уже невозможно было опасаться, потому что времена переменились и Николай, в припадке белой горячки, находил самого Клейнмихеля умеренным. Отсюда это дикое своеволие Закревского, продолжавшееся несколько лет сряду и от которого еще и теперь не может отдохнуть Москва. Одно смущало Закревского среди его рьяных успехов: ему казалось, что он был не совсем хорошо окружен, что в приближенных своих он не находил достаточно того задора, от которого трепетали бы мирные обитатели столицы; обвинение главным образом падало на обер-полицмейстера Лужина. Из этого не следует однако, чтобы Лужин был каким-то идеальным существом среди полицейских чиновников Москвы, — он, напротив того, безукоризненно исполнял свою должность, умел при случае хорошо дать в зубы и хорошо высечь, но не того требовалось на столь высоком месте; Закревский говорил про Лужина, что он «баба», и принудил его покинуть свое место.
Преемником ему избрал он человека «по образу и подобию своему» — Беринга. Грубый, неотесанный, нахальный и дерзкий до того, что имя его стало поговоркою не только в Москве, но по всей России. На этот раз московский трехбунчужный паша нашел человека по себе: гармония была невозмущаемая, и Москва обязана этим двум героям самым тяжелыми минутами, прожитыми ею в последние дни царствования Николая.
Какова же была отрада для Москвы, когда в одно прекрасное утро разнеслась весть, что с Беринга сорвали эполеты и дали ему несколько пощечин. В городе только и говорили, что об этом счастливом происшествии: едва ли кто станет отрицать, что за малыми исключениями удовольствие было всеобщее. Только одно неприятное чувство примешивалось к нему: знали, что человек, имевший мужество отпечатлеть свою ладонь на лице превосходительного Держиморды, — был солдат, и участь солдата в подобных случаях заставляет обливаться за себя сердце кровью. Каким же образом могло случиться это происшествие? Каким образом солдат, привыкший у нас к такой строгой дисциплине и подчиненности, забылся до того, что ударил по лицу своего начальника? Это страшная история, и я передаю ее вам так, как слышал ее от одного чиновника аудиториата, находившегося при следствии.
В Москве случился однажды ночью пожар. Изо всех частей прибыли пожарные команды, кроме главного депо. Это было замечено Закревским который сделал выговор Берингу, а Беринг, в свою очередь, намылил голову брандмайору Воробьеву. Воробьев был кругом виноват: по положению, депо не может выехать без брандмайора, а он где-то пробыл в гостях и прозевал пожар. Но надо было ему как-нибудь смыть с себя это пятно; поэтому Воробьев свалил всю вину на дежурного солдата, который будто бы, находясь на каланче, не подал сигнала. Беринг, не разбирая дела, велел солдата наказать розгами; и брандмайор, как будто ни в чем не бывало, с совершенно спокойною совестью поспешил приступить к исполнению этой приятной обязанности. Но солдат выказал самое мужественное сопротивление: он был уверен в правоте своего дела; всем было известно, что сигнал был подан и депо долгое время ожидало брандмайора; наконец, солдат имел орден (не могу вам только с достоверностью сказать какой) — и потому не подлежал без суда телесному наказанию. В Москве многие доброжелатели Беринга упрекали впоследствии Воробьева, что он не прибегнул к насилию, не велел связать мнимого виновного по рукам и ногам и не высек его, несмотря на все его протесты, — но как бы то ни было, добросовестный брандмайор, должно быть, по врожденной глупости (ибо странно предполагать уважение к закону в подобных людях), оставил на время солдата в покое и донес о случившемся Берингу. Тот велел его посадить в одной рубашке под арест, на хлеб и на воду и обещал заехать сам допросить его. Действительно, через несколько недель он прибыл в частный дом, в котором содержался солдат, потребовал его к себе и начал его осыпать всякими ругательствами, на которые так богат русский язык вообще и генеральский язык в особенности. Солдат защищался, пробовал рассказать дело в настоящем виде; но можно себе представить,
77
как эта дерзость, эта решимость несчастного, который «осмелился рассказывать», подействовала на генерала. Беринг, вне себя, бросился на свою жертву и дал полную волю кулакам. Чувство собственной правоты, инстинктивное чувство собственного достоинства, сознание грубого беззакония, которое тяготело над ним, — заговорили вдруг в душе солдата Он отшатнулся и сказал резким голосом: «Ваше превосходительство, если я виноват, судите меня, — вы не можете истязать меня без суда». Слова эта лишили последнего сознания Беринга: он в остервенении продолжал колотить несчастного, — наконец, обратясь к Воробьеву, закричал: «Дать ему пятьсот палок, сейчас же». Но лишь только он произнес эти слова, как почувствовал, что эполеты его сорваны: он обернулся, громкий удар раздался на его щеке. Солдат в исступлении стоял перед ним, сжимая с такою силою в руках своих эполеты, что потребны были все бескорыстные усилия Воробьева и десятка полицейских, чтобы вырвать их у него.
Весть об этом происшествии разнеслась в тот же день по Москве. Беринг, впрочем, поспешил вечером явиться в театр, чтобы своим наружным спокойствием рассеять неблагоприятные слухи, — однако неудачно. Во всем обществе только и говорили, что об этом происшествии, даже извозчики толковали об нем на улицах с своими седоками. Между прочим, наши правительственные власти переполошились; понятно, что Закревский должен был употребить всевозможные усилия, чтобы замять эту историю: он ссадил с места Лужина, нарочно для того, чтобы оставить это место Берингу, он представил его государю как человека благородного и надежного во всех отношениях; Беринг был избранником его сердца, вернейшею опорою его власти, и вдруг теперь публично признаться, что этот избранник — негодяй! Во что бы то ни стало нужно было извратить дело. Сначала обратились к самому солдату — стали убеждать его, чтобы он показал, что не бил Беринга и не срывал с него эполет, а только «схватился» за них и был принужден их тотчас же оставить. Обещали солдату значительное уменьшение наказания, и несчастный, опомнившись от своего лихорадочного пыла, согласился под этим условием показать именно так, как хотелось чиновникам аудиториата. Дело было представлено в таком виде государю. Между прочим, все родственники Беринга — Норов, графиня Разумовская, княжна Вяаемская и т. д. — пустили в Петербурге в ход все пружины, чтобы поддержать этого благородного сановника. С одной стороны — сам Закревский, целая толпа петербургских вельмож, толпа людей, близких к государю и готовых уверить его во всем, чего им хотелось, с другой — бедный солдат, голос которого никуда не мог достигнуть из его душной тюрьмы, не имевший никого, кто решился бы сказать слово в его защиту! Можно ли было сомневаться в результате? Несчастный был приговорен к 3000 ударам сквозь строй. Наказание было исполнено в Москве, в Крутицких казармах; он прошел только 2000 и упал замертво, его отвезли в больницу, — но, к счастию, он не вылечился; на третий день после своей пытки он умер, и Беринг считает за ним 1000 палок на том свете.
Вот вам рассказ, который может повернуть душу каждого честного человека. Клянусь, что в нем нет ни слова преувеличенного и каждый житель
78
Москвы подтвердит его вам до последней подробности. Происшествие случилось так гласно, в присутствии стольких людей, что, повторяю, невозможно было скрыть его. Один только государь знал его не в настоящем виде, но, по нашему мнению, это не совсем его оправдывает. Каким образом он мог так слепо доверяться Закревскому и его клевретам, каким образом он, имевший, кажется, возможность, хорошо узнать пассивную, забитую, задавленную натуру нашего солдата, не подумал, подписывая приговор преступника, сколько было вытерплено им гонений, преследований, беззаконий, несправедливости, чтобы забыть свою обычную роль и броситься в исступлении на своего начальника. Ведь он знал, что ожидает его за этим, каковы же должны были быть его страдания, что он предпочел им —в чем он и не ошибся — медленную и самую ужасную смерть? Общественное мнение в Москве ожидало по крайней мере одного: даже Николай не любил в своем услужении битых генералов — думали, что, следуя этому правилу, Беринг будет отставлен. Напротив. Неизвестно, правда ли, что государь по приезде в Москву пожал ему руку и успокоил его даже несколькими благосклонными словами, но достоверно известно, что ко дню коронации Беринг получил звезду, несмотря на данный
ему незадолго до происшествия генеральский чин. В Москве говорили, что только Тотлебен получил Вдруг столько наград. Вот после того и говорите об общественном мнении!
Все это, повторяем, не позволяет сомневаться, что история с московскими студентами как нельзя более входит в обычные привычки московской полиции и ее достойного начальника. Чем же кончится эта история? Получит ли Беринг александровскую звезду, осыпанную брильянтами, или будет выгнан из службы? Думаем, что первое вернее. Говорят, что Закревский уже поспешил известить по телеграфу государя, что в Москве произошло «волнение». С другой стороны, дело относится к ведомству министра народного просвещения Норова, а Норов — нежный дяденька Беринга. Видите ли, какое забавное сцепление обстоятельств. К тому же несколько времени тому назад был уже случай, который показал, с каким олимпийским презрением третирует московский обер-полицмейстер министерство народного просвещения. Дело опять-таки происходило на пожаре. Учитель одной из московских гимназий, возвращаясь из гостей поздно вечером, видит, что горит дом рядом с его собственным домом, в котором оставались его малолетние дети. Очень понятно, что первым движением его было броситься на их спасение, но все место пожара было оцеплено полицейскими, не дававшими ему проходу. Завязался спор, на шум явился сам обер-полицмейстер, который, не разобравши, в чем дело, начал ругать учителя самыми позорными именами и в заключение всего велел свести его в частный дом. Там он пробыл целую ночь и был выпущен только на следующее утро. Товарищи советовали ему жаловаться Норову. То есть, другими словами, потерять свое место и остаться на старости лет без куска хлеба?..
Скажите на милость, когда же прекратится это татарское управление, в котором все сводится к одному знаменателю, т. е. кулаку, где никакой закон, никакие гарантии не защищают человека от произволу и насилья
79
двух или трех негодяев? До какого же времени общество будет безмолвно присутствовать при беспрерывных злоупотреблениях пред лицом верховной власти? И как правительство допускает все это? Неужели ему не известно до сих пор, какою репутациею пользуется Закревский в Москве? Неужели до него не дошли слухи о неистовстве его сбиров? И теперь, когда со всех сторон взоры, полные благодарности, обращены на государя, когда ожидают от него освобождения крестьян, когда мало-помалу отменяются меры, которые в предшествовавшее