судьба их была решена!

Верные мысли, которую они представляли, они хотели ограничения самодержавия писаным уложением, хранимым выборными людьми, они хотели разделения властей, признание личных прав; словом, представительное правительство в западном смысле. И вот почему мы считаем царствование Александра I и 14 декабря строгими, прямыми последствиями, крайними звеньями петровского периода, того периода, в котором Россия развивалась под влиянием западной государственной идеи.

С того часа, когда император Николай вечером 14 декабря взошел на лестницу Зимнего дворца и Александра Федоровна, не знаю почему, «приняла его за нового человека», как говорит Корф, — Россия попятилась и взошла в холодный, неприветный коридор, в длинный, мрачный туннель, в котором едва начинает мерещиться свет, — с дня вашего воцарения, государь!

Император Николай увидел, что с образованием больше идти нельзя, не утратив долю деспотического произвола, и отрекся от него, т. е. не от деспотизма, а от образования. Общество увидело, что конституционными бечевками не свяжет царскую власть, пока огромное множество народа, безгласно

45

раздавленное, не принимает никакого участия в общественном деле.

Настала пауза — долгая, мучительная, потратившая все наше поколение и еще одно. Эта задержка, это остановленное дыхание, нравственное недоумение мало-помалу стало разрешаться в мысль: что стихии развития надобно искать в самом народе, а не в перенесении чужих форм.

Пока мы достигали до этого понимания, в Европе произошли две революции, одна в 1830, другая в 1848 г., все общественные вопросы, все решения еще раз изменились, и нам еще раз достаются даром истины и результаты, до которых западные народы доработались, снова тяжелым путем крови, длинной борьбой и утратой почти всего приобретенного трудами веков…

На своей больничной койке Европа, как бы исповедуясь или завещая последнюю тайну, скорбно и поздно приобретенную, указывает как единый путь спасения именно на те элементы, которые сильно и глубоко лежат в народном характере, и притом не одной петровской России, а всей русской России.

Поэтому мы думаем, что у нас развитие пойдет иным путем.

…Но неужели оттого, что мы иначе понимаем задачу общественного развития и долею видим причину, почему 14 декабрю трудно было удаться, — мы не можем (с какой бы стороны мы ни были) спокойно и с уважением говорить об этих людях, сильных и самоотверженных, вышедших на неровный бой, чтоб заявить начало совершеннолетия России?

Амнистии вашей мало, она пришла слишком поздно, не прощение нужно теперь их памяти, а примирение и понимание!

Два года с половиной тому назад, когда вы сели на престол, мы говорили вам: «От вас ждут кротости, от вас ждут человеческого сердца… Вы необыкновенно счастливы!»26[26]

И до сих пор еще ждут, вера в вас сохранилась.

Зачем же, опираясь на вас, бездушные льстецы, вроде византийских риторов-отпущенников, льстивших по должности, воспевают напыщенным гоффурьерским языком, неприличным в наше время, царствование, которого вы не продолжаете, бросая оскорбление людям, так беспощадно побитым грозой за

46

то, что слишком верили в Россию, за то, что слишком рано вышли на поле… и запечатлели мученичеством свой подвиг?

Говорят, будто граф Панин ударил в порыве верноподданнического усердия Пугачева, приведенного к нему в цепях. Говорят, что в 1826 году в Следственной комиссии и в государевом кабинете подсудимые заговорщики были оскорблены ругательными словами, которых позор долго не сотрется… Неужели тридцать лет спустя в ваше царствование еще раз потревожатся заученной клеветой великие тени… уже восставшие в памяти рода человеческого отрешенными и от тупой клеветы преследователей, и от собственных ошибок… печальными, но сильными и чистыми прорицателями великих судеб России?..

Мир им, государь, и почтительное благочестие перед былым!

Лондон, 20 сентября 1857.

<КНИГА БАЛЛЕЙДЬЕ>

«Несчастья не ходят в одиночку, — говорит Шекспир — а толпою». Вслед за книгой статс- секретаря и кавалера Корфа явилась история императора Николая в двух томах, сочинение Баллейдье. Этой книги мы совсем не понимаем. Ну, положим, Корф, статс-секретарь, кавалер, тайный советник, библиотекарь и не знаю что, — имеет право на подобострастие перед Николаем. Ну а этот Баллейдье (Альфонс) по доброй воле, по химическому сродству написал книгу, еще более верноподданническую!

Но если «усердие все превозмогает», то усердие с излишеством все портит. Нельзя заподозрить нас в симпатии к императору Николаю, а уж и нам что-то сделалось жалко, что Корф и Баллейдье выдают Николая и всех присных его на всеобщее посмешище, не щадя ни пола, ни возраста.

Как пример тона, с которым написана книга Баллейдье, приведем следующее место: «Николай видел в Михаиле, хотя младшем, друга своего детства, товарища своих игр, сотрудника в стремлении к знанию (l’émut de son instruction); оба любили друг друга дружбой нежною и почти исключительною, которую одна смерть могла разрушить. Оба в стальной груди носили золотое сердце и таили под непроницаемой корой зародыш мягкости чувствований (délicatesse de sentiments), который должен был распуститься и созреть в сладостной теплоте домашнего очага» (стр. 33, т. I). Как пример анекдотических сведений, приведем следующее: «Если бы небо не создало вас великим князем, — спросил его (т. е. Николая) однажды генерал Ламсдорф, — чем бы вы хотели быть?» — «Барабанщиком», — решительно отвечал юный великий князь. — «А почему, ваше высочество?» — «Потому что барабанщик бьет шаги ко славе (marque le pas de la gloire)…» (стр. 30, т. I). Что ж тут прибавлять!

48

НАШИМ АНОНИМНЫМ КОРРЕСПОНДЕНТАМ

Душевно, искренно, дружески благодарим мы неизвестных особ, приславших нам в последние два месяца большое количество писем и статей. Сведения из России, особенно из наших судебных пещер, из тайных обществ, называющихся министерствами, главными управлениями и пр., нам необходимы. Мы надеемся на продолжение присылок и просим об них; все возможное будет напечатано, но мы должны оговориться. Полная свобода наша

обязывает нас к некоторой строгости в выборе, особенно там, где речь идет о лицах. Хотя мы вполне убеждены, что все служащие в общественных должностях подлежат суду гласности, и видим это ежедневно в Англии, но не желали бы повторять неверных анекдотов или слишком частных; вот почему мы не все присланное сочли возможным передать публике.

Только достоверная истинность сведений, оглашаемых нами, и некоторое значение их может дать силу и важность нашему органу.

С величайшим удовольствием будем мы, по совету одного корреспондента, извещать не только о вновь выходящих книгах о России, но и о всех особенно замечательных книгах, выходящих в Европе; их так мало, что труд наш не будет велик.

На первый раз ограничиваемся указанием на серьезный и замечательный труд, под заглавием:

«ROSJA I EUROPA — POLSKA» przez X. Y. Z. Paryz, 1857 (482 р.).

49

ОТ ИЗДАТЕЛЯ

ОПЫТ БЕСЕД С МОЛОДЫМИ ЛЮДЬМИ27[27]

Удостоверясь, что некто Михаловский занимавшийся делами по книжной торговле г. Трюбнера, предлагал русскому правительству доставлять рукописи и письма, присылаемые для нашей лондонской типографии, и считая должность корреспондента русского правительства несовместной с делами нашей типографии, — мы взяли все меры, чтоб отстранить Михаловского от всякого участия в делах г. Трюбнера, о чем с своей стороны г. Трюбнер просит нас довести до сведения читателей. 

Вероятно, каждому молодому человеку, сколько-нибудь привычному к размышлению, приходило в голову: отчего в природе все так весело, ярко, живо, а в книге то же самое скучно, трудно, бледно и мертво? Неужели это свойство речи человеческой? Я не думаю. Мне кажется, что это вина неясного понимания и дурного изложения.

Ни трудных, ни скучных наук вовсе нет, если их начинать с начала и идти в каком-нибудь порядке. Труднее всего и во всем азбука и чтение, они требуют механических усилий памяти и соображения, чтоб запомнить множество условных знаков, — но вы знаете, как это легко делается. Всякая наука имеет свою азбуку, далеко не так сложную, как настоящая, но которая издали дика и запутанна; через нее надобно пройти, и это ничего не значит. Разумеется, нельзя читать химическое рассуждение, не зная, что такое кислота, соль, основание, сродство и проч. Но не надобно забывать, что нельзя и в карты играть, не давши себе труда выучиться мастям и названиям.

Будьте уверены, что трудных предметов нет, но есть бездна вещей, которых мы просто не знаем, и еще больше таких, которые знаем дурно, бессвязно, отрывочно, даже ложно. И эти-то ложные сведения еще больше нас останавливают и сбивают, чем те, которых мы совсем не знаем.

Основываясь на ложном и неполном пониманье, на произвольных

51

предположениях, как на решенном деле, мы быстро доходим до больших ошибок. Пустые ответы убивают справедливые вопросы и отводят ум от дела. Вот причина, почему, начиная говорить с вами, я не только не требую от вас знаний, но скорее был бы доволен, если бы вы забыли все, что знаете школьно и имели бы тот простой взгляд и те неизбежные понятия о вещах, которые сами собой приобретаются в жизни — иногда смутно и ошибочно, но не преднамеренно ложно.

Мне хотелось бы не столько сообщить вам сведений, дать ответы на ваши вопросы, как научить вас спрашивать, поставить вас относительно предметов на точку зрения здравого смысла. Овладевши ее несложными приемами, вам легко будет приобрести сколько хотите знаний из огромных запасов наблюдений и фактов. Мне хотелось бы указать вам тропинку в их дремучем лесу, чтоб вас не обошел, как говорят наши мужички, «лукавый», т. е. дух лжи и неправды, — дать вам нить, которая довела бы вас до других, уже более опытных проводников и, если вы того захотите, до собственного наблюдения.

Предания, которые нас окружают с детства, общепринятые предрассудки, с которыми мы выросли, которые мы повторяем по привычке и к которым привыкаем по повторениям, страшным образом затрудняют нам простое изучение окружающей нас жизни. Желая что- нибудь понять из естественных явлений, мы почти никогда не имеем дела с ними самими, а с какими-то аллегорическими призраками, вызываемыми по их поводу в нашем воображении. Оттого мы почти всегда смотрим на произведения природы как на фокусы или на колдовство,

и вместо отыскивания причин, законов, связи мы думаем о фокуснике, который нас обманывает, или о колдуне, который ворожит.

Большая часть людей, занимавшихся изучением природы, знают, что это не так, но сами принимают неверный язык и лепет младенческого развития, — одни — воображая, что они этим сделают понятнее науку — так, как дурные няньки, говоря с маленькими детьми, повторяют нарочно детские ошибки и детское произношение; другие — из равнодушного неуважения к истине или из жалкой боязни раздразнить людей, верующих в исторические предрассудки.

Я намерен говорить с вами, как с совершеннолетними, и

52

думаю, что мне никогда не придется ни употреблять детский лепет, ни лицемерить. Лучше молчать, если нельзя иначе.

Безнравственно на вопрос о причине какого-нибудь явления отвечать вздором только для того, чтоб отделаться. А это-то мы и видим сплошь да рядом.

Отчего,