купить благорасположение императора от полиции.
Наполеону мира — мирное Ватерлоо. А народу английскому честь, слава и свобода.
267
Мы очень серьезно советуем князю Горчакову разуверить Европу, что «Le Nord» — русский полуофициальный орган, или не удивляться тому, что русский кабинет будет смешан с кабинетом французского начальника общественного спокойствия. Что за promiscuité206[126] такое! Есть же в канцелярии министерства иностранных дел писцы, которые не только читают по-французских^], но и умеют понимать, — пусть же к<нязь> Горчаков велит им следить за французскими статьями этого журнала» цинизм раболепия их превышает «Patrie» и «СошйШйоппе1хп^]». Если надобно иметь орган в Европе, неужели нельзя иметь свой собственный? «Аугсбургская газета» давно уж толкует о французской болезни «Норда»; Что это за однокорытничество?
Ведь и против балованного дитяти «Le Nord» — неаполитанского короля — кричал за то, что он сковал Поэрио черт знает с кем!
В нашей книге «14 декабря 1825 года и император Николай», — пишет нам один корреспондент, — вкралась важная ошибка (стр. 248-249). Юшневский скончался не на похоронах Н. Муравьева, а другого товарища, Вадковского.
Спешим исправить ошибку и притом не можем не повторить, что мы просим, умоляем всех соотечественников, имеющих в
268
своих руках какие-нибудь документы о наших мучениках, о наших героях, доставлять их нам. Ведь для них настала история, это признал уже сам государь непечатанием Корфовой книги. Мудрено ли, что мы наделали ошибок, не имея решительно никаких документов, кроме воспоминаний о двух-трех разговорах шепотом за запертыми дверями. Пусть же нам помогут — сыновья, братья, друзья великих предшественников наших.
<КОРФ>
Правда ли, что Модест Корф хочет отвечать на нашу книгу «О 14 декабре 1825 года»? — Просим и желаем.
ЕЩЕ ПОБЕДА!
Вместо Сухозанета назначен исправлющим должность военного министра Васильчиков — человек, о котором мы слышали прекрасные отзывы.
269
МАТЕРИАЛЫ ДЛЯ НЕКРОЛОГА АВРААМИЯ СЕРГИЕВИЧА НОРОВА
Что город — то Норов, что столица —
то Закревский!
Авраамий Сергиевич почил от министерства, и для него, как для Наполеона на острове св. Елены, «уже потомство настает». Отставной министр просвещения Гизо сам пишет свою биографию; келарь Авраамий Палицын тоже о себе писал сам, но Авраамий Сергиевич, подобно родоначальнику всех Авраамов (доведшему свое историческое подобострастие и верноподданнические чувства до того, что чуть не прирезал родного сына Исаака), ждет нового Моисея.
Для этого-то будущего Моисея хотим и мы передать несколько подробностей о добросовестных трудах Авраамия Сергиевича и о неусыпных попечениях его, сделанных с просвещенной целью помешать распространению наших книг.
Летом 1857 года Авраамий Сергиевич проживал в Берлине, лихорадочно поджидая государя (как будто он не мог наговориться с ним досыта и до ленты в Петербурге?). Вдруг… в его замке народного просвещения т рагИЪиБ раздается рожок, гремят цепи подъемного моста и въезжает оруженосец Марковский, посланный от маркиза Паулуччи, начальника тайной полиции в Варшаве. Паулуччи поручал министру просвещения, через Марковского, иметь неослабное наблюдение в Германии за русскими книгами, печатаемыми в Лондоне. Просвещенный министр, желая оправдать доверие Паулуччи, тотчас
270
принялся за дело и сам поехал с пакетом в Дрезден. В Германии, надо вам сказать, есть два, три отделения Третьего отделения собственной е<го> и<мператорского> в<еличества> канцелярии. Еще при незабвенных Леонтии Васильевиче и Николае Павловиче они были очень хорошо устроены: берлинским отделением III отделения собственной канцелярии заведовал
Мантейфель, саксонским — Бейст. К нему-то первому и обратился старец Авраамий, поддерживаемый старцем Шредером (из русских) — человеком, которого учтивость была до того велика, что почти выходила из пределов приличия.
Бейст, видя жандармское рвение министра народного просвещения, поддержанное учтивейшим человеком из всех Шредеров, не исключая Шредера Девриен, дал слово (и сдержал его) — запретить в Саксонии русские книги, печатаемые в Лондоне, признаваясь откровенно и всенародно этим фактом, что Саксония находится на положении Грузии и что ее царь Ираклий — гражданский губернатор саксонский и военный генерал-губернатор города Дрездена.
Авраамий Сергиевич, довольный успехом, снова возвратился в Берлинскую область. В уездном городе Потсдаме он встретил г. Адлерберга, князя Горчакова и самого государя, с ужасом жаловался он им всем на распространение русских книг, печатаемых в духе свободы и независимости, дерзающих касаться не только до предметов священных, но и до первых трех классов, не щадящих ничего, ни даже графа Панина. Он удивлялся преступному равнодушию Брунова, который терпит в Берлине продажу их. (Он не рассудил, что Брунов, проживши в Англии так долго, утратил рабскую книгобоязнь.) Горчаков обещался принять меры, попросить, убедить, склонить кого надобно; у короля-наместника мозг уже размягчался тогда не по дням, а по часам, Мантейфель — свой человек, Герлах — покойников человек, успех был несомненен. Но что довольно для успеха — того не довольно для усердия, и потому состоящий при маркизе Паулуччи министр народного просвещения отправился сам к Мантейфелю. «Кейзер, говорит, — нихт волен… Зи мусен махен, — Прусиш, Русиш — камрад!»
271
Мантейфель запретил наши книги во всей вверенной ему губернии.
И нам пришлось печатать после всех этих рекламов, переписок, совещаний, Бейстов, маркизов от инквизиции, министров от просвещеяия, Марковского, Мантейфеля — ровно вдвое больше наших книг!
А надобно признаться, оригинально понимал отец Авраамий министерство просвещения, — он, верно, думал, что оно, как пожарное депо, назначено не для увеличения просвещения, а для предупреждения и прекращения его, где оно (чего боже сохрани) нечаянно случится. Зато по-еврейски знает он, по свидетельству «Аугсбургской газеты», лучше всякого раввина и талмуд толкует, как будто не выходил всю жизнь из синагоги.
<ПОГЕНПОЛЬ>
Нам пишут, что секретарь русского посольства в Неаполе, г. Погенполь, ходил по лавкам 27 апреля, стращая книгопродавцев и угрожая полицией, если они будут продолжать продажу «Колокола» и «Полярной звезды» (об <^оМ'е» не сказано ничего?). Охота же им компрометировать правительство, посольство, себя! Впрочем, где есть порядочный и умный посланник, там и не делают этих мелочных набегов, — возьмите в доказательство полное достоинства поведение нашей миссии в Париже. Отчего? Оттого, что послом там граф Киселев. 272 <ПРЕДИСЛОВИЕ К КНИГЕ «„О ПОВРЕЖДЕНИИ НРАВОВ В РОССИИ" КНЯЗЯ М. ЩЕРАБАТОВА И „ПУТЕШЕСТВИЕ" A РАДИЩЕВА...»» После этого спросят меня, как же управляется эта страна и на чем она держится? Управляется она случаем и держится на естественном равновесии — подобно огромным глыбам, которые сплочает собственный вес. (СогЬегоп — французский посол в своей депеше от 9 апреля 1778) Князъ Щербатов и А. Радищев представляют собой два крайних воззрения на Россию времен Екатерины. Печальные часовые у двух разных дверей, они, как Янус, глядят в противуположные стороны. Щербатов, отворачиваясь от распутного дворца сего времени, смотрит в ту дверь, в которую взошел Петр I, и за нею видит чинную, чванную Русь московскую, скучный и полудикий быт наших предков кажется недовольному старику каким- то утраченным идеалом. А. Радищев — смотрит вперед, на него пахнуло сильным веянием последних лет XVIII века. Никогда человеческая грудь не была полнее надеждами, как в великую весну девяностых годов, — все ждали с бьющимся сердцем чего-то необычайного; святое нетерпение тревожило умы и заставляло самых строгих мыслителей быть мечтателями. Еммануил Кант, сняв шапочку, говорил, удрученный величием событием, при провозглашении французской республики: «Ныне отпущаеши!..» С восторженными идеалами того времени Радищеву пришлось жить в России — слезы, негодование, сострадание, ирония — родная наша ирония, ирония-утешительница, мстительница — 273 все это вылилось в его превосходной книге. Радищев гораздо ближе к нам, чем к<нязь> Щербатов; разумеется, его идеалы были так же высоко на небе, как идеалы Щербатова — глубоко в могиле; но это наши мечты, мечты декабристов.
Радищев не стоит Даниилом в приемной Зимнего дворца, он не ограничивает первыми тремя классами свой мир, он не имеет личного озлобления против Екатерины — он едет по большой дороге, он сочувствует страданиям масс, он говорит с ямщиками, дворовыми, с рекрутами, и во всяком слове его мы находим с ненавистью к насилью — громкий протест против крепостного состояния. Тогдашняя риторическая форма, филантропическая философия, которая преобладала в французской литературе до реставрации Бурбонов и поддельного романтизма, — устарело для нас. Но юмор его совершенно свеж, совершенно истинен и необычайно жив. И что бы он ни писал, так и слышишь знакомую струну, которую мы привыкли слышать и в первых стихотворениях Пушкина, и в «Думах» Рылеева, и в собственном нашем сердце.
Что для него были убеждения — это он доказал, возвратясь из ссылки. Вызванный самим Александром I на работу, он надеялся провесть несколько своих мыслей и пуще всего мысль об освобождении крестьян в законодательство, и когда — пятидесятилетний мечтатель — он убедился, что нечего и думать об этом, — тогда он принял яду и умер!
К<нязь> Щербатов дошел до своей славянофильской точки воззрения, сверх частных причин, тем же путем, которым на нашей памяти дошла до нее часть московской молодежи. Раздавленная николаевским гнетом, не видя конца ему, не видя выхода, она прокляла петровский период, отреклась от него и надела, нравственно и в самом деле — зипун.
Само собою разумеется, что в этой лести, в этих гергё8аШеБ207[127] есть натяжка. Когда пуритане с щербатовским омерзением смотрели на развратный двор Карла II и, качая головой, вспоминали времена протектора, не надобно забывать, что, при всей утомительной суровости своей, пуританские нравы представляли по всей энергии многие стороны англосаксонского
274
характера; на эти времена и теперь англичанин обращается с гордостью.
Допетровская русская жизнь не представляет такого прошедшего, она была похожа на большой сонный пруд, покрытый тиной; сверху донизу все дремало в этом затишье, в котором складывалось, оседало государство. Не приходя в себя, безличные поколения сменялись, как листья на дереве, жили тесно, связанные тяжелыми, периодическими обрядами. Покой и отрицательная простота этой жизни незавидны. В природе все неразвитое тихо и покойно. Камень лежит себе века увальнем, выветриваясь понемногу, а птица часу на месте не посидит.
А так как объективной истины в этом возвращении к жизни из которой мы выросли, нет и она только взята назло, чтоб современники казнились, то к<нязь> Щербатов часто впадает в противуречия и просто в ошибки. Можно ли, в самом деле, делить его негодование на женщин и девиц, что им лучше понравилось выезжать и одеваться, чем всю жизнь проводить в тюремном заключении отцовского или мужнина дома. Тем больше, что к<нязь> Щербатов, говоря о недостатках и грубости императрицы Анны Иоанновны, прибавляет, что причиною тому было ее старинное воспитание. Мы находим далее чрезвычайно человечественным, что невестам хотелось видеть прежде брака своих женихов, и очень довольны, что русский, православный обычай сватать и соединять пары помимо воли пациентов остался в употреблении только на конских заводах…
Но чтоб понять желчевое увлечение к<нязя> Щербатова, надобно вспомнить, что такое были пресловутые екатерининские времена в середине своего разгара. Со всяким днем пудра и блестки, румяна
