он не имеет ни уголовного, ни полицейского, ни даже гражданского искового характера, а есть чисто литературная тяжба». На, а если б
33
князь Долгорукий был не вашего мнения да сделал бы не чистую да и не литературную тяжбу, чем пришлось бы тогда приложить вам римский lex talionis?
Сальную вы свечку поставили, Никита Иванович, византийскому богу, да и петербургскому- то богу вы неудачно подслужились. Ведь это не Николай Павлович, ничего он не даст вам за ваш царский лик, писанный суздальской иконописью.
Знаете что, я обращаюсь к вам потому, что вы не любите говорить с мнениями, вам надобен «живой человек»; к тому же мы старые знакомые, ведь у нас не всегда была византийская болезнь, лик-то царский не всегда ведь представлял для вас питающее, греющее, отраду под старость подающее, — ну так по прежнему-то знакомству знаете каой я вам дам совет? Подайте-ка в отставку — ведь вам после этой полемики нельзя больше явиться на кафедре. Спрячьте от студентов печальное зрелище вашего умственного разврата!
Хотя зрелище это с другой стороны и очень поучительно!
Вот они, продавцы даров духа святого! отступники ума! — какая неумолимая логика! Вот как оканчивают люди, без веры и чистоты подошедшие к науке, люди, без уважения и любви вышедшие на ее амвон поучать юношество. Крылов не новый человек, и свихнулся он не в «Русской беседе»; больше десяти лет тому назад люди, полные снисходительности и гуманности, как Грановский, отвернулись от него. Но сметливость русского ума, оригинальность, бросившаяся в глаза молодых людей, два-три смелых замечания, полных демократии-зависти, поддерживали его в мнении студентов. Забытый публикой, обойденный ею, молчал бы он себе в своем углу; лета шли, с ними чины, экзамены и другие не столько громкие, сколько приятные удовольствия, — так нет, бес самолюбия толкнул его на арену с молодыми бойцами.
И что же оказалось, — что он и своей науки не знает, по крайней мере не силен в чтении ее на ее языке. Сшибленный противником, осмеянный зрителями, этот молчащий сфинкс римского права с досадой и ожесточением бросился защищаться чем попало — доносами, Кронеберговым лексиконом, апелляциями к профессору латинского языка, — что же вышло?
Посмотрите на его философское воззрение, — точно встречаешь какого-нибудь провинциального чиновника, выползающего откуда-то во фраке 1830 года; у него не наука того времени, а ее манеры, ее искусственная риторика… тут есть и разглагольствования о вечной борьбе двух элементов в человеке — одного, идущего гоfé, и другого, припирающегося в землю, и бессмысленная нелепость о непримиримой вражде «подвластной природы» и «человека-властителя». И с чего он воображает, что его воззрение народное в противоположность воззрения его противника? — Это очень известное, школьно-немецкое воззрение средней руки и прошлого поколения, обросшее (или намеренно прикрытое) диким русским мясом.
А эта противная адвокатская манера заговаривать, употреблять тяжелые и ненужные сравнения, останавливаться на них, филологически разлагать и вывертывать слова, иногда приходить в горячность, иногда сменить гнев на милость и пр. Он не говорит — il plaide — как Бомарше отмечает в «Фигаро».
Загляните подальше за всю эту стряпческую элоквенцию, за все немецкие стропилы для поддержания византийского иконостаса с ликом царя, за все эти латинские слова в скобках (и в ошибках) — какая пустота! Так и веет затхлым схоластицизмом, пустой семинарской контроверзой — без веры, без живой мысли. Неужели эту пустоту можно выкупить смелыми оборотами, в которых намеренно смешаны ученые термины римского права с терминами торговой бани?
Если есть что-нибудь живое в этой полемике — то это полузатаенный, полувысказываемый дрожащими губами — донос!
В отставку, Никита Иванович, в отставку, небось ведь действительного статского дадут, чего же больше? А не то в другое ведомство переходите!
Лондон, 10 августа 1857.
35
ПИСЬМО К ИМПЕРАТОРУ АЛЕКСАНДРУ II
(ПО ПОВОДУ КНИГИ БАРОНА КОРФА)
Вы приказали напечатать и издать записку, составленную г. Корфом, о восшествии на престол императора Николая. Мы уверены, что и в этом случае ваше намерение было хорошо, но и в этом случае оно вам не удалось. Прежде чем мы займемся безграмотным текстом, отталкивающим по своему тяжелому, татарскому раболепию, по своему канцелярскому подобострастью, по своей уничиженной лести не достойной ни нашего времени, ни вашего царствования, мы решаемся обратиться к вам лично, для того чтоб сказать несколько слов о заговоре, который окончился 14 декабря 1825 года.
Ведь и для него настала история! Неужели с лишком через тридцать лет — об этом событии, о людях, участвовавших в нем, можно еще отзываться с теми же пошлыми ругательствами, с которыми выражались жалкие старики, поседелые в низкопоклонстве и интригах, созванные в какой-то импровизированный суд для осуждения их?
Вместо брани не лучше ли обратиться к тогдашним событиям с серьезной и покойной мыслию и постараться понять их смысл? Не благороднее ли, не великодушнее ли отдать справедливость несчастным противникам, которые вынесли свое поражение и все мрачные его последствия с таким величавым самоотвержением? Месть была страшна, она продолжалась тридцать лет — начав пятью виселицами. Что же теперь вашим статс-секретарям идти за тогдашними палачами и сквернить гробы людей, если и заблуждавшихся, то чистых и пламенно любивших Россию?
36
Деликатно ли это относительно тех пяти-шести старцев, которых ваша рука возвратила из Сибири? Или вы, может, им предоставили право отвечать? Мы не слыхали этого.
Свобода мысли и гласность еще не много выиграют, если вы одни будете печатать без ценсуры. Пора приучаться и вам и России к совершеннолетней, мужественной речи свободных людей.
Вам, государь, известны, больше нас, все подробности заговора 14 декабря, следствия, казни и ссылки. Где же, при каком обстоятельстве показали себя эти люди, как их представляют официальные органы, «гнусными развратниками, буйными безумцами, негодяями, в числе которых одни напились пьяными, для того чтобы идти на площадь, другие имели замечательно отвратительные лица» (и это говорят о раненном на Кавказе Якубовиче!). Неужели вы верите, что эти люди взялись за оружие из буйства, из желанья грабежа, богатства, знатности? Последнее им было не нужно, вы знаете, кто они. Для чего же все эти ругательства и клеветы? Не вы их сделали — зачем же вы их распространяете?
Неужели вы думаете, что история поверит какому-нибудь Корфу — со всеми поправками ваших дядюшек, виртембергского герцога, который во все время опасности сам забился «в голубую гостиную Зимнего дворца» и чадолюбиво взял с собой двух сыновей своих, «хотя в то время взрослых и офицеров»20[20]. Бенкендорфа, присутствовавшего утром при одевании
Николая Павловича, а вечером при поимке спасавшихся21[21], Орлова, несколько раз отступавшего от геройского каре?22[22] Нет! И еще больше, наше скептическое время не только им не поверит, но даже и гоффурьерскому журналу, на который ссылается ученый статс-секретарь и который непременно надо запретить, потому что неприлично вести журнал о том, кто как ел и в котором часу.
Потомство не будет смотреть на людей 14 декабря ни глазами гоф- и камерфурьеров, ни глазами того — вероятно, портного, который только заметил костюм инсургентов и назвал эту кучку людей, стоявших под пулями и картечью, как настоящий
37
сапожник, — «маскарадом распутства, замысляющим преступление»23[23]. Придворные риторы не подумали об одном: если это была толпа развратных и буйных шалунов, воспользовавшихся нелепостью импровизированного междуцарствования для того, чтобы пошуметь на площади и через несколько часов рассеяться, — то как же объяснить страх Николая перед 14 декабря , эту idée fixe его царствования, которую он не забыл на смертном одре?
Он понимал смысл этого события лучше Корфа. Я удивляюсь, как он мог читать да еще делать поправки в этой брошюре. Ошибки ее не в каком-нибудь выражении, не в какой- нибудь подробности, — ошибка в жалком, ложном, рабском воззрении на события. Мы постараемся в нескольких словах восстановить их смысл.
Царствование Александра I и 14 декабря 1825 заключают Петровский период русской истории. Это его крайние последствия со стороны императорской диктатуры и со стороны образованной России. Распущенную, рыхлую Русь Петр I суровой рукой стянул в сильное европейское государство; косневшему в своем отчуждении народу он привил брожение западной гражданственности. Непочатые, дремавшие силы народа, возбужденные им, перешли, так сказать, его мечту; государство сложилось мощное и, встретившись в борьбе с целой Европой, вышло из нее победоносно.
Императорская власть сделала свое! «Свершилось», — говорит поэт-отрок, лицейский ученик, в 1815, возвратившемуся из Парижа Александру I:
Русский царь, достиг ты славной цели!
Общество, развившееся на европейских основаниях, должно было сделать свое, иначе дело Петра I было бы вполовину успешно и привело бы к страшной нелепости.
Каждая степень образования, развития, даже силы государственной, требует соответственный себе цикл государственных учреждений. С каждым шагом вперед ему нужно больше простора
38
больше воли, больше определенности в своих отношениях к власти; словом, больше независимой, самобытной и разумной жизни. Или государство ее достигает (с боя ли, по полюбовному ли согласию — все равно), и тогда оно идет далее в истории; или — нет, и тогда оно останавливается, разлаживается, распадается и обмирает таким образом до какого-нибудь решительного события (например, Крымской войны), которое снова раскрывает ему путь развития или окончательно убивает его как деятельное, развивающееся государство. Вступив в западное образование, Россия должна была идти тем же путем. Если б у нас весь прогресс совершался только в правительстве мы дали бы миру еще небывалый пример самовластья, вооруженного всем, что выработала свобода; рабства и насилия, поддерживаемого всем, что нашла наука. Это было бы нечто вроде Чингисхана с телеграфами, пароходами, железными дорогами, с Карно и Монжем в штабе, с ружьями Минье и с Конгревовыми ракетами под начальством Батыя.
Каждый, кто сколько-нибудь следил за историей русского развития с начала XVIII столетия, видит даже в самые уродливые эпохи ее, что в обществе подымаются, бродят живые силы, требующие больше чем одного повиновения. Всеобщее отвращение, всеобщее негодование против наглого самовластья Павла, окончившееся таким энергическим протестом, не довольно оценено.
Но где же у нас та среда, которая, стукаясь постоянно в царкую власть оскорбленная ее неуважением к достоинству лиц, ее всегдашними притязаниями считать Россию за свое поместье и нас за крепостных людей, — могла бы дать действительность оппозиционной мысли? Без сомнения, та среда, которая была всего последовательнее перевороту Петра I, которая одна и приняла западное образование, — дворянство. Оно представляет у нас то меньшинство, которое делает заодно с императорской властью русскую историю, увлекая за собою в продолжение полутораста лет немой и страдательный народ час еще не настал. В нем- то и созрела революционная вышедшая 14 декабря на площадь.
Когда наши войска возвратились из чужих краев после всех торжееств и упоений, молодым офицерам и вообще образованной молодежи было что-то не по себе.
