пор освобождение крестьян не принесет настоящей пользы.
Но разве сам государь, испуганный тем, что вся гражданская служба — одно огромное faux dans les papiers pub1ics221[141], не заявлял того же мнения, и если б Панин утвердил или принял бы благосклонно его предложение, то, может, у нас явились бы и защитники подсудимых и присяжные, и суд производился бы при дневном свете.
Государь хотел бы изменить, но бродит впотьмах, не знает, с чего начать; от подканцеляриста до канцлера все его обманывают, — а голос неслужащих до него не доходит. Общественное положение всей неслужащей России или невыслужившейся таково, что она только может в присутствии монарха танцевать на бале — если из дворян — и по всякому поводу, счастию и несчастию, носить на золотом блюде хлеб и соль если она из купечества.
Это также логически приводит к нашему третьему требованию — к гласности.
Не смешно ли, что сами поставили плотину, заперли ее да и удивляются, что воды нет? Поднимите ценсурный шлюз, и тогда узнаете, что думает народ, от чего ему больно, что его жмет, мучит, разоряет… может, сначала пойдет по поверхности всякая всплывшая дрянь, — что за важность, лишь
298
бы этой водой унесло всех этих полумертвых владимирских кошек и андреевских зайцев.
С гласностью огласятся дела; которые бросят тот страшный свет на подземные злодейства полиции и суда, который бросили наши статьи о Сечинском, кочубеевском процессе, о Вреде, об Эльстон-Сумарокове, о губернаторе Новосильцеве и пр.
Снявши цензурную колодку, можно закрыть и Третье отделение; пишущие сами будут доносить на себя, и, наконец, в России уничтожится этот вертеп шпионов; Тимашева можно сделать наместо Гедеонова директором театров и царских увеселений; на месте срытой Бастилии поставили же в 1789 году надпись: «Ici l’on dense!»
Требовали ли мы чего-нибудь больше?
Какие бы ни были наши теоретические мнения, как бы мы ни были в них «неисправимы», мы их не высказывали, мы стирались и охотно это делали, пока государственный рыдван плелся так себе вперед, но когда он решительно начинает пятиться, давит своими тяжелыми колесами ноги, тогда мы пойдем другой дорогой.
И вот третья фаза, в которую входит «Колокол».
Мы поставили эпиграфом — Vivos voco! Где же живые в России? Нам показалось, что живые есть в самом дворце, мы обращали нашу речь к ним, мы не раскаиваемся в этом. Как бы то ни было и что бы ни случилось, но государь, положивший начало освобождению крестьян, заслужил великое имя в истории, и благодарность наша останется неизменной. Но говорить нам с ним нечего. Живые — это те рассеянные по всей России люди мысли, люди добра всех сословий, мужчины и женщины, студенты и офицеры, которые краснеют и плачут, думая о крепостном состоянии, о бесправии в суде, о своеволии полиции, которые пламенно хотят гласности, которые с сочувствием читают нас.
«Колокол» — их орган, их голос, — на бесплодных, каменистых вершинах некому его слушать, чистый звон его может раздаться сильнее в долине!
БЕШЕНСТВО ЦЕНСУРЫ
Пять дней тому назад известили нас из Рима, что происками Киселева и челядинцев его (т. е. того Киселева, а не этого — fagot et fagot!) — святой отец благословил запрещение всех русских книг, печатаемых в Лондоне, и, разумеется, «Колокола». Ну, инквизиции и папе — папское и дело. Наши-то из чего лезут из кожи — мелкие, крошечные люди?.. Отчего в<еликая> княгиня Елена Павловна, бывши в Риме, не хлопотала о предании анафеме и сожжению «Колокола»?

300

ЧЕРНЫЙ КАБИНЕТ

Совесть нужна человеку в частном, домашнем быту, а на службе и

в гражданских отношениях ее заменяет высшее начальство.

Иаков Ростовцев

Полезная сентенция эта напечатана знаменитым «энтузиастом» в «Наставлении для преподавателей в военно-учебных заведениях». Она служит объяснением, почему разнесся слух, что Ростовцев, так блестяще начавший свою карьеру с доноса назначается на место Долгорукова начальником всех доносчиков в России.

Говорят, сверх того, что его сделают министром внутренних дел222[142]. Да уж сделать бы его и Долгоруким, — тогда у государя был бы свой Яков Долгорукий.

301

А Не-якова Долгорукова можно упразднить. Он лучше последней интриги ничего не сделает, он истощился на нее — andate a letto, Don Basilio! До его ценсурного похода о нем

только и знали, что он был совершенно не способен управлять военным министерством. Менщиков, имеющий на откупу придворные колкости и острящий за двух после кончины Михаила Павловича, не забыл Долгорукова и, оставшись без пороху во время войны, заметил, что «по всему заметно, что военный министр пороху не выдумал». Остальная часть его жизни покрыта облаками пыли от маневров и бесследно теряется в архивах военной бюрократии и в собственном формулярном списке223[143]. Перейдя в тайную полицию, он по месту служения сделался чем-то секретным. Но не удовлетворенный известностью, которую ему доставил Менщиков, он не хотел докинуть III отделение, не оставив явного следа тайных занятий своих, и, нанесши страшный удар России во время Крымской войны, он нанес ей другой, мирный удар, исказив самую ценсуру беззаконным, неслыханным при Николае требованием рукописи от издателя. Он своим доносом начал новую полосу реакции и невежественных гонений слова. Ростовцев ли его научил этому, Тимашев ли подучил его — нам дела нет, — его имя будет связано с этим нововведением.

Верный своей бюрократической науке, он сплел себе венок — не из лавровых листьев, а из черновых и корректурных. Мы получили несколько писем об этой мрачной, couleur jesuite истории; подробности довольно сходны. Мы просим позволение передать одно из них, именно потому, что оно писано явным образом человеком очень умеренных мнений.

…«Статья об освобождении крестьян в «Современнике», из-за которой вышло все дело, была до напечатания в руках

302

всех возможных великих и малых людей, начиная с Елены Павловны и Константина Николаевича. Потом она прошла через ценсуру Тройницкого, состоящего при министерство внутренних дел — Тройницкий этот был прежде издателем „Одесского вестника». Граф Воронцов подарил ему этот журнал, который он и издавал в свою пользу до появления в Одессе Пирогова. Пирогов, как и следовало, возвратил журнал одесскому лицею; Тройницкий, лишенный знаменитым оператором средств литературно грешить в Одессе, определился (с помощию, вероятно, подателя всех благ и мест по министерству внутренних дел Гвоздева) в должность евнуха при той же печатной литературе в Петербурге. Он сделал со статьей, о которой идет речь, свои урезывания, обыкновенная ценсура свои отрезывания, и статья процеженная явилась в „Современнике». Вслед за ее появлением редактор „Современника» получает от Ковалевского предписание явиться к шефу жандармов. Надобно сказать, что Ковалевский не сам, он телеграф, через который Черный кабинет (Орлов, Панин, Ростовцев, Муравьев, Долгорукий) передает ценсурные циркуляры и противудействует путями просвещения — всему образованному. Ковалевский вроде повытчика скрепляет своей слабостью акты своих начальников, „добросовестно заменяя свою совесть их волей». Он так хорошо знает свою роль — страдательного инструмента, что даже не пригласил издателя, а прямо и за глаза передал его в тайную полицию. В Ш отделение истребована была первоначальная рукопись Кавелина, затем помарки ценсоров, и на этих основаниях сделан доклад, уже не имевший ничего общего с напечатанной статьей. Повторяем, что этого не было ни разу во все время царствования Николая и Дубельта.

Рукопись, как известно, составлена была до появления рескриптов, и естественно, что некоторые из ее положении могли расходиться с официальными предписаниями. Места эти, хотя и были выпущены в печати, представлены в докладе, как оппозиционные рескриптам. Затем поставлены на вид все выпуски, сделанные в рукописи обыкновенной ценсурой, и возведено обвинение в злоумышлении на министерство просвещения за то, что оно допустило, зная содержание выпусков, к печати статью, и притом статью, которой отрывки были в „Голосах

303

из России». Итак, доклад был сделай по рукописи, писанной четыре года тому назад, для немногих тогдашних эмансипаторов, по местам, которые не были в печати, и притом с такой недобросовестностью, что автор, ценсура, журналы, министерство просвещения, литература — все это представлено чем-то мятежным, крамольным в то самое время, когда литература и все образованное в России поддерживает всеми силами реформы, начатые Александром II.

До чего ненависть к свету и речи довели недобросовестность, можно судить по тому, что ясная и простая мысль, высказанная в статье, — что с уничтожением крепостного права делаются невозможными ни самозванцы, ни Пугачевы, выставлена в докладе к государю как мечта автора об этих явлениях, как его желание, чтоб они повторились!!!» (А хорошо должно быть верноподданническое мнение Долгорукова о проницательности государя, когда он рискнул на такую штуку?)

«В дополнение надобно сказать, что государь в этом деле был фактически введен в заблуждение. Его уверили, что статья напечатана несмотря на сопротивление Тройницкого, но он запрещенья никогда не накладывал, а места, им замеченные, были исключены.

Последствия известны — наука, ум, искренная преданность и образование отстранены в лице Титова, Щербатова, Кавелина и Бабста. Все, что только есть мыслящего в России и любящего отечество, находится в унынии и грустном ожидании». Вот циркуляры Ковалевского:

1

В апрельской книжке журнала «Современник» напечатана статья о новых условиях сельского быта. Не говоря уже о некоторых неуместных выражениях и суждениях автора сей статьи о столь важном государственном вопросе, в ней главная мысль состоит в том, что помещичьи крестьяне должны, вопреки главным началам, установленным высочайшими рескриптами касательно устройства быта крестьян, при освобождении их из крепостного состояния, получить в полную собственность вемлю, которою они ныне пользуются.

Находя такое направление статей о помещичьих крестьянах противным высочайше установленным для ценсуры их правилам, я покорнейше

304

прошу сделать распоряжение о недопущении к печати статей вишеизъясненного содержания и вообще о строгом соблюдении предписанных правил.

Министр народного просвещения Б. Ковалевский

2

В некоторых периодических изданиях начали появляться статьи, относящиеся до предпринятого улучшения и устройства крестьянского быта, где предлагаются не те начала, кои указаны правительством; излагается необходимость освободить крестьян вполне от всякой зависимости помещиков и даже от полицейской их власти; помещаются противу дворян и помещиков резкие суждения и, наконец, стараются доказать права собственности крестьян на помещичью землю и на приобретение усадеб в собственность без выкупа. В некоторых литературных статьях начали помещаться весьма неприличные рассказы случаев злоупотребления помещичьей власти.

Такое направление печатаемых ныне статей может возбудить крестьян противу помещиков, оскорбляет сословие дворян и вселяет в умы крестьян такие надежды, кои впоследствии едва ли могут осуществиться. Кроме того, дошло до сведения его императорского величества, что ценсура, разрешая к печатанию статьи, написанные в видах пользы крестьянского сословия, запрещает все те статьи, кои пишутся в пользу помещиков. Государь император, признавая необходимым, чтобы при настоящем положении крестьянского вопроса не были решительно допускаемы к напечатанию такие статьи, в какой бы форме они ни были, кои могут волновать умы и