придворным было не до Иванова…

Ему бы к Мине Ивановне — не догадался.

Денег у него не было, он жил у одного приятеля, не понимая, что ему надобно было снискать покровителей, приобрести ходатаев.

Наконец, 29 июня президент Академии художеств, т. е. графиня Строганова, т. е. экс- великая княгиня Мария Николаевна

325

потребовала Ивановна и объявила ему, что ему определяется 10000 рублей вознаграждения и назначается 2000 рублей пенсии, и желала знать, доволен ли он. Несмотря на свою застенчивость, Иванов не спешил принять предложения и просил его обдумать.

На другой день, 30 июня, курьер снова требует Иванова.

Его заставляют ждать в передней три часа, после которых выходит морганатический великий князь граф Строганов и объявляет ему, чтоб он за окончательным ответом обратился к Адлербергу.

Чего же церемониться с живописцем, что такое живописец? Ведь мы не папы римские, чтоб дружески принимать какого-нибудь Бенвенуто Челлини или с уважением какого-нибудь Бонарроти. Граф Строгонов, помнится, бывши в Женеве, находил, что Александр Николаевич — красный революционер и что пора его остановить на этой скользкой стезе… Столбовые-с!

Иванов, пораженный этим приемом, не пошел к Адлербергу, ему довольно было одной передней. Расстроенный, огорченный, побрел он к одному знакомому, вечером он почувствовал себя дурно, к полуночи явились первые признаки холеры, и ночью с 2/14 на 3/15 июля его не стало.

Наутро явился курьер с пакетом, возвещавшим трупу художника, что ему жалуется 15000 рублей и владимирский крест в петлицу.

Мы не думаем, что Иванова намеренно теснили, но ведь это тем хуже. А. Л. Витберга Николай поймал в канцелярские тиски и пропускал его в них до тех пор, пока крик умолк, мышцы опустились и страдалец самоотверженно склонил голову. Он этого хотел. А тут, напротив, одна небрежность, рассеянность вздором, чиновничье неуважение к искусству и к художнику. Им в голову не приходит, что нельзя одинаковым образом обращаться с Ивановым и с Сквозником-Дмухановским; что на художнике есть свое помазание, хотя и не успенское, но прочное; что художник тоже власть, что это ровный — pares; что генералов, обер-фор- шнейдеров, нидер-нах-шустеров можно делать десятками, стадами, а художники родятся и что если владимирский крест может иной раз предохранить лицо

326

станционного смотрителя от генеральского кулака, то он смешон в петлице такого артиста.

Картину свою Иванов завещал своему брату — зодчему; интересно узнать, как с ним будут торговаться…

Теперь скажу несколько слов о моих личных сношениях с Ивановым. Я познакомился с ним в Риме, в 1847 году. При первом свидании мы чуть не поссорились. Разговор зашел о «Переписке» Гоголя, Иванов страстно любил автора, я считал эту книгу преступлением. Влияние этого разговора не изгладилось, многое поддерживало его. Настал громовый 1848 год, я жил на площади, Иванов плотнее запирался в своей студии, сердился на шум истории, но понимал его, я сердился на него за это. К тому же он был тогда под влиянием восторженного мистицизма и своего рода эстетического христианства. Тем не менее иногда вечером Иванов приходил ко мне из своей студии и всякий раз, наивно улыбаясь, заводил речь именно о тех предметах, в которых мы совершенно расходились.

В Париже была провозглашена республика, престол папы покачнулся, вся Европа приподымалась, я забыл Иванова и поскакал в Париж.

Десять лет миновали, и между нами не было никаких сношений.

Вдруг получаю я в августе месяце прошлого года из Интерлакена письмо от Иванова. Каждое слово его дышит иным веянием, сильной борьбой, запертая дверь студии не помешала, мысль века прошла сквозь замок, страдания побитых разбудили его…

«Следя за современными успехами, я не могу не заметить, что и живопись должна получить новое направление. Я полагаю, что нигде не могу разъяснить мыслей моих, как в разговорах с вами, а потому решаюсь приехать на неделю в Лондон, от 3 до 10 сентября…

… В итальянских художниках не слышно ни малейшего стремления к новым идеям в искусстве, не говоря уже о теперешнем гнилом состоянии Рима, они и в 1848 и 49 годах, когда церковь рушилась до основания, думали, как бы получить для церквей новые заказы».

327

В заключение он писал мне, что ему было бы приятно встретиться у меня с Маццини. (Этого ему не удалось, Маццини был тогда на континенте, но я познакомил Иванова с Саффи.)

Письмо Иванова удивило меня, с нетерпением ждал я его. Наконец он приехал, много состарелся он в эти десять лет, поседели волосы, типически русское выражение его лица стало еще сильнее; простота, добродушие ребенка во всех приемах, во всех словах. На другой день мы ходили с ним в National Gallery, потом пошли вместе обедать; Иванов был задумчив, тяжелая мысль сквозила даже в его улыбке. После обеда он стал разговорчивее и, наконец, сказал:

— Да, вот что меня тяготит, с чем я не могу сладить: я утратил ту религиозную веру, которая мне облегчала работу, жизнь, когда вы были в Риме. Часто поминал я наши разговоры, вы правы, — да что мне от этого, что от этого искусству. Мир души расстроился, сыщите мне выход, укажите идеалы?.. События, которыми мы были окружены, навели меня на ряд мыслей, от которых я не мог больше отделаться, годы целые занимали они меня, и, когда они начали становиться яснее, я увидел, что в душе нет больше веры. Я мучусь о том, что не могу формулировать искусством, не могу воплотить мое новое воззрение, а до старого касаться я считаю преступным, — прибавил он с жаром. — Писать без веры религиозные картины — это безнравственно, это грешно, я не надивлюсь на французов и итальянцев, — разбирая по камню католическую церковь, они наперехват пишут картины для ее стен. Этого я не могу, нет, никогда — никогда! Мне предлагали главное заведование живописных работ в новом соборе. Место, которое доставило бы и славу и материальное обеспечение; я думал, думал да и

отказался, — что же я буду в своих глазах, взойдя без веры в храм и работая в нем с сомнением в душе, — лучше остаться бедняком и не брать кисти в руки!

— Хвала русскому художнику, бесконечная хвала, — сказал я со слезами на глазах и бросился обнимать Иванова. — Не знаю, сыщете ли вы формы вашим идеалам, по вы подаете не только великий пример художникам, но даете свидетельство

328

о той непочатой, цельной натуре русской, которую мы внаем чутьем, о которой догадываемся сердцем и за которую, вопреки всему делающемуся у нас, мы так страстно любим Россию, так горячо надеемся на ее будущность!

Сими словами и заключим надгробную скорбь нашу об истинном художнике русском228[148].

329

БЕЗОБРАЗНОЕ ОКОНЧАНИЕ ХАРЬКОВСКОЙ СТУДЕНТСКОЙ ИСТОРИИ

Черный кабинет победил и тут. Как далеко ушли в реакцию Александр Николаевич и Ковалевский со времен московской истории! Тринадцать студентов исключены, 4 с опубликованием, чтоб ни один университет их не принимал, остальные с правом поступить через год в какой хотят университет, — за сим всеобщий выговор. За недостатком положительных обвинений брали степень дерзости в ответах, во время следствия, за доказательство!! Что за патриархальная тупость, что за деспотический рааврат! И так молодёжь пожертвована пустому, бездарному, ничтожному попечителю, этой луне петербургского Зиновьева. Старший мешает просвещению наследника, более скромный меньшой — просвещению Харьковского округа!

О Ковалевский! Ковалевский! Вы напоминаете нам одного сельского попа, который писал помещику в ответ на его вопрос, достоин ли дьячок, чтоб хлопотать о его постановлении

диаконом: «Человек он смирный, но не безызвестно вашему высокородию — что honores mutant mores!»229[149]

Ну, а обер-фор-шнейдер просвещения, что он делает во всем этом, как он режет его крылышки и подает?.. Небось, Жуковский заставлял же Александра Николаевича читать Шекспира; Генрих V, только будучи цесаревичем, кутил с Фальстафом, а как поступил в цари, то уж не за столом и не на кухне стал искать товарищей просвещения.

330

РАСПРОСТРАНЕНИЕ ИЕЗУИТИЗМА В ПЕТЕРБУРГЕ

Ревность о господе раба божия Григория, митрополита с.-петербургского, все более и более выступает из пределов храма божия. Успешно поставив плотины злохульственному распространению геологических сведений, усердие архипастыря ныне бросилось на торжища, изгоняя из оных продавцев повремянниц светского гнилословного содержания. Спира града св. Петра, вняв гласу пастыря, воспретила продажу журналов на стогнах. Не тому ли же столпу твердому, поддерживающему адамонтовый свод под правосланныя церкви, мы обязаны глупым в разуме, но мудрым в вере объяснением, бывшим в русских газетах, что без вселенского собора нельзя изменить грубую астрономическую ошибку месяцеслова. Поистине, глаголю вам, братия; что могут значить дванадесять дней — пред вечностию райского вселения.

Люди благочестивые советовали нам оставить в покое ангельский чин, мы слушались их, — но ведь для этого и ангельскому чину не следует переходить в полицейский. Живые мертвецы так хорошо века целые представляли настоящих, что стоило продолжать. Вдруг какая-то богоусердная муха кольнула их, и они вообразили себе туда же, что они, будучи ангелами, могут быть квартальными и не только мешаться в дела вечные, но и в дела временные. Нет, господа живые мертвецы, мы не католики, у нас своих, настоящих жандармов довольно, чтоб иметь ещо иезуитских, на постном масле да на семинарской риторике! Ходите в ваших маскарадных платьях по монастырскому двору, издавайте для взаимного возбуждения ваши «яхонтовые цветы православного благочестия», «вечноцелебное и изумрудное млеко богородицы, за ны точимое», и прочие нелепости, но не мешайтесь в наши дела, а то как бы мы, миряне не приподняли немного ваши рясы!

ЕЩЕ И ЕЩЕ РАЗ

Один из наших корреспондентов извещает нас, что в некоторых частных анекдотах вкрались у нас погрешности. Жалеем от всей души и охотно готовы помещать всякую поправку, дополнение, объяснение, так, как мы напечатали защиту г. Сечинского. Нам сказывали, что г. Закревский, следуя примеру красноречивого полицмейстера, хотел что-то прислать, и мы приготовили нашу лучшую сажу, чтоб отпечатать его статью, но он еще ее не присылал.

У нас нет личностей, большая часть чиновников, о которых мы пишем, совершенно нам не известна, мы с честной целью печатаем об них. На днях мы получили, например, очень интересную статью о новой отрасли торговли почтовыми местами, устроенной в западных губерниях статским советником Ган, под высшим начальством Прянишникова. Подробности до того живы, резки, что трудно сомневаться, и мы в одном из листов «Колокола» напечатаем их, предоставляя Гану и Прянишникову возражать; они могут быть уверены, что если их возражения будут сколько-нибудь человечески написаны, мы их поместим. А публика пусть судит. В этом-то и состоит гласность.

До частных дел мы не касаемся никогда, а если говорили о Мине Ивановне, то ведь это не частное, а публичное дело. Мария же Бредау у нас являлась более как блюстительница