солью, потом распаривал их
86
в горячем тесте. Нет надобности говорить, что после подобных наказаний несчастные часто умирали. Положив 125 руб. асс. на тягло и услыхав, что крестьяне жалуются, что не в силах платить такого тяжкого оброка, и просили перевести их на барщину, он велел спустить пруд и заставил его чистить по пояс в грязи в самое холодное и ненастное время… Многие из них занемогли, другие померли, но зато крестьяне согласились платить ему: работающие один день в неделю уже не 125, а 140 рублей, работающие три дня в неделю — 70 рублей, а не
платили ничего только работающие шесть дней в неделю. Этот порядок хотел уничтожить Шипов и этим-то навлек на себя негодование двух начальствующих лиц. Собрание предводителей и депутатов, до сведения которых доведены были поступки Вреде, ужаснулось, услышав о них, несмотря на то что в России отчасти привыкли слышать подобные вещи, и сделало постановление: просить генерал-губернатора Закревского повергнуть эти
бесчеловечные поступки на всемилостивейшее воззрение государя, а между тем имение взять в опеку. Закревский не сделал ни того ни другого. Представление предводителей обращено назад, а назначение опеки оставлено до окончания нового следствия, несмотря на то что все вышеописанные жестокости подтверждены уже формальными следствиями и что новое следствие вполне подтвердило все прежние.
87
ПО ДУХОВНОЙ И ДУШЕСПАСИТЕЛЬНОЙ ЧАСТИ
Один известный заводчик в центральной России выстроил при стеклянном и чугунном заводе своем небольшую чугунную церковь. Для освящения ее он просил епархиального архиерея, не пользующегося особенной репутацией св. Косьмы-бессребреника, прислать протоиерея. Но усердный пастырь, ревнуя о благолепии храма божия, предложил самого себя и приехал с клиром, иереями, иподиаконами, диаконами, певчими, подручниками и с прочим более или менее ангельским чином. Хозяин после трехдневного рыбного пиршества поднес архиерею богатый серебряный сервиз. Но смиренный пастырь отказался, глаголя, что «убогому монаху не приличествуют богатства скудельного мира сего». Хозяин пошел в кабинет и принес в замену сервиза толстую пачку ассигнаций. Их преосвященнейший владыка благомилостиво принял и, тронувшись кроткосердием радушного амфитриклиона, а может, и вспомнив, как ветхозаветный Авраам принял златые чаши от Мельхиседека, сказал секретарю: «Не хощу обижать нашего доброго и христолюбивого хозяина, возьми, сыне, сервиз и положи в мою иноческую карету».
88
ПО ЧАСТИ ПУТЕЙ СООБЩЕНИЯ
«Пароход Тосна, под командой Опочинина, разбился 25 июля о каменную гряду, не означенную на картах». В Тихом океане, вы думаете, или по крайней мере в Беринговом проливе (мы серьезно советуем морскому ведомству переменить это название; после деяний
московского обер-полицмейстера нельзя порядочному проливу так называться). Нет, эти неозначенные на картах гряды камней не у полюсов, а у подъезда Зимнего дворца, в Балтийском море. Неужели это и по морю они ездят с поддельными картами?
Когда новое общество железных дорог в России, состоящее преимущественно из иностранцев, обсуждало вопрос, сколько положить жалования офицерам путей сообщения, навязанным обществу правительством, то решило, что обер-офицеру следует давать 2000 рублей серебром, штаб-офицеру 3000 рублей серебром в год. Чевкин заметил: «Господа, вы отнимете у меня всех офицеров, такого большого жалованья нет в России!» Но дело вышло иначе: до настоящего времени еще никто из офицеров не явился на службу общества. Видно, с маленьким жалованьем служить царю почетнее! Вот небольшое объяснение сему факту.
Один подрядчик явился за получением денег за поставку материалов на новую железную дорогу в то же общество. Кассир, просмотрев его квитанцию, попросил подождать немного. Подрядчик повесил голову и снова обратился к другому лицу, от которого получил ответ, что сейчас выдадутся деньги. Бедный купец хорошо знал русское «сейчас» и хотел уже прийти в кассу через неделю, как вдруг был позван к кассиру и получил всю сумму сполна. Он не верил глазам, принял деньги, сосчитал и, отделив порядочную пачку ассигнаций, с поклоном подал кассиру. Кассир (иностранец) в недоумении спросил его, что не обчелся ли он; но купец, улыбаясь, сказал: «Это, батюшка следует получить вам, т. е. казенные проценты». Кассир отдал деньги обратно купцу и молча затворил свою дверку. Подрядчик стал на колени и, поклонившись к земле, сказал: «Тридцать лет занимаюсь поставкой на казну, и только в первый раз случилась со мной такая оказия!»
89
МОСКВА
Закревский отстоял Беринга, и он остается московским обер-полицмейстером! Вот вам и либеральный император, вот вам и сила общественного мнения!
Там, где нет гласности, там, где нет прав, а есть только царская милость, там не общественное мнение дает тон, а козни передней и интриги алькова. Там какая-нибудь Мина Ивановна перевесит негодование и стон целого города, хотя бы этот город назывался Москвой. Итак, с богом, г. Беринг, в поход! Наживайтесь, деритесь, убивайте несчастных женщин в тюрьме, засекайте пожарных солдат, мешайте Москву освещать газом, — на что лишний свет вообще!..
За вас Закревский, за Закревского Мина Ивановна и Орлов… Кто ж против вас?
LA REGATA ПЕРЕД ОКНАМИ ЗИМНЕГО ДВОРЦА
Государь не велел, чтоб в гражданские учебные места назначали воспитателей из военных, как было при Николае. «Петербургские ведомости», говоря об этом дельном и умном распоряжении, осмелились похвалить его. Иаков Ростовцев — который, по свидетельству Модеста Корфа, «двадцатилетним юношей, пламенно любящим отечество, в порыве молодого и неопытного энтузиасма», сделал донос в 1825 году на своих друзей — через тридцать лет с более зрелым и опытным энтузиасмом и с тем античным единством характера, которое пленяет нас в римлянах, донес государю, что статья в «Ведомостях» оскорбительна памяти покойного государя, оскорбительна для военного ведомства (как будто достаточно целую жизнь провести на конюшне, в экзерциргаузе и в казармах, чтоб сделаться способным на все, быть педагогом, учить истории, принимать детей, служить обедню, играть на кларнете…?), что, наконец, такое выражение сочувствия новым распоряжениям есть как бы осуждение старым.
В это время, взяв разные нужные меры против излишней свободы книгопечатания в Петербурге, автор «Русского бога» и товарищ по просвещению с покойным духом и сафьянным портефелем явился во дворец, а государь сидит с фельетоном и говорит: «Что это значит, это оскорбительно памяти покойного государя, оскорбительно военному ведомству» (зри выше по тексту Иакова Энтузиаста).
«Бог всех с Анною на шее!» — подумал князь-товарищ и пером разъяренного льва принялся писать циркуляр, комментируя,
91
со всем магдалининским красноречием раскаявшегося и обратившегося сатирика, слова Иакова.
Ценсоры получили циркуляр и повесили голову; министерство, проклиная просвещение и изобретение книгопечатания, искало виновного — и что же по справке оказалось? Статью писал учитель московского кадетского корпуса Батистов, т. е. подчиненный Ростовцева. Теперь черед Вяземского быть неопытным энтузиастом, пламенно любить отечество. «С нами бог ухабов!» — и во дворец. «Монарх, — говорит он. — великий государь! Неопытный и некогда юный, но пламенный Иаков жалуется в<ашему> в<еличеству> на лжефельетон, а джефельетон писал его чиновник!»
Пламенно любящий отечество, но неопытный генерал с той ясной совестью, которую чувствуют люди, исполнив с энтузиазмом «святой долг», входит к Александру Николаевичу. А государь сидит с фельетоном и говорит ему: (Зри выше по товарищескому тексту).
Съел Яков Ростовцев вяземскую коврижку, с инбирем, делать нечего. Как нечего? В 1825 году, желая спасти Россию, говорит Корф, «от раздробления», он пожертвовал своими друзьями — а Батистов что ему за друг, целость Россия дороже. Он велел отставить учителя. Оказалось, что Батистов один из лучших преподавателей, директор корпуса попробовал его защитить — не тут-то было.
Батистова отставили!
При Николае нельзя было слова сказать против глупых и нелепых указов его.
При Александре так же опасно похвалить, когда он сделает что-нибудь умное и полезное.
Что же делать? «Молчать!» — говорит, обтирая пот, жокей, выигравший приз на этом steeplechase37[37] с препятствиями и ставя свечку русскому богу и Жуковскому, памятью которого князь держится!
92
ЗАПАДНЫЕ КНИГИ
Многие из писавших к нам изъявляли желание, чтоб мы указывали в «Колоколе» на важнейшие литературные произведения на Западе и в особенности на книги о России.
С удовольствием исполним мы их желание и именно будем указывать на книги — но не больше; разборы их отвлекли бы нас от наших занятий, которые все в России, в русских делах и книгах, а не в западных людях и интересах.
Наше время не богато особенно замечательными книгами Мы больше перечитываем,
нежели читаем и пишем вновь; и это чрезвычайно важно. Обрыв, к которому пришло
человеческое разумение и который обличился после 1848 г., сбил с толку умы слабые и
обратил сильные умы на внутреннюю работу.
Мыслию и сознанием было много прожито в последнее десятилетие, горькие опыты, потрясающие сомнения подкосили легкую речь, и старая школа риторов на манер Ламартина умолкла или болтает свой вздор, не возбуждая никакого участия. В самом деле, трудно было после таких потрясений «свистать одно и то же».
Не надобно забывать, что только Англия, одна Англия, тихо продолжала свое нравственное развитие и невозмущаемый труд. Другим было не до продолжения и не до писания. С внешней стороны — своеволие власти, конкордаты, казни38[38]. С внутренной —
93
раздумье человека, который, прошедши полдороги начинает догадываться, что он ошибся, и вследствие того перебирает свое прошедшее, близкое и далекое, припоминает былое и сличает его с настоящим.
В литературе действительно все поглощено историей и социальным романом. Жизнь отдельных эпох, государств, лиц — с одной стороны, и с другой, как бы для сличения с былым, — исповедь современного человека под прозрачной маской романа или просто в форме воспоминаний, переписки.
Развенчанный Ричард II говорит своей жене (в трагедии Шекспира), расставаясь с нею перед ссылкой, куда его отправлял Боленбрук: «Скучными, зимними вечерами собирай стариков и заставь их рассказывать о давно минувших скорбях их. Но прежде нежели ты простишься с ними, расскажи, чтоб их утешить, о нашем печальном падении». Слова эти идут к Европе и к тому литературному направлению, о котором мы говорили.
Критическое положение Запада все еще у нас кажется преувеличенным. Нас сильно увлекает наружность и справедливая ненависть к домашнему цинизму власти. Известная гладкость форм, отсутствие наглого насилия, правительственной грубости, отсутствие всякого рода побоев, результаты длинной цивилизации — скрывают, несмотря на все события, от глаз наших соотечественников серьезный характер нравственной болезни Франции и Германии, увлекающих с собою меньшие государства материка.
Сколько мы ни говорили об этом предмете, но по повторяющимся возражениям видим, что мысль наша неясна, по крайней мере не находит сочувствия. Здесь не место ее доказывать, сверх того, нам придется еще раз коснуться ее39[39] — мы напомним только нашим противникам, что люди, которые посещали Рим или Галлию40[40] в IV или V столетии, так же мало могли видеть смерть за плечами Империи, как русские не видят разрушительную лихрадку в усиленном и неестественном биении парижского пульса. Тем более, что французы с искренной (и обдающей вас холодом) надеждой ждут завтра исправления всех зол и
считают настоящую эпоху за временную остановку, за небольшой отдых между двумя рощами лавров.
Государственные формы европейские несовместны
