лавочников, с их откормленно-тупым выражением и неловкой грубостью приемов, и мальчик лет двенадцати. Пока я рассматривал моих соседей, отворилась дверь и вошел высокий, худой господин весь в черном, сел в угол и спрятался за листом вечерней газеты. Следуя его примеру, вынул и я «Express», но не успел прочитать одной строки, как вдруг старик с восторженным лицом воскликнул: «О glorious, glorious!..164[84] Господа, — прибавил он, — вы, кажется, не знаете, — атлантический телеграф прикреплен и действует!» — «Как! — закричали все остальные, — прикреплен? Позвольте газету… и мне, и мне!»
Гордая радость виднелась в этих бесстрастных людях, даже мальчик принимал участие в великом событии.
И в то самое время толпы диких бретонцев, постукивая деревянными башмаками, шли по нестерпимому жару, бросая страдную работу, чтоб где-нибудь на дороге, прождавши сутки, склонить голову перед деспотом Франции. Другие толпы с кровожадным упоением смотрели на роскошь орудий смерти, на бойницы, от которых потонут корабли, и на корабли, которые понесут разорение, смерть и равенство рабства в соседний остров. Наконец-то они унизят гордую соперницу, отомстят Англии за то чувство зависти к ее свободе, утрата которой
230
все-таки оставила угрызение на совести и рубцы на сердце. Такие угрызения и такая зависть часто скрываются за дерзкой речью куртизаны, когда она говорит о честной женщине.
Во французском задоре замешались, сверх племенной ненависти, отчаяние собственного падения и суетная надежда кровью и победой скрыть его от чужих глаз.
Ложь франко-английского союза обличилась. Аванпост воинственных орд романо¬галльской Европы стоит готовым перед последним этапом старой англосаксонской цивилизации. Франция рвется на бой, и никакая сила не удержит этих варваров просвещения.
Устоят ли готические твердыни готической свободы?. Стары они, поросли мохом, расселись?..
Помните ли слова нотрдамского архидиакона, когда он, указывая аббату beati, sancti Martini на печатную книгу и на собор, сказал: «Ceci tuera cela!»? Телеграф не убьет ли Шербурга?
Что можно сделать со страной, у которой бьется непрерывный пульс с Америкой, для которой океан сделался внутренней цистерной? В сущности, тут не два государства, а два разных берега, принадлежащих англосаксонцам.
Англию так же трудно поймать, как рыбу голой рукой, — у ней нет границ, Англия — не один остров, но остров и Океан. Она может переплыть по ту сторону и остаться той же Англией. Она не glebae adscripta165[85], не крепка земле, не похожа на первозданные граниты, базальты, переживающие — без способности разрушенья, без способности развитья — подвижные слои, тучные жизнью и полные здоровья, смываемые тут, наносимые там и всегда полные пластической мощи.
С этими мыслями вышел я из вагона. В амбаркадере сидел, дожидаясь своего поезда, один знакомый, «пришедший за Ламанш отыскивать свободы», сильно красный по мнениям, и тоже читал газету — вот что он вычитал sur le «Time»166[86]:
— Что, скажите, каково они нас побаиваются, — сказал он мне с самодовольнейшей улыбкой в мире, — они просто дрожат!
231
— Чему же вы удивляетесь? — спросил я. — Вселять страх одной дикой силой принадлежит не только народам, пошедшим в солдаты, но каждому медведю и волку.
— Пора, пора заплатить Англии за все ее козни; Англия — это средоточие реакции; пока Англия цела с своими аристократическими учреждениями, эра всеобщей свободы не начнется в Европе.
— Так это ее и карать за то, что вы не умеете быть свободными?
— Послушайте, скажите мне серьезно, неужели вы в самом деле думаете, что Англия свободна?
— Думаю, что она во сто раз свободнее Франции и всей Европы, за исключением разве Швейцарии.
— Erreur, erreur profonde!11671871 Ваш приятель Прудон, которого вы так отстаиваете, — и он в последнем сочинении своем сказал, что, несмотря ни на что, Франция все-таки остается самая свободная страна в мире; разве не она во главе революционного движения? Это будет не война, а крестовый поход — с нашими знаменами революция обойдет мир!
«Waterloo only!»168[88] — закричал сторож, звоня изо всех сил, и мойАттила, будущий бич господень и учитель французской грамматики per interim169[89], сел в одну из карет и исчез.
«Франция или Англия?» — спросим мы опять. Да, нам, русским, больше нравится Франция. Мы воспитаны на ее литературе, на ее понятиях. Парижские нравы ближе к нашим, чем лондонские, и bal Mabille веселее Cremorne-Gardea’s. Все это так. Даже без всякого отношения к нам англо-германская порода гораздо грубее во всем франко-романской.
Но речь не о том; нам не суженого выбирать, а попутчика в будущее.
Романские народы, наследники театральной доблести древнего мира, кастильской утонченной вежливости и шипучего образования аристократической Франции ХУТТТ века — изящнее своих соседей. Они, как гладиаторы, знают искусство красиво
232
умирать и увядают, как старые маркизы, с трагической грацией и с предсмертным кокетством Рашели, зарывшейся в кружева за день до кончины, чтобы скрыть худобу от Наполеона Бонапарта.
Где же с ними равняться неуклюжему, тяжелому англо-саксонскому работнику, с своими потными руками, которыми он срубил себе избу, «в которую дождь и град может взойти, но королевская власть не может», — да две-три Европы расчистил за одним океаном и теперь расчищает за другим!
Зато в то время, как Венеция, Сиенна, Севилья и самый Рим своей старческой худобой вызывают грусть и печальное уважение, в то время, как их улицы пусты, дворцы почернели, лавки бедны, торговля не цветет, в то время, как народонаселение во Франции останавливается, начинает убывать и умственный горизонт становится уже и уже, — в Англии, не говоря об Америке, в старой, неуклюжей Англии, в этой стране Быка и Пива, все растет, переполняется, тучнеет, зеселяет и, не имея места, плывет во все части света и строит Drury Lane в Мельбурне и Гаймаркет где-нибудь в Порт-Сен-Филиппе.
По ту сторону океана — то же самое, сравните Мексику, испанскую Америку вообще с Америкой английской. А уж, конечно, испанец нам симпатичнее «янки».
Взгляните, наконец, на нас самих. Нельзя сказать, чтоб мы приобрели, особенно в царствование Николая, права на любовь других народов. Империя солдат и розог, крепостного состояния и чиновников, немецкого абсолютизма и византийского раболепия — но со всем тем рост наш не подлежит сомнению, мы чувствуем нашу юность, мы чувствуем избыток сил, через два поколенья нельзя узнать некоторые края России; мы влечемся к Тихому океану, мы идем вперед с ядрами на ногах. Это может не нравиться; немцы просто сердятся на нас за это и ворчат, англичане дуются, французы не знают — но отрицать этот факт не может никто, так, как мы не можем отрицать фактов их жизни, — раз навсегда будемте уважать выше всего объективную истину.
Во имя ее мы и спрашиваем теперь, как шесть месяцев тому назад, — можно ли серьезно задуматься над выбором союза между Англией и Францией? Можно ли из двух знамен выбрать то, которое держит Наполеон III, и уверять, что Россия вступает в эпоху улучшений, реформ, освобождений?
Это знамя войска, а не народа, хоругвь смерти, а не жизни. Союз с Францией бесплоден, с ней можно соединиться только на чью-нибудь гибель, только на разрушение. Зачем нам участвовать в казни мира, не согрешившего против нас, зачем нам быть саранчой, нападающей, как кара небесная, на страны, которых горьким опытом, которых выстраданной мудростью мы воспользовались? Галльский цезарь справится сам с дряхлеющей цивилизацией, если час ее настал, на это довольно обращенных в дикарей зуавов, — к чему же казаки?
В предстоящей борьбе России, пожалуй, вовсе не нужно принимать деятельного участия — это их «семейная ссора». Мы тут не ждем наследства и равно не связаны ни воспоминаньями, ни надеждами. Что нам нужно было, — их теоретическую мысль, — мы взяли, мы посильно усвоили себе. Одно пустое, раздражительное, дипломатическое самолюбие, и притом немецкое, заставляет Россию мешаться во все западные дела, не замечая того, что человечество съезжает с европейского материка; если она освободится от петербургской традиции, у ней есть один союзник: это Северо-Американские штаты!
Но в выборе между Францией и Англией лежит пробный камень, великое нравственное сознание, как правительство понимает себя и Россию.
С Англией — свобода и мир!
3 сентября 1858. Путней.
I
Мы сделали еще шаг вперед: старые к могиле, юные к возмужалости.
Еще раз старый мир покачнулся от края и до края; раскрылись новые щели; вековое здание еще раз затрещало и снова
стало все больше и больше оседать, и все это от того, что какой-то энтузиаст, при виде бедствий своей родины, вздумал бросить под карету человека, которого считал виновником этих бедствий, врывчатую бомбу, не причившую тому никакого вреда.
Сама Англия оступилась было, но, к счастью, тотчас же снова выпрямилась.
Теперь абсолютистские газеты только и твердят, что об ультрамонархическом союзе против Англии, — что вполне естественно и что следовало предвидеть. Дошли до предположения, будто в этом деспотическом заговоре Россия примет участие бок-о-бок с Францией. Мы не верим этому, однако, если б так случилось, это явилось бы исторической бессмыслицей, и ее одной было бы совершенно достаточно, чтоб обнаружить во всем объеме вопиющую бездарность правительства, ныне стоящего у власти в России.
Этот заговор против Англии, являющейся географической необходимостью, логическим следствием для других континентальных правительств, был бы ошибкой для России. Россию совлекли с ее пути, и ее потащила на буксире европейская реакция; это правда; но канат оборвался, и Россия вступает на свою естественную дорогу.
Перед Крымской войной, четыре года тому назад, мы говорили:
«Деспотизм вовсе не консервативен. Не консервативен он даже в России. Нет ничего более разъедающего, разлагающего, тлетворного, чем деспотизм. Случается иногда, что юные народы, в поисках общественного устройства, начинают с деспотизма, проходят через него, пользуютя им, как суровым искусом; но чаще под игом деспотизма изнемогают народы, впавшие в детство.
Если военный деспотизм, алжирский или кавказский, бонапартистский или казацкий, овладеет Европой, то он непременно будет вовлечен в жестокую войну со старым обществом; он не сможет допустить существования свободных учреждений, независимых правопорядков, цивилизации, привыкшей к вольной речи, науки, привыкшей к исследованию, промышленности, становящейся великой силой.
235
Деспотизм — это варварство, это погребение дряхлой цивилизации, а иногда ясли, в которых рождается Спаситель.
Европейский мир в той форме, в которой он теперь существует, выполнил свое назначение; но вам кажется, что он мог бы почетнее кончить свое поприще — переменить форму существования, не без потрясений, но без падения, без унижения. Консерваторы, как все скупцы, больше всего боятся наследника; так вот — старца задушат ночью воры и разбойники.
После того как бомбардировали Париж, ссылали и заточали в тюрьмы работников, вообразили, что опасность миновала. Но смерть — Протей. Ее изгоняют как ангела будущего — она возвращается призраком прошедшего, ее изгоняют как республику
