с идеалом общественности, который выработался цивилизацией; вот главная причина. То, что можно было сделать взаимными ограничениями, соглашениями, уступками, то сделано; новый быт стремился с XVIII столетия установиться, мешая в разных пропорциях преемственный быт, историческое начало власти — с выводами науки и началами революционными.

Борьба, которая необходимо должна была выйти отсюда продолжалась больше полувека; она-то и привела к той внутренной работе, о которой мы сказали, и к тому новому глубокомысленному пониманию, которое мы находим в передовых мыслителях, как Прудон, в социальных и положительных стремлениях современных умов.

Но практически в последней борьбе погибли все прежние упования. Она открыла ясно, что, как бы идеал ни был верен он принадлежит одному образованному меньшинству, а массе до него дела нет, или она разумеет под ним совсем иное. Отсюда замечательный логический круг в жизни: экономические условия исторического быта должны измениться, для того чтоб массы поняли вопрос, я измениться в явную невыгоду тех, которые понимают его теперь!

В этом тяжелом противуречии, при материальной победе власти, незанятые силы, уже зараженные исключительною страстью стяжания, отклонились совсем от общего развития и ударились в судорожную спекуляцию, в болезненный ажиотаж», в продажу всего.

Доведет ли деспотическое своеволие правительств до государственного банкротства, до экономического переворота, и выйдет ли из этого переворота Европа не только целой, невредимой, но и обновленной — в этом весь вопрос; именно он-то и не решен; а нерешенный вопрос имеет, разумеется, и против себя шансы. Но, во всяком случае, этот-то переход через экономический катаклизм и будет тем разрушением старых форм, который необходим или для нового порядка вещей — или для того, чтобы история приняла окончательно другое русло.

Рассматривая литературные произведения этого времени

95

недоуменья и борьбы, мы видим явный след их в каждой замечательной книге. С одной стороны, потребность отделить чище и прямее науку от случайностей и судеб рушащегося мира политического; с другой — это себяощипывание, это тревожное состояние тяжело больного, который хочет поздним изучением уяснить себе свое положение, раздумье купца, который, видя неминуемое разорение, старается спасти что-нибудь.

Реализм естествознания захватывает больше и больше всю ученую деятельность, отвлекая ее от юридических и гражданских предметов. Школа Конта, Стуарта Милля, немецких

натуралистов и медиков приобрела большую смелость откровенного языка, совершеннолетнюю возмужалость мысли и с тем вместе чрезвычайную даль от общепринятых понятий. Восстановляя сбившуюся с дороги традицию ясных и гениальных умов, как Кант, Биша, Кабанис, Лаплас, наука делается прямо и открыто антиидеализмом сводя на естественное и историческое все богословское и таинственное. А народы в то же время, словно испуганные бесплодностью переворотов, снова отступают в подогретый католицизм или теряются в холодном изуверстве протестантизма. Общественное мнение снова без всякой терпимости требует решительного лицемерия, и Агасси или Либиг — в Филадельфии или Мюнихе, все равно — принуждены слабодушно отрекаться от истин науки и искажать их для того, чтоб не распугать толпу и иметь полную аудиторию; а так называемые политические революционеры, республиканцы, демократы — проповедуют риторический деизм, идеализм в политике, все предрассудки военно-теократического государства, так что их свобода очень похожа на заспанную фигуру Людвика XVI, которому в Версале нахлобучили на голову — фригийскую шапку.

Рядом с отчуждающейся наукой, входящей в жизнь только приложениями, идет другая внутренняя работа, мы ее можем назвать социальной патологией. К ней равно принадлежат Прудон и Диккенс. Новая вивисекция Прудона кажется нам самым замечательным явлением последних двух лет — дальше скалпель еще не шел. Если вы не читали его «Manuel d’un spéculateur à la bourse», которого четыре издания расхватали в несколько месяцев в Париже, то мы не только рекомендуем, но

96

настоятельно просим изучить это сочинение. Врачом, наблюдателем сидит Прудон у изголовья разлагающегося организма и следит шаг в шаг (копейка в копейку) за успехом болезни, считая пульс по биржевому курсу, по приливу и отливу, hausse и baisse41[41], спокойно приписывая на счетах увеличивающийся débit — смерти.

Не имея права говорить словами, он говорит цифрами, сложением и вычитанием; он держит приходо-расходную книгу общества, несущегося к банкротству. Его «Manuel» — арифметическое de profundis и с тем вместе сторожевой крик с высоты биржи.

Несмотря на большой расход книги Прудона, французы мало понимают его, напротив, его обвиняют в безнравственном влиянии, в том, что он приводит в отчаяние, в то время как надобно ободрять — вероятно, велеречиво толкуя о величии de la grrrande nation42[42] и о скором водворении братства народов и всемирной Республики…

«Вместо того, — говорит один путешественник о юго-испанских республиках в центральной Америке, — чтоб изучением собственных ошибок подняться, вырваться из своего жалкого

положения, испано-американцы стараются высокомерным хвастовством обмануть себя. Опьяняющие средства эти отводят им глаза от предстоящих судеб».

Слова эти, по несчастию, относятся и не к одной Коста-Рике. Оттого-то мне современное состояние европейского материка и кажется так печальным. Несчастие бывает в двух случаях очень опасно: когда сознание сопровождается с совершенной прострацией, т. е. когда ровное отчаяние и преданность судьбе заставляют покойно сложить руки и понурить голову, или когда человек бессмысленно идет, не замечая рва, пропасти и считая их неглубокими. Кто не видал с содроганием самонадеянность больного, спокойно рассуждающего с вами о будущем, не зная, сколько его умерло?

Франция так уверена в своем передовом месте, что, как далай-лама, и не считает нужным доказывать это; но любопытно

97

видеть притязания Германии (именно теперь!) на всемирно-историческое первенство. Их исключительный национализм, окруженный космополитическими фразами, их ревнивая ненависть старой женщины к России и злопамятная зависть к Франции, вместе с высоким мнением о себе, доходит до комизма.

Года три тому назад две книги, изданные Дицелем, обратили сильное внимание публики. Одна трактовала о германской цивилизация, другая о Франции и ее элементах развития Вслед за тем Дицель издал брошюру «Rußland, Deutschland und die östliche Frage». Брошюра эта, написанная с тою же заднею мыслию, дополнила и округлила его воззрение, которое вовсе не принадлежит ему лично, а есть, в сущности, воззрение всех немецких патриотов-философов и людей движения.

Основная мысль Дицеля состоит в том, что романские народы, нося в себе элементы мира древнего, по той мере принадлежат новому миру, по которой взошел в них германский элемент, побеждая и вытесняя элемент романский. Во Франции галльское начало берет верх над франкским — цезаризмом, подавляющей идеей государства, поглощением личности — вследствие чего Дицель осуждает Францию на испанское старчество и вместе с нею считает гулом весь романский мир отжившим, прошедшим.

Отвертываясь от маститого романского старца, классически согбенного над клюкой, Дицель обращается к славянам. Если тому пора умирать, то славяне вряд родились ли еще. Это дикие орды, сформированные в колоссальное военное поселение немецким деспотизмом. Дицель отказывает народу русскому во всех политических способностях, считает их только годными на коммунистическое житье и досадует на немцев, сделавших из этих людских табунов — регулярные полки и усовершивших их благосостояние (вероятно, канцелярским устройством и письменным инквизиториальным процессом?)!

Из этого ясно, что современность и ближайшая будущность принадлежат той стране, которая находится между дряхлым старцем и лентяем-мальчишкой, представительницей всего возмужалого и энергического — Германия. Когда ему пришлось это сказать, он сам испугался великого призвания Германии и скромной роли, которую она играет с своими 36 суставами,

98

«с прусским отечеством, австрийским отечеством и пр.»43[43] Дицель не мог не остановиться перед этой горькой иронией — и тотчас прибегнул к средству, не новому с некоторых пор, именно к тому, чтоб находить истинного представителя германизма — в Англии.

Это на том основании, на котором известный добряк, которого хотели пригласить аккомпанировать, отвечал на вопрос: «Играете ли вы на скрипке?» — «Нет, но мой двоюродный брат, который в Париже, играет, и очень хорошо».

Признав Англию за Германию, нечего церемониться и с Северо-Американскими Штатами.

На легкое замечание мое в одном журнале один из патриархов немецкой космополитической, но исключительной национальности отвечал, что не только это справедливо, что Америка немецкая, но что, собственно, и Россия — Германия, что в ней русского только народ. Этим мы обязаны Сарепте, памятной книжке, немецким чинам — и городам, оканчивающимся на несчастное бург.

Но середь этих философских прений, в продолжение которых «Едгар Бауер» построил свою Россию a priori, немцам в острастку, да такую византийскую и православную, что сами славянофилы бы отказались от нее, а Дицель снял ее на основаниях всемирно-исторического развития и причислил к будущим, — явилась книга Вагнера о Коста-Рике («Costa Rica und das Central America»), из которой сейчас мы сделали выписку. Известный путешественник, живший более на Кордильерах и в Пампах, нежели в аудиториях и кабинетах, сам был в России и, вглядываясь в нее, пришел к иному результату. Его поразило сходство роста и духа между Америкой и Россией, и он, совсем напротив, утешает утомленную Европу, указывая ей на Америку и Россию — как на страны будущего, могучего, исторического развития.

Само собой разумеется, что его введение (которое мы рекомендуем прочесть) возбудило большое негодование.

99

Но чтоб и нам не впасть в израильский грех и не считать себя народом божиим, как это делают наши (двоюродные) братья славянофилы, мы заметим мимоходом, что история не так

просто и легко двигается, чтоб ездить в одиночку; она скорей похожа на тяжелый дилижанс, которого тащат в гору разные клячонки — одна посильнее, другая послабее, одна моложе, другая старше, но каждая тащит постромку. В числе лошадей, употребляемых на историческую гоньбу, есть добрые кони, но ни одного, который бы не имел своих пороков, ни одного, который бы в одиночку стащил старый рыдван. Русская лень да сон приобрели ей до сих пор только отрицательную силу; ничего не делая, нельзя ни затянуться, ни истощить сил; надежд у нас немало, притязаний тоже, но надобно посмотреть на деле.

Мы бы немецким космопатриотам стали возражать на другое. Куда им знать славянский мир, который сам себя едва знает и который знать только можно с той точки зрения, с которой естественный коммунизм наш считается не следствием дикого, стадного состояния, а условием будущего социального развития. Но с чего они воображают, что Англия и Америка — органическое продолжение Германии? Неужели Байрон похож на немца? Англия, совсем напротив, доказала, что можно сделать из германской породы, когда она перемешается с другою кровью, перестает быть немецкой. В основе английской жизни лежат циклопические фундаменты саксонского понятия о праве, с ним много германских элементов перешло в британский характер; но на этих основаниях Англия развила свою собственную народность, резко отделенную, как ее остров, от всех других народностей. Отыскивать в англичанах — немцев так же смешно, как в Ефраиме Лессинге — славянина Ефрема Лесника.

Сводя отдельные национальности к соплеменным народам и возводя их далее