помещиков и крестьян, рассевая между сими последними нелепые толки и суждения, изволил высочайше повелеть: ни в каком случае не отступать от духа и смысла правил, указанных уже по сему предмету его императорским величеством в минувшем январе. Его величеству угодно, чтобы с изданием ныне особой программы для занятий дворянских комитетов об улучшении быта помещичьих крестьян ценсура дозволяла к печатанию только те чисто ученые, теоретические и статистические статьи, где обсуживаются исключительно предметы сельского хозяйства и благоустройства, статьи, не противные духу и направлению означенной программы, не вдаваясь отнюдь в суждения о предметах будущего устройства крестьян в окончательном периоде предпринятого правительством преобразования. Вместе с тем его императорское величество изволит признавать необходимым, чтобы ценсура, разрешая печатание статей, написанных в пользу крестьянского сословия, не препятствовала печатать статьи, написанные в пользу помещиков, запрещая критику главных начал, в высочайших рескриптах и в означенной выше программе указанных, и вообще сочинения, кои могут возбуждать одно сословие противу другого, но всегда обращая строгое — внимание на дух и благонамеренность сочинения. Сверх того государю императору благоугодно, чтобы в отдельных листках, продаваемых ныне на улицах и перекрестках, не было вовсе допускаемо суждений и статей вообще до крестьянского вопроса относящихся, и чтобы было обращаемо особое строгое внимание на отдельные книжки, издаваемые для простого

305

народа, дабы в них не было допускаемо не только ничего не согласного с постановленными для устройства крепостного сословия началами, но и ничего такого, что бы могло давать повод, хотя и намеками, к превратным толкованиям.

Министр народного просвещения Е. Ковалевский.

О равви Авраамий-бен-Норов! Нам приходится жалеть о нашем библейском министре и скорбеть, что мы рассказали о его интрижках с Мантейфелем и Бейстом, — его увлекло усердие… конь и о четырех копытах, да спотыкается… да что Авраамий — Иегова с ним!.. Как бы бог Иакова и ростовский иезуитизм не заставил нас жалеть о вяземском!

306

ХАРЬКОВСКАЯ ИСТОРИЯ

Студенты Харьковского университета подали в числе 280 просьбу об увольнении, как говорит «Аугсбургская газета». Событие замечательное и ставящее очень высоко харьковское юношество. Ждем с нетерпением, чем окончится это дело. Мы получили несколько писем об нем, но не знаем еще, чем Ковалевский заключит его. Ковалевский, показавший такую жалкую слабость перед орловском комитетом упрочения крепостного состояния и уничтожения всякой гласности, — Ковалевский, подавленный допотопным Паниным, Иаковом-энтузиастом, Муравьевым, «который вешает», Долгоруким, который слушает, и другими врагами государя и России, мало подает надежд. Как можно иметь такого попечителя, как Зиновьев? Неужели достаточно иметь брата в дворцовой детской, чтоб быть попечителем? Зиновьев известен по Москве, известен по управлению арестантской ротой или смирительным домом где-то, своими дикими мнениями о вреде свободы торговли, слова и пр. Будто из Катакази некуда упасть как в Зиновьева.

Дело, как нам пишут, было очень просто. В Харькове есть Салтыков и есть Лужин, Салтыков женат на дочери Лужина, вследствие этого его дворня бесчинствует, а его свекор покрывает эти бесчинства. Однажды вечером дворня напала на студентские шинели, отсюда вышла драка, на шум которой явился в качестве хозяина дома сам Салтыков; у него в доме отдаются внаймы небольшие квартиры под разные увеселительные заведения.

Дворня свекра, т. е. полиция, явилась на помощь дворне зятя, студентов захватили и без суда отправили с конвоем к атаману Хомутову на Дон, потому что они были казаки.

307

Товарищи их явились к Зиновьеву, прося разобрать дело как следует законным порядком; Зиновьев нагрубил студентам и отказал им в просьбе. Тогда 280 человек подали просьбу об увольнении. «Кто знает, что значительное число студентов — люди бедные, для которых вопрос об окончании университетского курса — вопрос о куске хлеба тот поймет все благородство поступка харьковских студентов» — пишет нам корреспондент, и мы прибавим с ним: «Честь им и слава!»

Посланных с конвоем студентов воротили, вероятно опасаясь последствий такого самовольного распоряжения. Нам пишут что «бумага, при которой они были посланы, составлена задним числом и что студентов обвиняли совсем в ином деле».

<ЗАХВАТ «КОЛОКОЛА» ВО ФРАНКФУРТЕ>

Сейчас получили мы письмо о том, что в вольном городе Франкфурте, на железной дороге, захватили «Колокол» и другие книги, печатаемые в лондонской русской типографии.

Мы будем протестовать против этого нового беззаконного акта в немецкой Малороссии. Пусть бы уж Бейсты и Мантейфели отличались, а то и вольный город туда же идет в немецкую свободу. Что, Лабенский там городничим, что ли? А президент сената доктор Гарнье — градской голова? «Колокол» никакого не подал повода, он никогда не занимался никаким Франкфуртом на свете — ни тем, который на Майне, ни тем, который на Одере. И в первый раз говорит об нем, оцарапанный им.

Пусть Гарнье и вся Германия знают, в чьих руках Франкфурт, — мало, что он зависит от диеты, от Австрии, от Пруссии, он еще зависит от III отделения и от Тимашева. Пусть они знают, что родина Гёте превратилась в западный Краков.

Нам пишут, что у нас своего рода монополь, что мы можем печатать что хотим, а нам отвечать нельзя. Это не совсем так, — в Германии теперь, с нашей легкой руки, три русских типографии. Сверх того, всякое возражение, всякую поправку мы готовы печатать или обязуемся сказать, почему не печатаем.

309

A L’ILLUSTRE SENAT DE LA VILLE LIBRE DE FRANCFORT-SUR-LE-MEIN

Monsieur le Président,

Patres conscripti!

L’ÉDILITÉ de la ville de Francfort a fait un acte inique, absurde et, par-dessus le marché, extrêmement blessant pour la pauvre Allemagne… qui caresse encore le rêve de l’indépendance politique, et pour l’autorité du Sénat souverain de la ville libre de Francfort. Il y a quelques jours, la police a saisi, dans le débarcadère du chemin de fer, les feuilles d’un journal russe que je rédige à Londres et, sans motif, sans enquête, sur un simple commandement du résident russe, en a prohibé la vente.

Des actes de soumission humiliante et de brutalité internationale pareils à celui-ci ont été accomplis par des rois affectés de maladie mentale et de jésuitisme, par des princes… infinitésimaux; mais on ne s’ attendait pas à tant de servilité de la part d’ une ville libre et située sur les bords du Mein.

Qui donc commande, règne et gouverne à Francfort: vous, Patres conscripti, ou le résident russe? — Si c’est M. Fonton, je vous laisserai en paix — sans pourtant m’adresser à lui. Dans le doute — et n’ayant pas encore lu la promulgation officielle de l’annexion de Francfort aux Provinces Baltiques — je me vois forcé d’en appeler aux autorités constitués.

Et d’abord, je me crois obligé de vous faire remarquer que la gravité du fait ne consiste pas dans la prohibition d’une petite feuille. La parole, la pensée, persécutées dans l’Europe continentale, ne pouvaient s’attendre à trouver à Francfort une Saragosse

de la liberté de la presse. Mais, remarquez-le, de grâce! jusqu’à présent — même pendant le long règne de Nicolas en Allemagne — on connaissait le contenu des imprimés que l’on persécutait.

Patres conscripti! Etes-vous dans ce cas? Je vous le demande, sur votre honneur. — Quels sont les passages de cette malheureuse Cloche russe, qui rendent sa circulation dangereuse pour la virginité politique de la bonne ville de Francfort-sur-le-Mein?

Vous n’en savez rien: soyez francs, rien. Qu’est-ce que c’est que cette Cloche qui se publie à Londres et qui est persécutée en Allemagne? — Est-ce qu’ elle appelle les vivants; est-ce qu’elle plaint les morts? — Est-ce qu’elle est catholique ou républicaine? — Est-ce une feuille pathologique, communiste, monarchique ou mormonne? Qui le sait à Francfort? — M. Fonton et son secrétaire.

La police de Francfort a simplement exécuté l’ordre supérieur de la chancellerie de M. Gortchakoff, le ministre, et du prince Dolgorouki, le gendarme, avec la passivité, l’obéissance du nègre. Voilà ce qui est grave. C’est un acte de haute trahison, par lequel la police a fortement compromis l’indépendance politique de la ville. Et quelle est donc cette insolence de la part du gouvernement russe! A un allié, si faible qu’il soit, on motive, par égard, par politesse, dé pareilles exigences; on les soumet au gouvernement. Chez vous, il en est autrement: Péters-bourg ordonne, et votre commissaire de police exécute.

Il a suffi qu’un employé russe, un tchinovnik, ait dit que la Cloche était une feuille incendiaire, pour qu’on la saisît à Dresde, à Berlin, je ne sais où. Pauvre Allemagne, à quel état de Pologne elle passe!

Craignez, Patres conscripti, les employés russes «et dona ferentest»! Est-ce que vous ne voyez pas, par les feuilles publiées à Pétersbourg même, que chez nous on se méfie moins des voleurs de grands chemins, que des brigands de petite chancellerie. Mais je vais vous dire de quel quartier vient l’acharnement contre la Cloche. Puis, ne vous en déplaise, il vous faudra subir notre profession de foi. Ce n’est que justice. Lorsqu’on frappe une Cloche, elle sonne. Et, comme le sonneur de Notre-Dame de Paris, je tiens furieusement à ma Cloche.

Au reste, votre grand compatriote — qui ne se doutait guère

311

qu’avec le temps il deviendrait le mien (si l’annexion de la ville libre à l’Empire russe se réalise) — Gœthe, cite un mot fort joli, qu’il a vu gravé sur un mur de l’Hôtel de ville de Francfort, et que vous pouvez voir de vos propres yeux — si M. Fonton ne l’a pas fait effacer:

Eines Mannes Rede

Ist keines Mannes Rede:

Soll sie billig hören Beede.

Maintenant, Patres, venons au fait. Il faut vous dire qu’en Russie il y a aussi deux gouvernements, — comme à Francfort-sur-le-Mein; l’un officiel, couronné à Moscou, salué à Péters» bourg: c’ est le gouvernement de parade, de grands levers, des processions, des revues, avec Alexandre II pour bourgmestre; l’autre occulte, caché, détesté à Moscou, craint à Pétersbourg, aussi invisible que les miasmes et non moins pestilentiel, et qui domine la Russie, comme M. Fonton domine, en attendant mieux, la police de Francfort.

Ce cabinet noir est composé des derniers Mohicans du règne néfaste, et sombre de Nicolas. Vous y trouverez, en première ligne, le descendant du régicide, Alexis Orloff — ami du défunt; un M. Mouravioff, qui se vante de ne pas appartenir aux Mouravioff que l’on pend — mais bien à ceux qui pendent; un