вся вина будет свалена, пожалуй, на студентов. У таких господ, как Закревский, есть для этого верное орудие: стоит только упомянуть слова «бунт», «революция» и изобразить молодых людей, не согласившихся подставить покорно свою шею полицейским кулакам, как возмутителей, — и дело в шляпе. Тактика эта при Незабвенном увенчивалась всегда полным успехом; неизвестно, удастся ли она теперь, но что она будет испробована, в этом не может быть ни малейшего сомнения. Что касается до нас, то мы имеем достаточные основания считать подобное происшествие вовсе не случайным, напротив, оно достойным образом завершает управление московского обер-полицмейстера Беринга, одного из самых ревностных сподвижников Закревского. Как ни грязна эта личность, вы позволите мне сказать об ней несколько слов на страницах вашего журнала. Вы помните время, когда Закревский явился в спокойную, тихую Москву реформатором, своего рода Лютером — ссылал, бил, сажал в тюрьму, и все это без всякого закона, и вообще выходил из себя, чтобы выказать город беспокойным и мятежным. Цель была ясна: известно, что до этого времени Закревский был в «немилости» за то, что в холерное время, в тридцатых годах, по ошибке, самоуправно и без суда повесил несколько человек, осмелившихся перейти карантинную линию. Даже сам Незабвенный (а это много) нашел неприличною такую рьяность своего сатрапа и держал его несколько времени в удалении от власти. По возвращении малости надо было вознаградить потерянное время, обратить на себя внимание, выставить на вид свои таланты, к тому же опалы