соотечественняком (если осуществится присоединение вольного города к Российской империи), — приводит очень милое изречение, которое он видел вырезанным на стене франкфуртской ратуши и которое вы можете увидеть собственными глазами, если г. Фонтон не приказал его стереть:

Eines Mannes Rede Ist keines Mannes Rede: Soll sie billig hören Beede.

Теперь же, Patres, перейдем к делу. Должно сказать вам, что в России имеется два правительства, как и во Франкфурте-на-Майне: одно — официальное, коронованное в Москве, провозглашенное в Петербурге; это правительство парадов, торжественных приемов, процессий, смотров; бургомистром его является Александр II; другое — тайное, скрывающееся, ненавидимое в Москве, вызывающее страх в Петербурге, столь же незримое, как миазмы, и не менее тлетворное, и управляющее Россией так же, как г. Фонтон управляет, в ожидании лучшего, франкфуртской полицией.

Этот черный кабинет составлен из последних могикан злополучного и мрачного царствования Николая. Вы найдете там, в первом ряду, потомка цареубийцы, Алексея Орлова — друга покойного; некоего г. Муравьева, хвастающегося тем, что он принадлежит не к тем Муравьевым, которых вешают, а, наоборот, к тем, которые вешают; генерала Ростовцева (Якова), который еще совсем молодым сделал в порыве увлечения и

318

энтузиазма донос на своих друзей, как говорит об этом статс-секретарь барон Корф в своем сочинении о восшествии на престол Николая I (в сочинении, которое г. Фонтон с радостью одолжит вам, г. президент); некоего графа Панина, министра юстиции (вы понимаете, что это только манера выражаться — вроде того, как прибавляют слово вольный к названию города потому лишь, что в нем четыре правителя вместо одного, или как называют Фердинанда II Ие С1рго225[145] милостью божьей — очень дурно на этот раз примененной — самодержца Обеих Сицилий); министра юстиции, начавшего свою карьеру защитой бедной доброй женщины, некоей княгини Трубецкой, обвиняемой лишь в том… что она до смерти засекла свою горничную. Вокруг этого центра кишмя кишит куча подначальных лиц, которые ниспускаются по ступеням чинов до мелких владельцев душ, до этого секущего дворянства, образующего вместе с дворянством чернильным плотный и прочно спаянный слой оппозиции, сопротивления всякому прогрессу, всякому улучшению.

Нет ни одного благого намерения, которому они бы не воспрепятствовали, которого они бы не искалечили, не извратили, не сделали бы невыполнимым или же не исказили при осуществлении.

Александр II видит, например, срочную необходимость освобождения крестьян. Черный кабинет тотчас же становится аболиционистским. Но он желает наиболее полного освобождения: он желает освободить крестьянина не только от помещика, но и от земли, которую он обрабатывает. Черный кабинет прекрасно знает, что освобождение с переходом в пролетариат невозможно в России, противоречит традиции, народному духу, здравому смыслу. Тем лучше; освобождение будет лишь fata Morgana, иллюзией, ложью. Однако встречается затруднение. Вопрос об освобождении обсуждается во всех русских периодических изданиях, и все влиятельные органы стоят за освобождение с землей.

Нет ничего более легкого, как устранить это препятствие. Выставляют за дверь министра народного просвещения;

319

заменяют его Понтием Пилатом, тотчас же готовым смыть чернильные пятна со своих рук, и заставляют его подписать приказ цензуре не разрешать к печати статей, в которых говорится об освобождении с землей.

Так обстоит дело с гласностью.

И вот, видя это, мы крикнули свое «Берегитесь!» императору Александру II. Мы — единственный свободный орган, которым обладает Россия, — мы начали разоблачать эти глухие происки. Вот истинная причина мелочных преследований, направленных против нашей газеты. «Колокол» беспокоит их… этих милых людей, он пугает их; ваша же полиция оказывает им помощь, Patres conscripti!

Теперь одно слово насчет верований нашей газеты. Если есть во Франкфурте-на-Майне честный русский человек, или просто русский, не состоящий на службе в императорской канцелярии, или же, наконец, немец, изучивший из предусмотрительности русский язык, заставьте его перевести нашу программу и ознакомьтесь со всеми нашими основными статьями, начиная с 1 января, — вы увидите, что ваш скромный, умеренный motto226[146] ни разу не был нами превышен. Чего же просили мы?

ОСВОБОЖДЕНИЯ КРЕСТЬЯН —

С ЗЕМЛЕЙ, ОБРАБАТЫВАЕМОЙ ИМИ;

УНИЧТОЖЕНИЯ ПРЕДВАРИТЕЛЬНОЙ ЦЕНЗУРЫ;

УНИЧТОЖЕНИЯ ТАЙНОГО СЛЕДСТВИЯ И СУДА

ПРИ ЗАКРЫТЫХ ДВЕРЯХ; УНИЧТОЖЕНИЯ ТЕЛЕСНЫХ НАКАЗАНИЙ.

Я полагаю, что это не слишком пахнет Робеспьером или Маратом. И вот, мы больше ничего не просим… пока.

Это бы нам еще простили. Но, чтоб подкрепить свои теории, мы иллюстрировали их примерами. Мы предавали гласности чудовищные, бесстыдные, отвратительные деяния русской администрации, и для этого мы не считали нужным измышлять типы, называть выдуманными именами всех этих негодяев из полиции, предателей, воров и разбойников. Нет,

320

мы клеймили их, называя их по именам и фамилиям всякий раз, когда были уверены в фактах. Мы ставили дату и название города; иногда мы даже воспроизводили дословно текст официальных документов, судебных актов. В стране подавленных страданий, вынужденной немоты «Колокол» становился одновременно и сдавленным криком боли крепостного, которого сечет помещик, узника, умирающего в темнице, и непрестанной угрозой для всех фальшивомонетчиков гласности.

От страха увидеть себя в «Колоколе» свернулись чернила у всех этих почтенных бюрократов. Они притесняли, они крали потихоньку, спокойно, под эгидой молчания, предписанного цензурой; и вот вдруг в Англии, в Лондоне, некто… бог весть кто… начинает приподымать их маску. С этого времени они сами не знают, что делают. Зачем, например, требовать от франкфуртской полиции запрещения продажи русской газеты? — Если это — испытание покорности, вроде шляпы, повешенной Геслером, то это уж роскошь; никто не сомневается в поистине сыновнем послушании немецких правительств их младшему, петербургскому. Вильгельм Телль изгнан из Валгаллы: это произведение чересчур швейцарское. Значит, все делается только для того, чтобы зажать нам рот, подвергнуть нас блокаде, уморить голодом? Но в таком случае этого недостаточно, им хорошо это известно.

Мы заявляли им уже дважды в «Колоколе»:

«Русская пропаганда для нас не каприз, не развлечение, не заработок. Это дело нашей жизни, наша религия, наш способ служения русскому народу.

Мы работали, не унывая, тогда, когда не встречали еще ни сочувствия, ни ободрения. Неужели теперь, когда русское правительство признаёт нашу силу, наше влияние и когда русская молодежь читает нас с жадностью, — мы остановимся?

Положа руку на сердце, мы присягаем перед лицом России продолжать работу нашу до последнего вздоха. Даже смерть наша не остановит ее: мы не одни, и у нас есть кому завещать наш печатный станок.

Существует одно только средство покончить с русской заграничной пропагандой: не вводить петербурскую цензуру в Германии, а уничтожить немецкую цензуру в России».

321

Единственным результатом этих преследований для наших придворных Гесслеров и князей- жандармов явится то, что мы будем вынуждены — для своего оправдания, — если они будут продолжать свои козни, переводить наши статьи и вместо того, чтобы стирать наше грязное белье келейно, — знакомить всю Европу с деяниями и подвигами этих казарменных олигархов, этих чернильных камергеров и государственных лакеев, кишащих в передней Зимнего дворца.

Что же касается вас, господин президент и господа отцы сенаторы, задайте головомойку своей полиции, выбирайте получше своих агентов и заставьте снять на станции запрещение с моих изданий, чтоб я мог принимать вас всерьез за сенаторов вольного города и искренне свидетельствовать вам свое высокое почтение.

А. Г ерцен, редактор «Колокола» и «Полярной звезды».

1 августа 1858 г.

Путней, близ Лондона.

322

<ГОСУДАРЬ, МЫ С УЖАСОМ ПРОЧЛИ...>

Государь,

Мы с ужасом прочли проекты центрального комитета. Остановитесь! Не утверждайте! Вы подпишете свой стыд и гибель России. Как честные люди, от искренней скорби и от искреннего желания добра, ради всего святого, умоляем вас: не утверждайте! Одумайтесь!

Искандер, Н. Огарев.

RAPPEL A LA PUDEUR!227[147]

Мы с глубоким чувством жалости и отвращения читаем в английских газетах отрывки из «С.-Петербургских ведомостей» против Англии и «нордовскую» лесть перед Францией. Как же это делается, что едва позволили вам говорить, так вы и начали ругать свободу и кадить деспотизму?

323

А. ИВАНОВ

Еще раз коса смерти прошлась по нашему бедному полю и еще один из лучших деятелей пал — странно, безвременно. ДворОвые косари помогли его подкосить в то самое время, как он усталой рукой касался, после целой жизни труда и лишений, лаврового венка. Больной, измученный нуждой Иванов не вынес грубого прикосновения царской дворни и — умер!

Да и зачем нам художники и поэты, зачем эти нежные, нервные организации, которые не могут выносить воздуха передней, дерзости дворецких, образованности фельдфебелей? Теперь нам надобны бойцы, теперь нам надобны люди, которые за обиду плотят не своим здоровьем, а двойной обидой, за пренебрежение невежд — презрением и ненавистию!

Жизнь Иванова была анахронизмом; такое благочестие к искусству, религиозное служение ему, с недоверием к себе, со страхом и верою, мы только встречаем в рассказах о средневековых отшельниках, молившихся кистью, для которых искусство было нравственным подвигом жизни, священнодействием, наукой.

Молодым человеком принялся Иванов за свою картину «Иоанна Предтечи» и состарелся с нею; кисть, взятая юношеской рукой, ослабела на том же полотне, целая жизнь была употреблена на созерцание, обдумывание, изучение своего предмета, и при каких условиях. «Нищета его, — пишет мне один из друзей его, — была такова, что он по суткам довольствовался стаканом кофея и черствой булкой или чашкой чечевицы,

сваренной из экономии им самим, в той студии, где работал, и на воде, за которой наш художник ходил сам к ближайшему фонтану». И в этой борьбе шли годы и годы. В продолжение двадцати лет он получил десять тысяч рублей из кассы цесаревича Александра Николаевича, который, будучи в Риме, сказал Иванову, что он его картину считает своей.

В прошедшем году он выставил свою картину в Риме, общество художников всех стран осыпало ее похвалами, это были единственные сладкие минуты Иванова, но и они не были без примеси горького элемента внутренной борьбы. Об ней мы скажем после.

Его звали в Россию; два месяца перед кончиной приехал он в Петербург. Полный надежд и дум, он мечтал, что для него легко откроется новая деятельность. Он мечтал о своих давно задуманных эскисах из жизни Христа, думал съездить в Иерусалим, и потом ему хотелось распространять больше и больше великую художественную традицию живописи — молодому поколению. Как действительный художник, он с грустью смотрел, с одной стороны, на легкую, эффектную манеру, с другой — на растление вкуса иконописью — этим лицемерием в живописи, этой ложью в искусстве.

Петербургскую жизнь Иванов совсем не знал или знал смутно по слухам. Простой, отвыкший от людей, он каким-то чуждым явился с своей картиной — перед толпой цеховых интригантов, равнодушных невежд, казарменных эстетиков.

Начались маленькие avanies, которых он не умел переносить, — все огорчало его, мучило. Ему дали во дворце Белую залу со скверным освещением для картины. Государь взглянул на нее, оглушенный громом и звоном, рассеянный торжеством освящения Исаакиевского собора.

Второй и третьей гильдии живописных дел мастера пожимали плечами,