постыдное ремесло, изыскивают все возможные средства, чтобы или

обвинить действия полицмейстера Сечинского, или по крайней мере выставить их в весьма невыгодном свете и всему ряду распоряжений полицмейстера Сечинского дать характер двусмысленный193[113].

Наконец совестный суд, в исправление своей ошибки, решился обратиться к губернскому начальству и просить его, чтобы сделать распоряжение о доставлении девки Янсон в совестный суд к давно желанному допросу Но по болезни Янсон не имела возможности прибыть в суд, что подало повод совестному суду откомандировать члена и секретаря в место содержания Янсон194[114].

Смерть Янсон, последовавшая в смирительном доме, приостановила исполнение по распоряжению московского военного генерал-губернатора о высылке Янсон за дурное поведение на место родины. При таком изложении обстоятельств и при таком сближении фактов, выведенных из последовательного развития целого хода дела, дело получает очевидную достоверность195[115], подтвержденную официальною перепискою, и вот юридическая

261

сторона дела; но теперь надо перейти к вопросу в том положении, как представляется клеветою, вымыслом, бессовестным включением таких событий и обстоятельств, которые даже не существовали в деле.

Итак, развратное поведение Янсон196[116], признанное положительными фактами, вызвало живое участие некоторых людей, которые во имя благородного стремления защищают невинную жертву и решились прибегнуть к постыдному вымыслу и настоящее дело представили в следующем виде: 1) Развратная девка любавская мещанка Янсон перерождается в дворянку197[117], делается жертвою молодого человека, который обманом привозит ее из С.-Петербурга в Москву, наконец бросает ее без гроша, без приюта, посреди совершенно чуждого ей города. Положение женщины весьма трогательно. 2) Но чтобы еще более одраматизировать публичную женщину, изобретательный автор прибавляет, что полицмейстер Сечинский, узнавши, о юной несчастной жертве, приказал представить ее к себе и после личного с нею объяснения велел препроводить ее в дом публичных женщин198[118], где конечно, она, гнушаясь по своей невинности развратом, не согласилась и бежала из дому; преследование Сечинского возобновлялось каждый раз — и, наконец, он, встретив окончательное ее сопротивление, приказал высечь розгами в частном доме и отправить ее в смирительный дом. Жестокое наказание

Сечинского было причиною болезни199[119], которую нежное тело Янсон не могло переносить, и через это последовала смерть. На этих двух основаниях созданы обвинения Сечинского200[120].

В общей массе человеческих действий есть преступление крови, которое заставляет бледнеть человека и трепетать сердце. Но во сколько для человека, нравственно развитого, честь дороже жизни, настолько преступление против чести выше всякого кровавого злодеяния. Если бы это неблагородное обвинение против Сечинского имело вид или характер доноса, тогда Сечинский имел бы полную возможность отразить клевету и разразить клеветника, но автор лишил его и этой последней благородной защиты, он направил свой лживый донос таким путем, что, предоставляя полную гарантию недостойной своей личности, он бросил на позор целой России

262

оклеветанное имя Сечинского, до сей минуты признаваемое и начальством и общественным мнением чистым и безукоризненным.

Этот поступок есть презренный в самом своем источнике и в своем проявлении, потому что он потрясает все начала человеческих законов, в этом поступке поднято знамя разрушения всего челоеечества, всего святого на земле201[121], что противоречие духу времени, это отчаянный протест против всех принцинов современного. Вот почему Сечинский пребывает в полной вере, что подобный поступок, который так безнаказанно стремится опозорить честного человека, вызовет в каждом порядочном человеке благородное негодование с клеймом позора на главу хищника чести202[122], который спасается невозможностию огласить его имя.

Приложение. Копия с сведения умершей родной сестры Янсон, вдовы-солдатки Екатерины Ясиневой, данного ею приставу Тверской части:

На требование вашего высокоблагородия во исполнение предписания полицмейстера г. подполковника Сечинского имею честь объяснить: я и сестра моя, Анна-Луиза-Шарлотта-Доротея Янсон, родились в г. Либаве от тамошнего мещанина Иоганна-Мартына Янсона и жены его Анны; сестра моя, девица Анна, во время отсутствия моего из Либавы лет пять тому назад, из дома родителей уехала в С.-Петербург для приискания себе места; в С.-Петербурге она жила года три с небольшим, где я с ней не видалась, а из одного письма ее к родителям было видно, что она живет на Большой Садовой улице, но в чьем доме — не упомню; впоследствии было получено от нее письмо, что она по приглашению какой-то госпожи переехала в Москву, у которой находится в услужении; в письме писала адрес этой госпожи, фамилии не упомню, Сретенской части, в Пильниковом переулке, но в чьем доме — тоже не упомню. По прибытии моем в Москву из Либавы осенью прошлого 1856 года для приискания какого-либо места я обратилась по вышеозначенному адресу сестры в дом, состоящий в Пильниковом переулке, где, взошедши в сени, была встречена девицею, из обращения коей я могла заметить, что тут живут девицы вольного обращения; на спрос мой о сестре она сказала, что у нас ее нет, а указала дом напротив — справиться, нет ли в том доме ее, — где, по приходе на двор, вышли две или три девицы, как заметила, такого же разряда, у которых я спросила про сестру, и они сказали, что она живет у Александрины, и одна хотела меня отвести к ней, но извозчик, который со мною приехал, сказал, что он знает квартиру Александрины; по прибытии куда нашла сестру свою Анну живущею у содержательницы; между разговорами она, Анна, объяснила мне, что в С.-Петербурге жила у содержательницы девок вольного обращения, откуда по приглашению прибывшей из Москвы такой же содержательницы Бредау отправилась с ней в Москву и жила у нее, но сколько времени и

263

у кого жила еще у других подобных содержательниц, она мне ничего не говорила; от Александрины же, у которой я нашла ее, она перешла к другой содержательнице, Жихаревой, от оной к прежней Бредау где, проживши с неделю, по распоряжению комитета возвратилась к Жихаревой, от нее к Александрине.

Из разговоров сестры видно, что она в Москве постоянно проживала у содержательниц девок вольного обращения, занятия ее были обыкновенно как девицы такого обращения; проживала ли она под чужим именем и с присвоением не принадлежащего ей звания, мне неизвестно, только знаю, что в этих заведениях ее звали Клименсою; чтобы сестра моя подвергаема была когда-либо в Москве телесному наказанию, я от нее никогда не слыхала, а если бы была подвергаема, то наверно мне бы сказала, тоже никогда не слышала, чтобы делаемы ей были какие-либо истязания или притеснения. От Александрины она была взята и содержалась в Рогожском частном доме, из оного переведена в смирительный дом, где и умерла; причем дополню, что покойною сестрою моею Анною было подаваемо прошение г. обер-полицмейстеру об освобождении ее из заведения Жихаревой по слабости ее здоровья203[123].

Подлинное сведение вместо вдовы-солдатки Екатерины Иогановой Ясиневой, за неумением ее русской грамоте, по личной ее просьбе подписал старший пастор евангелической св. апостолов Петра и Павла церкви консисториальный асессор — Гейнрих Дикгоф.

Сведение отбирал пристав Тверской части Акуньков.

264

О ГРАФ ВИКТОР НИКИТИЧ!

В «Норде» (№ 97) есть несколько подробностией о проекте II отделения собственной канцелярии е<го> в<еличества>. Весь проект очевидно составлен с целью, чтоб обмануть государя и совет, чтобы за многословием скрыть намерение не только не изменить наше отвратительное судопроизводство, но еще более затемнить его, если возможно.

«Отныне все документы будут вносимы в особую книгу, чтобы тяжущиеся могли всегда отыскать их».

Стало, будет новое лицо для ведения этой книги (а между тем книга входящих и исходящих бумаг и теперь существует во всех присутственных местах). Стало, будет новый чиновник, новое жалованье, новое продажное место, которого будут добиваться, то целуя руку у г. Панина, то платя взятку кому следует. Да кто же поручится, чтобы при безгласности такой господин не вписал в книгу или искаженный документ, или вовсе несуществующий, а потом и будут судить, за утратою оригинала, по оной книге.

«Доклад о деле будет составлен и читан перед присутствием не секретарем — а членом

суда».

Но при безгласности судопроизводства — кто бы ни был докладчик — доклад все останется в руках чиновничьего произвола. Да еще и этого члена-докладчика создадут нового — новый чиновник, новое продажное место, новый способ брать взятки!

Г-н министр юстиции полагает, что учреждение адвокатов опасно для правительства,

потому что:

«Не надо забывать, что вредно и опасно для государства, если глубокое знание права будет распространено в классе людей, не состоящих на государственной службе».

265

Цинизм невежества, вражда против всякого успеха редко выражались с такой наглой дерзостью, даже у католических монахов. Не многому же научился Панин в Оксфордском университете. Его предок, служивший при Екатерине, был современнее его.

Нет, не вывезет Александр Николаевич из грязи государственную колымагу, пока в ней будут такие свинцовые министры.

Summum jus — summa injuriae204[124]; не оттого ли, что миристр юстиции так высок, ни одна человеческая мысль не может возвыситься до чела его, а ходят, как облака по Альпам, — оставляя сухую каменную вершину мерзнуть на солнце.

Попробовать бы маленького министра юстиции — может, будет и лучше.

Сей час мы получаем известие об отрешении Брока, Норова и Вяземского. Это большое торжество разума, большая победа Александра II над рутиной. С нетерпением станем мы ожидать, что сделает новый министр финансов. Во всяком случае, долой откуп, потому что откуп — подкуп чиновничества; пока он существует, государство ни шагу не сделает вперед.

Ну! а когда же Панина-то с Закревским? Пора бы, пора бы!

L’APPETIT VIENT EN MANGEANT205[125]

После нелепой нападки на книгопродавца Трулова, издавшего брошюрку Адамса: «Tyrannicide is it justifiable?» — здешнее правительство сделало новое посягательство на свободу книгопечатания… оно добудится львиного зыка свободной Британии, если французское похмелье переживет Пальмерстона. Марта 23, утром, был арестован и отдан под суд польский изгнанник Станислав Тхоржевский за издание письма Феликса Пьа к членам парламента.

266

СЛУХИ

В Париже разнесся слух и был поддержан какой-то пиэмонтской газетой — будто было посягательство на жизнь Александра II, будто его хотели отравить ядом в ванне, но что он из нее вышел и велел химически разложить воду, где был найден яд.

Мы этому не верим, — так, потому что не хочется верить, потому что для нас Александр II — «счастливая случайность» как сказал Александр I m-me de Staël. Но поручиться за то, чтоб это было невероятно, — мы не можем. Мы только скажем одно: конечно, ни один благородный человек в России не захочет смерти царя, который идет заодно с народом и с образованием.

Но чего хочет старая дворня — за это поручиться нельзя.

Да прогоните же, наконец, старую дворню. Оно будет спокойнее, доблестнее, человеколюбивее и — безопаснее!

Семнадцатого апреля, в мрачной зале Олд-Бейльи, в присутствии четырех главных судей острова, свобода Англии одержала великую победу над французским деспотизмом. СИМОН БЕРНАР был найден присяжными невиноватым. Двенадцать англичан из народа не решились (как того хотела аристократия и богатое мещанство) жизнию Бернара снова