как с вещами, так укоренилась, что сам Александр I, несмотря на весь свой либерализм, наивно воображал, что Россия — его собственность: «После моей смерти раскроют мое завещание и увидят, кому я оставляю свое имущество».

Заговорщики, уже преданные на Юге и в Петербурге, не могли не воспользоваться этой сумятицей отречений, этой тревогой, в которой находились присягающие и неприсягающие, этим междуцарствием с двумя императорами. Не только войска потеряли при этом случае голову: московский генерал-губернатор но приказу Милорадовича идет во главе сенаторов прясягать Константину. Московский митрополит, со своей стороны, не хочет принимать присяги, говоря, что все это вздор, что у него есть свой секрет — в большом Успенском соборе.

К тому же попытка восстания 14 декабря не была так безумна, как ее хотят представить. Книга Корфа это доказывает лучше, чем всякое другое объяснение. Заговорщиков постигла неудача, вот все, что можно сказать; но успех не был невозможен. Что было бы, если б заговорщики собрали солдат не утром четырнадцатого, а в полночь, и если бы всеми силами, которыми они располагали, они обложили Зимний дворец, где ни о чем не подозревали? Что было бы, если б, не строясь в каре, восставшие напали на дворцовый караул, еще шаткий и неуверенный? Много ли сил надо было иметь

140

Елизавете I при воцарении, императрице Екатерине II для того, чтобы свергнуть Петра III?

Нет правительства, в котором бы легче сменялось главное лицо, как в правительстве военного деспотизма, запрещающем народу мешаться в общественные дела, запрещающем гласность. Эта безмолвная машина, которую называют администрацией, повинуется с тем же усердием и с той же раболепной преданностью тому, кто сумеет овладеть властью».

IV

Подробности о дне 26 декабря достаточно известны. Мы скажем о них лишь несколько слов.

24 числа князь Трубецкой находился еще в нерешительности. Но Рылеев вытащил из кармана письмо, адресованное Николаю молодым офицером (ныне генерал-адъютант Ростовцев, начальник военно-учебных заведений), и, показывая это письмо присутствующим членам общества, воскликнул: «Мы погибли, вы видите это; но лучше погибнуть с оружием в руках».

Он был совершенно прав. Нравственный эффект, произведенный днем 26 декабря, был поразителен. Пушки Исаакиевской площади разбудили целое поколение. До сих пор никто не верил в возможность политического восстания, устремляющегося, с оружием в руках, в атаку на великана императорского царизма, в самом центре Петербурга. Было хорошо известно, что время от времени во дворце убивали то Петра, то Павла, чтобы заменить их другими. Но между этими тайнами бойни и торжественным протестом против деспотизма, — протестом, провозглашенным на городской площади и скрепленным кровью и муками этих героев, не было ничего общего. Впрочем, они не слишком рассчитывали на успех, однако понимали огромное значение своего выступления. 25-го числа один совсем еще молодой человек, тоже поэт, князь Одоевский, говорил с восторгом, обнимая своих друзей: «Мы идем на смерть… но на какую славную смерть!»

Рылеев, конечно, имел полное право гордиться этим днем; поэтому он говорил, находясь перед судом: «Я мог все остановить, но я, напротив, побуждал к действию. Я главный

виновник событий 26 декабря. Если кто заслужил смерть за этот день — то это я». Этот величественный ответ был принят Следственной комиссией как сознание в собственной вине.

Ранним утром, 26-го, был отдан приказ подготовить войска к присяге Николаю. Часть гвардейского полка, так называемого Московского, отказалась повиноваться и последовала за князем Ростовским и М. Бестужевым на Исаакиевскую площадь. Многие роты из других полков (гвардейских гренадеров, морской гвардии и пр.) присоединились к ним и также отказались принести присягу. Восставшие войска построились в каре.

После недолгих переговоров и нескольких безуспешных попыток со стороны старого митрополита Серафима, которому солдаты предложили удаляться с миром, как и со стороны бедного генерала Милорадовича, — храброго солдата и, несомненно, лучшего человека из николаевского окружения, который пал, смертельно раненный пулей в то время, как он держал речь к солдатам — император приказал атаковать кавалерией. Орлов совершил одну за другой три вылазки, последовательно отбитые с непоколебимой твердостью. Тогда Николай, уступая советам герцога Вюртембергского и генералов Толля и Сухозанета, приказал выдвинуть артиллерию.

Два случая, рассказанные бароном Корфом, должны быть здесь упомянуты. Когда Николай отдал приказ стрелять и Сухозанет передал его приказ офицеру, офицер повторил приказ, но выстрел не раздался. Пораженный офицер набросился на канонира с криком:

— Ты не слыхал, что ли?

— Я слыхал… но… ведь это наши братья!

— Да если б я тебе приказал стрелять в меня самого, посмел ли бы ты не повиноваться?

Раздался выстрел, внеся смерть в ряды каре. Как жаль, что Корф ничего не добавляет о судьбе канонира. А вот второй случай. Когда восставшие солдаты увидели наведенные на них пушки, они заставили народ удалиться, говоря: «Уходите, уходите, дело становится опасным: мы не хотим, чтобы из-за нас вас убивали!»

Картечь, эта неодолимая сила, сделала всякое сопротивление невозможным. В десять часов вечера Николай был победителем,

142

и с этого часа началась для России мрачная эпоха его царствования, — царствования, которое торжественно открылось виселицами и шествует вперед, утопая в крови и слезах Польши и

Кавказа, сопровождаемое, в течение тридцати лет своего существования, единственным верным союзником Николая — холерой.

Когда Рылеев вышел со своими друзьями на площадь Пестель был уже арестован. Александр I, получив в Таганроге первые доносы, ничего не предпринял. Он был уже болен, когда другие подробности и сведения были доставлены генералом Виттом. Но генералы Дибич, немец-пруссак, и Чернышев, известный тем, что выкрал у Наполеона стратегический план, взяла на себя арест Пестеля и нескольких других вождей заговора.

Офицеры, принадлежавшие к обществу Соединенных славян, узнав эту ужасную новость, подняли несколько батальонов солдат и отправились, с оружием в руках, открывать двери тюрьмы. Они действительно взломали их, освободили обоих Муравьевых и еще нескольких человек. Но, к несчастью, Пестеля там уже не было. Тогда Сергей Муравьев я Бестужев-Рюмин стали во главе солдат и сделали отчаянную попытку. Они овладели, при помощи части Черниговского полка, городом Васильковом и отправились подымать солдат дружественных полков, но у Белой Церкви встретили дивизию генерала Гейсмара. Завязался бой. Сергей Муравьев, находившийся впереди, упал одним из первых, тяжело раненный картечью, и потерял сознание. Когда он пришел в себя, он уже был, как и его друзья, в руках правительства.

На этом кончается история заговора и начинается печальный рассказ, carmen horrendum следствия. Есть нечто отвратительное, отталкивающее в зловещем зрелище этого сборища стариков, поседевших в раболепии и интригах, с oжесточением нападающих на этих чистых и самоотверженных людей, чтоб угодить молодому человеку, еще более хладнокровно жестокому, чем они сами.

Чтобы не впасть в ошибку, импровизированный верховный суд приговорил к смерти всех, и сделал это совершенно незаконно, ибо смертная казнь была уничтожена в России еще во времена императрицы Елизаветы и никогда не была восстановлена.

143

Имея такой простор для оказания милосердия, Николай приговорил к смерти пятерых: Пестеля, Рылеева, Бестужева-Рюмина, Сергея Муравьева и Каховского55[55]. Чтобы присоединить к смерти позор, он заменил топор веревкой. Этот тупой тиран не понял, что именно таким образом виселицу превращают в крест, пред которым склоняются целые поколения

Друзья этих людей — цвет всего, что было тогда образованного, истинно благородного в России, отправились в цепях на каторгу, в почти необитаемую часть Сибири.

Умственная температура России понизилась… и надолго.

Прежде чем закончить свой очерк, мы хотели б еще раз подытожить историческую философию этого события.

Петр I, отколов часть нации и вовлекши ее на путь европейской цивилизации, образовал, при ее помощи, государство, имеющее западные формы. Эта часть нации — status in statu56[56] — дворянство было тогда в России единственной действенной силой, правящей вместе с правительством и пользующейся выгодами новой организации.

Европейская цивилизация, необходимая для преобразования старой России, пробудила в дворянском классе умственное движение, которому суждено было вскоре вступить во враждебные отношения с самодержавием. Спаянные на время войной, оба начала, после 1815 года, встретились лицом к лицу. Мы видели, с какой быстротой два больших политических общества распространились на Юге и на Севере. Деятельная Россия доказала свое политическое совершеннолетие. Выйдя из западной школы, она носила на себе ее отпечаток, и в литературе, а еще больше в спорах общества Пестеля с Северным обществом можно встретить все оттенки либерализма времен Реставрации, как их формулировали Риего и Мина, карбонарии и Тугендбунд, Бенжамен Констан и революционная традиция

144

92 года. Но два начала были очень слабо представлены в заговоре: начало русское и начало социальное. Одно казалось забытым; другое еще не было известно.

Все заговорщики страстно желали освобождения крестьян; однако мы видим, что один лишь Пестель хотел, чтобы революция опиралась на народ и на экономическое начало — и вот следствие этого. В день восстания на Исаакиевской площади и внутри второй армии заговорщикам не хватало именно народа. Их либерализм был слишком чужеземным, чтобы сделаться народным.

Мы далеки от всякого упрека. То было логическое следствие цивилизации, ввезенной извне для одного лишь класса, следствие отдаления, в каком цивилизованная Россия держалась от России народной.

26 декабря 1825 года — последний результат преобразований Петра I, результат, возбуждающий надежды и указывающий в лице Пестеля, который стоял в самом передовом дозоре, какой путь следует от избрать.

Начиная с того дня, мы бесконечно много страдали в мрачном туннеле николаевского царствования, но мы многому научились.

Заключенные в нашей исправительной империи, с кляпом во рту, попираемые ботфортами неумолимого и ограниченного капрала, в железном ошейнике, избиваемые палкой, мы имели достаточно времени для того, чтобы смотреть и думать. Великие события неоднократно проходили перед отдушиной нашей тюрьмы. Революция 1830 года, ловко использованная герцогом Орлеанским, польское восстание, задушенное, преданное всеми. И что еще? — Сибирь — кнут; кнут — Сибирь. — Восемнадцать лет царства порядка. Надежды не было. Силы уходили, и седина прибавлялась. Все покорно смирялись. Вдруг… внезапное пробуждение; слышен барабанный бой перед битвой; гальванический удар потрясает Европу. То были мгновения просвета в безумии… верования пробуждаются; паралитики расхаживают; и мы с восторженным сочувствием смотрим на Запад. Но гальваническое действие проходит; мускулы разжимаются: Кавеньяк — Бонапарт. — «Венгрия у ног вашего величества». — Непорочное зачатие доказано. —

145

Цензура. — Конкордат. — Варшавский порядок становится вселенским порядком в Европе. Все надежды наши уничтожены!

Последние, лучшие из оставшихся, падают, истощенные этой неравной борьбой. Сначала Белинский… затем Грановский.

Бросается теперь в глаза — и действительно это весьма замечательно — изменение направления, которое подспудно совершалось во всех умах во время второй половины царствования Николая. Пробудившись, мы почувствовали себя выросшими. Не без пользы прошли мы через все несчастья у себя на родине и присутствовали при всех несчастьях Европы.

Две мысли начинают пробиваться и завоевывают себе почву. Первая