Де тат11епТга1!»156[76]
194
<ТАМБОВСКОЕ ДВОРЯНСТВО НЕ ХОТЕЛО ОСВОБОДИТЬ КРЕСТЬЯН..» Тамбовское дворянство не хотело освободить крестьян и только когда на него прикрикнул министр, послало предводителя в Петербург. Что бы ни обрушилось на тамбовское дворянство — гнев государя или топор народный — все будет справедливо, и вечный позор его запишется в русскую летопись! А, крамольники! верноподданные рабы! Заговорили вы — жаль расстаться с розгой, плантаторы... непокорные холопы... Во имя чего смеете вы роптать? ЗАКРЕВСКИЙ БУНТУЕТ! Арсений Андреевич, что это с вами, всю жизнь вы были фельдфебелем и вдруг мешаете освобождению крестьян? К лицу ль вам эти лица? Идти против государя! — против дисциплины!  В отставку старого лакея, в странноприемный дом, в сенат, в совет, в синод — вредного инвалида! только вон из Москвы! 195 ЧЕРЕЗ ТРИ ГОДА (18 февраля 1858 года) Ты победил, Галилеянин! и нам легко это сказать потому что у нас в нашей борьбе не замешано ни самолюбие ни личность. Мы боролись из дела, — кто его сделал, тому и честь. Середь общего сетования, перерываемого дикими криками бесновавшихся реакционеров и солдат, пьяных от крови, середь нелепой войны и глубокого падения всего западного материка — мы, со страхом гадая, обращали взгляд наш на молодого человека, шедшего занять упраздненное место на железном троне, которого тяжелые ножки далеко вдавились в нашу грудь... «От вас ждут кротости, — говорили мы ему, — от вас ждут человеческого сердца — вы необыкновенно счастливы!» и робко, мучимые сомнением, прибавляли: «Дайте свободу русскому слову! Смойте с России позорное пятно крепостного состояния». И потом мы ждали с внутренним трепетом, надеясь, негодуя, прислушиваясь к движению, к вестям. После тридцатилетнего ожидания — нетерпение простительно... Книга Корфа оскорбила нас, она так грубо дотронулась до воспоминаний, святых нам, она так беспощадно напомнила нам свинцовое время, в которое мы столько страдали. ...А там это старье, эта олицетворенная подагра правительства, эти мозоли, мешающие ему идти вперед... надежды удалялись, мы становились еще беднее и готовились, скрестя руки на груди, остаться печальными обличителями немых злодейств, совершающихся в мраке канцелярских тайн. крестьян, что он его хочет, с тех пор наше положение к нему изменилось. Но с того дня как Александр II подписал первый акт, всенародно высказавший, что он со стороны осовобождения  Мы имеем дело уже не с случайным преемником Николая, — ас мощным деятелем, открывающим новую эру для России, он столько же наследник 14 декабря, как Николая. Он работает с нами — для великого будущего. Имя Александра II отныне принадлежит истории; если б его царствование завтра окончилось, если б он пал под ударами каких-нибудь крамольных олигархов, бунтующих защитников барщины и розог, — все равно. Начало освобождения крестьян сделано им, грядущие поколения этого не забудут! Но из этого не следует, чтоб он мог безнаказанно остановиться. Нет, нет, пусть он довершит начатое — пусть полный венок закроет его корону. Гнилое, своекорыстное, дикое, алчное противудействие закоснелых помещиков, их волчий вой — не опасен. Что они могут противупоставить, когда против них власть и свобода, образованное меньшинство и весь народ, царская воля и общественное мнение? И пуще всего общественное мнение. Лишь бы теперь нашим плантаторам и их противникам позволено было вполне высказаться, помериться... И тут, как во всем, поневоле бьешься в другое великое искомое современной России — в гласность. Гласность их казнит, прежде нежели дойдет дело до правительственного бича или до крестьянского топора. Посмотрели бы мы, право, au grand jour157[77], на этих защитников розог и крещеной собственности, забрызганных кровью жертв, на этих грабителей по дворянской грамоте, на этих людокрадов, отнимающих у матерей детей, торгашей, продающих девок, барышников рекрутами! Выходите же на арену — дайте на вас посмотреть, родные волки великороссийские, может, вы поумнели со времен Пугачева, какая у вас шерсть, есть ли у вас зубы, уши? Знаете что — до помещичьего права добираются, до вольности дворянской! Это мужика-то и не посечь и не заставить поработать четвертый и пятый день, дворового-то и не поколотить? Помилуйте! Выходите же из ваших тамбовских и всяческих берлог — Собакевичи, 197 Ноздревы, Плюшкины и пуще всего Пеночкины, попробуйте не розгой, а пером, не в конюшне, а на белом свете высказаться. Померяемтесь! Вам можно было отпустить грех неправого наследства преемственного стяжания, преступления ваших злодеев-отцов, извергов-матерей за раскаяние, за молчание, за уменье понести потерю, за угрызения совести. Но вы упорствуете, вы защищаете ваше право... стало, вы сознательно, обдуманно берете на себя всю ответственность. Вы никогда не осмеливались даже поворчать, когда ваших детей ссылали в Сибирь, когда с самими вами обращались, как с холопами, и вы осмеливаетесь теперь показывать зубы. История вас рассудит с императором Александром II и с народом русским — смотрите только, как бы она для вас не настала слишком скоро. Подумайте об этом! Что касается до нас — наш путь вперед назначен, мы идем с тем, кто освобождает и пока он освобождает; в этом мы последовательны всей нашей жизни. Как бы слаб наш голос ни был, все же он живой голос, и как бы наш Колокол ни был мал, все же его слышно в России, а потому скажем еще раз, что мы убеждены, что Александр II не равнодушно примет приветствие людей, которые сильно любят Россию, — но так же сильно любят и свободу, «которым не нужно его бояться и которые для себя лично ничего не ждут, ничего не просят». Но, ничего не прося, они желали бы, чтоб Александр II видел в них представителей свободной русской речи, противников всему останавливающему развитие, во всем ограничивающем независимость — но не врагов! Они потому этого хотят, что им стало дорого мнение освободителя крестьян! «Ты победил, Галилеянин!» 198 ЛАКЕИ И НЕМЦЫ НЕ ДОПУСКАЮТ И ты, Саксония? — Sachsen, wo die schöne Mädchen wachsen! Указом 29 января запрещены в Саксонии «Колокол», «Полярная звезда» и «Голоса из России». В Пруссии давно уже учрежден цензурный кордон против нас. Говорят, что сам принц Липпе-Вальдек-Зондергаузен и Мейнинген хочет взять меры деятельные и энергические, — если это правда, мы пропали! Все это делается внешними и внутренними немцами, сговорившимися с дворовыми генералами, крепостными министрами и вообще с людьми, на которых шапка горит. Ни печати, ни сбыта русских книг они не остановят этими мерами, которые нам же служат даровыми рекламами и придают нашим изданиям международную важность. Объяснимся раз навсегда. Дело русской пропаганды для нас не каприз, не развлечение, не кусок хлеба — а дело нашей жизни, наша религия, кусок нашего сердца, наша служба русскому народу. Мы работали не унывая тогда, когда не было никакого успеха. Неужели теперь, когда русское министерство иностранных дел и немецкие министры дел отечественных признают нашу силу, наше влияние, — мы остановимся? Будьте уверены, что нет. С рукою на сердце присягаем мы перед лицом России — продолжать работу нашу до последнего биения пульса. Она даже не прервется с нашей смертью. Мы не одни и, умирая, завещаем наш станок грядущему, юному поколенью — которое примется за него с новыми силами, с свежими идеями. Нас остановить можно только уничтожением цензуры в России, а вовсе не введением русской цензуры в немецких краях. Не надобно думать, чтобы меры эти были взяты только против нас, они столько же и еще больше взяты против государя. Чернильное и казарменное масонство, завоевавшее четырнадцать степеней лестницы, ведущей к дворцовой передней, старается обвернуть язык Колокола — немецкими препятствиями, для того чтоб его звон не доходил до Зимнего дворца! Лестница рассердилась не за наши теории — мы теперь никаких не проповедуем, мы взяли за девиз: Освобождение крестьян — от помещиков; Освобождение слова — от цензуры; Освобождение всех — от побоев. Неужели это анархия, крамола, грабеж, бунт, пожар, Содом и Гоморра? Они осерчали за то, что мы начали указывать на лица. Это мешает заговорщикам обманывать государя и обкрадывать народ. Желая непременно довести до сведения государя об этих мерах, загораживающих от него истину, — мы в первый раз посылаем «Колокол» в запечатанном пакете на его имя и притом в собственные руки. Дойдет он или нет?.. Пари держать трудно! Под надзором полиции государь или нет? Распечатывают его письма или нет? Увидим! 200

Monsieur le ministre,

Par une ordonnance du 29 janvier, vous avez interdit la circulation, en Saxe, de nos publications de Londres en langue russe. En notifiant cette ordonnance a la police du royaume, vous dites, pour

motiver cette étrange mesure, que «les écrits périodiques que je publie sont remplis d’accusations calomnieuses et préméditées (böswillige und verläumderische Anschuldigungen) contre le gouvernement russe et la personne de l’empereur».

Que vous fassiez la police russe étant ministre saxon, — c’est tout naturel, vu l’état malheureux dans lequel se trouve l’Allemagne. Mais, tout en remplissant avec zèle les ordres qui viennent de la chancellerie de M. Gortchakoff, vous ne perdriez rien à ne pas répéter des allégations fausses.

J’ai des convictions; probablement elles ne sont pas les vôtres. Je sers mon pays à ma manière, en suppléant par mes publications à l’absence de publicité en Russie. Vous pouvez trouver que c’est un crime; mais vous n’avez pas le droit — sans provoquer une réponse de ma part — de publier que j’imprime des calomnies.

<ПЕРЕВОД С ПИСЬМА158[78]>

Господин министр,

Приказом 29 января вы запретили в Саксонии мои лондонские издания на русском языке. В приказе вашем вы говорите что они содержат «клеветы на правительство и на самое лицо государя».

Что вы, будучи саксонским министром, занимаетесь русской полицией — это естественное последствие того жалкого состояния, в котором находится теперь ваше отечество; но усердно исполняя приказания, которые