фазу, которая не будет иметь ни наступательного характера эпохи Петра I, ни контрреволюционного характера, отметившего печальное царствование Николая; что великая задача, разрешение которой ложится на Россию, заключается в развитии народных элементов путем органического освоения науки об обществе, выработанной Западом. 3-е. Что официальным, неотвратимым, необходимым началом нового периода должно явиться осовобождение крепостных крестьян с предоставлением
153
земли, которую они обрабатывают, — не отдельным лицам, а общинам.
В 1850 году, когда не верили в продолжительность европейской реакции, над этими положениями немного подтрунивали Со времени войны Бонапарта с Англией — за свободу и цивилизацию — в нас бросали грязью. Быть может, теперь, когда Англия продолжает освобождать Индию, а Наполеон «спокойно увенчивает свой труд свободой», когда католическая Германия безгранично наслаждается конкордатом, а Германия протестантская — правом на молчание, — можно решиться высказать несколько слов.
Лед был сломан на следующий же день после смерти Николая. Правительство почувствовало себя — nolens, volens —увлеченным течением. Литература — пробудившаяся первой — энергично начала обширное следствие по делу продажной и развращенной администрации. Все принялись говорить о реформах. Недовольство, впрочем, было всеобщим. Неспособность Николая к управлению, бесплодность его предприятий, бесцельность его жестокости — стали слишком очевидными во время Крымской войны: общественное мнение произнесло единодушный приговор на могиле коронованного сержанта.
Однако среди всего разнообразия проектов и стремлений выделяются две идеи, господствующие надо всем движением, — идея гласности и идея освобождения крестьян.
Говорили о добрых намерениях нового царя. И действительно, почувствовалось некоторое негативное улучшение; больше уже не подвергали преследованиям за газетную статью, за смелое слово, — но не проявилось еще ни одного положительного, открытого факта, на который можно было бы опереться и основать что-нибудь большее, чем смутную надежду.
Сегодня шаг этот сделан: это циркуляр от 2 декабря. Этот роковой для европейских летописей день получит другой смысл в памяти русского народа.
Ибо — и в этом не должно заблуждаться — речь идет не об освобождении крестьян одних лишь трех западных губерний, не о способе этого частного освобождения — речь идет об общем освобождении. Циркуляр министра — не просто совет или намек на волю царя; это нечто большее: это предупреждение
154
о том, что время не терпит и что вся ответственность за промедление и за несчастья, которые могут произойти, падет на дворянство. Император ясно высказался за освобождение; он благодарит дворянство трех губерний за то, что оно хорошо поняло его намерения; он приказывает министру сообщить о «благородном решении» этого сословия дворянству других губерний. — Разве это не ясно?
Итак, задумывались ли когда-либо в Европе над тем, что такое освобождение крестьян в России? — Это признание социального совершеннолетия 22 миллионов человек, находившихся вне закона; это полнейшее изменение жизни — повторяю цифру — 22000000 человек139[59].
Люди до сего временя принадлежали земле, которую обрабатывали. Чтоб избежать появления сельского пролетариата с начала XVII века людей все более и более прикрепляли к земле; их превращают в арендаторов-каторжников, и все это по причине их происхождения, т. е. непроизвольно, по воле судьбы. Теперь — и это особенно важно, — отрывая человека от земли, возвращая ему свободу передвижения, освобождение крестьян совсем не отрывает землю от человека: арендатор-каторжник не становится независимым пролетарием; он становится, если хочет, совладельцем, при посредничестве общины. Быть ли пролетарием — зависит от доброй воли крестьянина. Община не теряет права на доход от земли, обрабатываемой ею; она не может, следовательно, отнять у своего члена его земельный надел. До сих пор член общины не мог отказаться от работы и выполнения всех повинностей и сервитутов, которые лежали на общине, и, кроме того, не имел права из нее выйти, — теперь он будет иметь на это право; и даже в этом последнем случае право пользования землей останется за общиной и не возвратится к помещику.
155
Предоставить землю общине, давая каждому право покинуть ее, за свой страх и риск, и оставить за общиной право приема новых членов, — таков основной, единственный национальный принцип, на котором можно базировать освобождение крестьян в России. Этот принцип признается, хотя весьма путано, в рескрипте от 2 декабря. Сделав схоластическое разграничение, утверждая, что земля принадлежит помещику, а право пользования ею — общине, рескрипт обязывает помещика предоставить крестьянам право пользования землею, обрабатываемой общиной, за определенный выкуп, утвержденный правительством. Кроме того, там говорится, что право пользования домом, двором, огородом принадлежит семье, рассматриваемой самостоятельно.
Мы видим в этом неуклюже выраженное признание упомянутого принципа. Впрочем, рескрипт от 2 декабря совсем не является нормой по той простой причине, что он обращен всего лишь к трем польским губерниям, где условия сельской жизни претерпели глубокие изменения. Говоря: «Там, где община существует», рескрипт разъясняет нам, что в этих краях существуют помещичьи имения, где община уничтожена.
Вообще же отдельные статьи устава были составлены наскоро и большого значения не имеют. Хорошо там только то, что правительство ограничило срок переустройства, предписанный уставом, шестью месяцами, после чего оно будет распоряжаться само. Состав же комитетов весьма неудачен.
Крестьянин будет представлен государственными чиновниками, в то время как государство будет представлено выборными депутатами. Но разве забыли, что все чиновники — либо дворяне, либо стали дворянами?
Итак, мы повторяем, что в настоящий момент главное не в подробностях, которые могут и должны меняться; главное не в робком и не совсем искреннем бормотании правительства, — оно в признании, в инициативе; оно в слове, которое произнесено.
Да, это начало пробуждения мук совести, начало восстановления в правах угнетенной России; это заря того дня, когда совершится полное правосудие; это вступление России в ее новую фазу — фазу, которую мы предсказывали со времен нашей юности.
Земледелец, преданный, проданный, обманутый боролся целое столетие — ХУП-е, — проливал пот, проливал кровь и попал, наконец, истерзанный и связанный, во власть свирепой солдатчины, гнусной бюрократии, которые действовали — вместе с императором — в интересах дворянства. Эта трагическая борьба прошла незамеченной, непонятой на Западе, оклеветанная внутри страны. До сих пор таких людей, как Стенька Разин, как Пугачев, изображают разбойниками большой дороги140[60].
В конце концов он был уничтожен — этот сельский Авель. От императорского режима он получал только удары. Для других, при всем безумном, наглом, грубом деспотизме, существовала заимствованная цивилизация, власть, слава, титулы, богатства. Для крестьянина же — ничего: только неблагодарный труд, нужда, позор, розги. В истории ему
предоставлялось лишь право принимать участие своею кровью, которую его вынуждали проливать во всех побоищах, изобретавшихся жаждой побед и честолюбием правителей.
157
Странное дело! У великих актеров этой исторической драмы, развертывавшейся в Петербурге, бывала иногда своя поэзия, своя широта замыслов, виды не только политическтие, но и гуманные; все это в узком кругу дворянства. Для крестьянина же эти великие актеры были лишь свирепыми, бездушными тиранами: и не только Петр I, но и Екатеина II.
Бледное, неверное мерцание, нечто вроде угрызений совести можно было видеть у Александра I, но он ничего не сделал; и ополченец, крестьянин, взявшийся за оружие в 1812 году, после героической борьбы с чужеземцем возвратился, покрытый шрамами, к отвратительной цепи крепостного права.
Нас хотят теперь уверить, что Николай имел намерение освободить крестьян. Полноте! Николай и освобождение не могут находиться рядом.
Рескрипт от 2 декабря 1857 года является самым важным событием русской истории с 26 декабря 1825 года.
Но подождем же выполнения этого дела и не будем упреждать заранее его ход!
Искандер,
Р. S. Может показаться странным, что «Times» насчитывает в своей статье 12000000 крепостных, а мы насчитываем их 22000000. Дело в том, что «Times», так же как правительство, принимает в расчет только мужчин. Когда в России говорят: «В этой общине двести душ», это означает двести лиц мужского пола, внесенных в ее списки.
редактор «Полярной звезды».
158
ÜBER DEN ROMAN AUS DEM VOLKSLEBEN IN RUSSLAND
(BRIEF AN DIE ÜBERSETZERIN DER «FISCHER»)
Ich höre, daß Sie die Übersetzung eines russischen Romans von Grigorowitsch: «Die Fischer», vollendet haben. Sie haben da eine schwere Arbeit gehabt. Das große Talent von Grigorowitsch besteht nicht bloß in der getreuen und poetischen Wiedergabe des Lebens, sondern auch der Sprache der Bauern. — Die tägliche Sprache eines Volks ist nichts weniger als international.
Dennoch haben Sie wohlgetan, einen Roman aus dem Volks-leben zu wählen. Derselbe hat in der letzteren Zeit eine gewisse Bedeutung in der russischen Literatur erlangt. Und, was sehr bemerkenswert ist, das ist, daß dieser Roman — nicht etwa Schäferroman oder Idylle, sondera sehr realist isch, mit einem patriarcbalen Charakter und voller Sympathie für den Bauern — unmittelbar auf den Roman der Ironie, der Verneinung, des Protestes, ja vielleicht des Hasses folgt. Das scheint mir ein Symptom von einer großen Veränderung in der Richtung der Geister zu sein.
Sie wissen, daß in Rußland im Allgemeinen der Roman, die Komödie und selbst die Fabel, seit dem Anfang der europäisier-ten Literatur bei uns, also seit der Mitte des achtzehnten Jahrhunderts, den entschiedenen Charakter bitterer Ironie und spottender Kritik trugen, der nur durch die Zensur begrenzt wurde. Da war nichts Höfliches, nichts Gemütliches; wir haben niemals eine sentimentale Periode gehabt, ausgenommen der Zeit der Jugend von Karamsin, wo man die Romane a la Lafontaine übersetzte und nachahmte. Nichts, was einen antinationalen aufgedrungenen Charakter trug, hat seine Zeit überlebt, während
die Komödien von von Wiesen, in einer viel früheren Zeit geschrie-ben, in der Erinnerung bleiben als Wahrheiten, als Zeugnisse für das Wesen ihrer Epoche.
Die russische Literatur, d. h. die moderne Laien-Literatur, hat sich in der Minorität des Adels entwickelt, welche durch die Revolution Peter’s des Ersten vom Volke getrennt wurde. Die Existenz dieser Klasse des Volks war sonderbar, eine Exis-tenz von Fremdlingen inmitten einer Nation derselben Rasse. Anstatt des Vaterlandes hatte man den Staat; für seine Kraft, fur seinen Ruhm arbeitete man, indem man die natürliche Basis, auf welcher das Gebäude ruht, in den Staub trat. Natürlich herrschte eine historische Notwendigkeit vor, die diesen Zustand schuf, es war sogar ein relativer Fortschritt; aber davon ist jetzt nicht die Rede. Ich möchte ihre Aufmerksamkeit auf die Verwirrung lenken, die notwendig daraus in allen gesellschaftlichen Verhältnissen folgen, auf die traurigen und komischen Kollisionen, welche jeden Augenblick dadurch hervorgerufen werden mußten. Patriarchalismus und Büreaukratie, Bysantinismus und Germanismus, barbarische, mongolische Kasernen-Brutalität und die Philosophie des achtzehnten Jahrhunderts, ein gigantisches Reich, in dem keine Persönlichkeit war außer dem Kaiser; zwischen der zivilisierten Klasse und dem Volke: vollkommener Bruch, andere Kleidung, andere Sprache, andere Ideen, kurz zwei verschiedene Rußlands (das Übrige: einförmige Massen, Konglomerate von Individuen, diszipliniert
