за красной нитью, проходящей через революционные со^ е псотЛ00[100], найдет одно неизменное начало во всех этих, даже самых противоречивых, вариациях: это старый римский грех, это великий враг свободы — гувернементализм, регламентация сверху, насильственное навязывание властью. Всякий оттенок мнений, приходя к власти, тотчас же становится религией — и горе раскольникам. Ничего не оставляется на долю личности; ее верования, ее добродетели, ее убеждения — все предписывается государством. Философские идеи провозглашаются в форме гражданского закона. Декретом устанавливается Верховное существо. Людей принуждают говорить друг другу ты, под страхом попасть в число подозрительных, и испытывать друг к другу братскую любовь, выполняя

предписания полиции. Объявляют приказание верить в бессмертие души… и это еще не все: это принимается всерьез; подчиняются и подвергают наказанию непокорных.

Какая безумная страсть к власти должна была развиться при подобных обстоятельствах и вместе с тем какое глубокое презрение к личности! Можно ли удивляться тому, что Людовик XIV, пройдя через фригийский колпак, сделался Наполеоном?

253

Это состояние шаткости, неопределенности общественной азбуки не может продолжаться долее. Империя уже здесь, уничтожая мысль и стремления, преследуя сожаление и скорбь, подслушивая за дверьми и подглядывая в щели, развращая, подкупая деньгами и орденскими крестами. Если позволить этому так продолжаться, то через одно-два поколения излечить народ, имеющий лишь сбивчивые понятия о праве, возможно, будет уже слишком поздно.

С другой стороны, централизованный деспотизм всегда готов рухнуть. То, чего Калигула желал Риму, исполнилось в Париже, — у Франции лишь одна голова. Империя ставит все на одну карту, которая может лопнуть от депеши из Евпатории, от бомбы Орсини или же от холеры господа бога. — И тогда откроются безграничные просторы.

Дойдя до этого, сможет ли Франция — новая Минерва — выйти во всеоружии из треснувшей головки этой сжавшей ее личинки? — Мы надеемся на это. Во всяком случае она не выйдет оттуда, не пройдя через чистилище воспитания, совершенно не похожего на то, которое она до сих пор получала. Надобно отречься от своих старых грехов; надобно отказаться от родительского дома или же похоронить себя под его развалинами.

Будет ли продолжительно это воспитание?

Риму понадобилось для перерождения четыре века цезаризма до Константина и еще четыре — после него. Однако с таким проводником, как нынешний цезарь, можно быть уверенным, что путь этот будет короток. И притом… призраки ходят быстро в наши дни!

<ЗАКРЕВСКИЕ БЕРУТ ВЕРХ>

20 марта 1858 г. Путней.

Письма, полученные нами, печальны. Партия Александра Николаевича решительно не в авантаже. Орловы и Панины в Петербурге, Закревские в Москве одолевают и смело ведут Россию и царя вспять.

Середь полнейшей тишины, в то самое время, как связь государя с народом делается связью не страха, а любви — заговорщики поддерживают в государе мысль о близком мятеже В Москве Закревский выдает боевые патроны и заводит полицейские сигналы.

Когда новый обер-полицеймейстер Кропоткин приказал полицейским чиновникам обращаться вежливее с народом, Закревский сказал ему, что он нововведений терпеть не может и что Москву надобно держать в ежовых рукавицах.

Носился слух, что его, наконец, сдадут на покой в Государственный совет, но совсем напротив: он на днях ответил одному генералу, спросившему его — правда ли, что он оставляет Москву: «Я счел бы себя подлецом, если б оставил Москву в такое смутное время». Уж не пойдет ли и Клейнмихель опять на службу — спасать отечество? — La pair est en danger!..101[101] Минины, Пожарские да и только.

255

<ЦЕНЗУРА УСИЛИВАЕТСЯ>

Вместо уничтожения цензуры — цензуру удвоили, запутали; прежде цензировали — цензоры, попы и тайная полиция; теперь все ведомства будут цензировать, каждое министерство приставит своего евнуха к литературному сералю, и это в то время, как ждали облегчения цензуры. И действительно, новый проект был подан в комитет министров, но Панин и за ним все единогласно (за исключением в<еликого> к<нязя> Константина Николаевича) — отвергли всякое улучшение с благородным негодованием. Право, мы начинаем думать, что все это делается для «Колокола» и для «Полярной звезды». Заставить молчать, позволивши хоть немного говорить, — трудно и нелепо. Русская литература переедет в Лондон. Мы ей, сверх английской свободы и родного приветствия, приготовим лучшую бумагу и отличные чернила.

ПОЛЬЗА ОТ ГЛАСНОСТИ

Московский полицмейстер Сечинский пустил в ход записку по делу девицы Янсон, умершей в тюрьме, где она была заключена беззаконно полицией. Дело это, забытое совестью 

виновных, равнодушием посторонних и преступным потворством начальства, поднято статьею, бывшей в 5 листе «Колокола». Факт этот очень важен. Полицмейстер, оправдывающийся перед публикой, — пример превосходный. Без сомнения, он на это имеет полное право.

Как же правительство и общество не понимают всей пользы гласности? Панин, прочитавши в «Колоколе», вытребовал дело на первый случай только удивился, что решение сиротского суда в статье, помещенной нами, списано слово в слово. Подождем, как он разберет дело, копии он сличает мастерски. Ведь министр юстиции генерал-прокурор, око царево и так высоко поставленное притом, что оно все может видеть, как с каланчи, начиная с Топильского и окончивая почтенной

256

Марией Бредау, содержательницей «девок вольного обращения».

Сечинский не согласен с царевым оком насчет верности изложения и окончивает свое оправдание страшным ругательством — нам, или, лучше, нашему корреспонденту (не выдумали же мы в Лондоне историю Янсон).

Недостаток места в нынешнем «Колоколе» заставил нас отложить любопытную промеморию, пущенную в Москве Сечинским. Олимпический гнев, сопровождаемый квартальной бранью и риторикой управы благочиния, обязывает нас передать ее нашим читателям. Если б он мог оправдаться, мы кротко приняли бы его брань и готовы были бы просить у него прощение. Но его записка не оправдывает его, и если в частностях нашего корреспондента есть различия с сведениями, данными Марией Бредау, содержательницей публичного дома, и приставом частного дома, то одно личное знакомство и дружба с ними может вселить к ним доверие; мы же с ними вовсе не знакомы, а что касается до приятного ремесла Марии Бредау, оно не вселяет особенного доверия.

ДЕЛО ПОЛИЦМЕЙСТЕРА г. ПОДПОЛКОВНИКА СЕЧИНСКОГО

Да если б и все было правда — и строптивость характера девицы Янсон, и незаплаченные долги, и развратное поведение (???) в публичном доме, то все же она не подлежала заключению без суда и смертной казни в тюрьме; но об этом в следующем листе «Колокола». 

Правительство, получив рапорт «Колокола» о том, как оный г. полицмейстер заморил «девку вольного обращения», распорядилось переследовать дело. Г-ну Сечинскому это, конечно, не понравилось, и он пустил в обращение рукопись (замечательно, что и господин Сечинский, подполковник и полицмейстер, не раз отбиравший рукописи, недозволенные цензурой, и он идет против законов о цензуре, и он пробирается в подземную литературу; как развивается у нас потребность гласности!). Рукопись эта — его оправдание перед публикой. И то дело! Наконец и полицмейстер начинает уважать общественное мнение. Она так драгоценна по слогу, содержанию и приложенному документу, что мы решаемся сохранить ее для потомства и потому целиком печатаем ее в «Колоколе», с несколькими примечаниями.

Записка из дела умершей любавской мещанки Анны Янсон

1855 года в феврале месяце московская мещанка, содержательница девок вольного обращения, Мария Бредау, будучи в С.-Петербурге, вывезла любавскую мещанку Анну Янсон, которая жила в С.- Петербурге у содержательницы девок вольного обращения Анны Михайловой Гейдер102[102], заплатив ей 200 р. денег, перебранных Янсон. По приезде Янсон в Москву она с первых дней слишком рано стала обнаруживать не только строптивость своего буйного характера, но даже развратным разгулом своего поведения она представляла исключение между прочими девками. Не подчиняясь ни правилам, ни порядку того места, где она пребывала, вследствие

258

необузданности своего характера. Не признавая никаких правил, она произвольно бросила заведение, где была должна, скиталась без вести по городу или переходила своевольно в другие заведения, где новым буйством, нетрезвым поведением, вредным влиянием на прочих девок возмущала их и восстановляла против всякого порядка103[103] и установленного обычая. Таким образом, совершая беспрестанные переходы из одного заведения в другое, оставляя в каждом долги и разительные следы своего буйства104[104], Янсон вынудила каждую из содержательниц, где она временно пребывала, жаловаться комитету, ища законной защиты я справедливого вознаграждения за все ее убытки. Жалобы приносились содержательницами на Янсон по заведенному порядку словесно, и по личной поверке полицмейстера или старшего комитетского надзирателя Янсон было сделано строгое внушение, телесному же наказанию подвергнута никогда не была. 10 мая и 25 июня 1857 года содержательницы Жихарева в Чернецкая подали сведения, содержание коих по изложенным в них обстоятельствам были предложены обсуждению частного заседания комитета, о чем последовали заключения по журналам 18 мая и 8 июля 1857 года; жалобы эти по распоряжению ближайшим

начальством были подтверждены и оправданы поверкою старшего комитетского надзирателя и полицмейстера. Принимая во внимание, что развратное поведение девки Янсон, буйное и немерное сопротивление против всех мер кротости и убеждения и угроз не произвели ни малейшего влияния на Янсон, но продолжение ее поступков заставило комитет по журналу 8 июля предоставить члену комитета полицмейстеру Сечинскому войти с представлением к председателю комитета и просить законного распоряжения об отсылке Янсон на родину, а до того времени, согласно правилам комитета, в смирительный дом, и с этим вместе, чтобы прекратить буйную и пьяную жизнь Янсон, полицмейстер Сечинский предписанием на имя Рогожского частного пристава от 9 июня 1857 за № 2056 приказал задержать Янсон в частном доме в ожидании разрешения начальника губернии, которое последовало 18 июня 1857 за № 14481105[105] и в тот же день исполнено; с какового времени влияние Сечинского на участь Янсон прекратилось.

Что полицмейстер Сечинский в задержании Янсон видел необходимую меру административного взыскания как единственное средство, чтобы

259

предупредить буйный разгул девицы Янсон и оградить общественное спокойствие106[106] от дальнейших последствий ее развратных действий, и что он не имел в виду ни истязания, ни притеснения, ни даже преследования Янсон, что это доказывается предписанием его рогожскому частному приставу, чтобы при задержании Янсон отведена была ей особая комната, и СВерх того, подтверждено было частному приставу, если Янсон пожелает иметь обед или чай со стороны, то чтобы исполнять ее требования. Для большей очевидности и доказательства правды было бы весьма полезно послать благонадежное лицо в рогожский частный дом и личным осмотром комнаты, в которой содержалась Янсон, убедиться, что это содержание нисколько не возбуждает сомнения или подозрения в пристрастных действиях полицмейстера Сечинского107[107].

При этом положении вопроса полицмейстер Сечинский получает отношение губернского прокурора от 25 июня за № 3103, в котором прокурор, основываясь на поданном к нему прошении сестры Янсон, тоже женщины вольного поведения108[108], с жалобою на действия полицмейстера Сечинского, требует от него объяснения по этому предмету. Полицмейстер Сечинский уведомляет губернского прокурора тогда ж, что буйные действия девицы Янсон