него есть порывы и стремления, но у него нет характера и он легко плачет, а это никуда не годится для человека, занимающего такое положение. Отсюда — великолепные проекты и жалкое, ущербное их осуществление, отсюда ошибки, постоянные уловки, отсутствие искренности и цельности. Александр II, несмотря на самые лучшие намерения, не сделает ничего, мы хотим сказать — ничего положительного, потому что одно во всяком случае уже сделано: он расшатал всю государственную машину и поднял вопросы, которые волнуют все общество, от кабинетов аристократов до крестьянских хижин.

Возьмем, например, два важнейших вопроса: освобождение крепостных и внешнюю политику. Мы увидим здесь лишь постоянное отставание и постоянные ошибки.

Десять месяцев тому назад Александр II заявил, что он за освобождение крестьян, в своих указах он говорил (и то же самое от его имени говорил в циркулярах министр внутренних дел) о пользовании землей, которое должно быть предоставлено крестьянам, о доме и усадьбе (епс1оБ)233[153], которые должны быть выкуплены; правда, все это говорилось весьма неопределенно, но все же, в чем состояло намерение правительства —

338

можно было догадаться. После этого одна губерния за другой, упорно сопротивляясь какому бы то ни было освобождению, все же стали просить разрешения создать свои комитеты. В знак благодарности со стороны правительства слово «усадьба» появляется все реже и постепенно заменяется словом «изба», «курятник» или чем-то еще в этом роде. Между тем в циркулярах министра внутренних дел вместо слов «освобождение крестьян» появляются слова «улучшение условий» их жизни.

На Главный комитет по крестьянскому делу под председательством князя Орлова (бывшего начальника тайной полиции во времена Николая) было возложено подготовить проект освобождения крестьян или улучшения их положения. Но проект, представленный Комитетом, настолько чудовищен и абсурден, что положение крестьян несомненно ухудшилось бы, если бы эта жестокая насмешка была претворена в жизнь.

Дворянство, со своей стороны, не желает отдавать землю, обрабатываемую крестьянами, и пассивно сопротивляется. Правительство уступает, оно либерально там, где должно быть применено насилие, и потому быстро идет к полному провалу. Вопрос об освобождении крестьян становится для него второй Крымской кампанией. Если правительство не сумеет подавить противодействие дворянства, оно потеряет свой гражданский престиж, точно так же как в последней войне оно потеряло свой военный престиж.

В довершение всей этой путаницы существует еще партия старомодных либералов, которая начинает кричать о социализме и коммунизме, как только заговаривают о земле. Они видят в этом посягательство на трижды священное право собственности. Как же императору Александру II не бояться слова «социализм», если есть довольно много революционеров, которые из-за воображаемых страхов не понимают значения этого слова?

Русский крестьянин, наоборот, слишком беден, чтобы бояться социализма, ему не нужно освобождение, если ему не

дадут земли. И, вы можете быть уверены, он получит землю. Мы побуждаем его быть стойким. До сих пор крестьяне были прикреплены к земле, теперь пришло время изменить отношения: пусть крестьяне закрепят землю за собой и не дадут возможности своим врагам на них нападать. Александр, Орлов, Главный комитет, Особые комитеты — все это исчезнет; но там, где земля не будет закреплена за крестьянами, она долго не попадет в их руки, — руки тех, кто ее обрабатывает.

Теперь перейдем к внешней политике.

Европа готовится к борьбе. Фальшь франко-английского союза теперь стала очевидной; противоречия, противоположность этих двух стран неминуемо ведут к столкновению. Эта решительная схватка может привести Европу к возрождению или к агонии. В обоих случаях у России нет никаких причин, которые бы заставили ее вмешаться в эту внутреннюю распрю; для нее с этой борьбой не связаны ни надежды, ни воспоминания, ни получение наследства. Единственное наследство, на которое она имеет право, — научное. Это наследство она уже сделала собственным достоянием, и уж оно по крайней мере не может быть потеряно.

Будущее России гораздо более связано с Востоком, чем с Западом. Активное вмешательство во все европейские дела, попытка влиять на любые политические осложнения являются следствием раздражительного самолюбия нелепой и ошибочной дипломатии.

Если хотите знать, то у России есть естественный союзник — это Соединенные Штаты.

Александр II, такой же неудачливый в вопросах внешней политики, как и в вопросе внутренних реформ, хочет заключить союз с Францией.

Зачем? Союз с Францией в высшей степени бесплоден. Заключить с ней союз возможно только на случай войны, т. е. для разрушения. Не говоря уже о том, что Россия совершенно не готова к войне, такое стремление является для нас зловещим — как демонстрация симпатии к принципам, утверждаемым Францией в ее борьбе с Англией. Франция Бонапарта — это императорский Рим, вооруженное рабовладельческое государство;

340

всеобщее голосование, которое поддерживает деспотизм; демократия, которая превращается в уравнивающий граждан абсолютизм.

Нам кажется что смысл будущей борьбы не вызывает никаких сомнении, с тех ПОр как сами события, обычно сложные и запутанные, приобретают аллегорический характер; с тех пор как сфинкс вслух раскрыл свою тайну; с тех пор как в ответ на экспозицию крепостей, пушек и бастионов электрический провод соединил Англию с Америкой.

Выбор между Англией и Францией является пробным камнем для нравственного чувства русского правительства.

Позиция, занятая Александром II, была превосходной, но он ее потеряет. Было необходимо выступить против правительственной традиции Петербурга, давящей, как рок, всех тех, кто носит императорскую корону, которая покрывала так много преступлений и так мало угрызений совести. У Александра II есть добрые стремления, но нет необходимого мужества, и он отступает перед безмерностью деяния, которое надо совершить. Между тем придворные кучера, правящие государственной колесницей, увлекают его на все более ложный путь.

Мы ему кричали изо всех сил; заботьтесь сами о ваших делах! Но шум колес так его оглушает, что он не слышит отдаленного звона нашего колокола.

Мы не любители восстаний и революции ради революции, и мы думаем, — и мысль эта нас радовала, — что Россия могла бы сделать свои первые шаги к свободе и справедливости без насилия и ружейных выстрелов. Наше правительство было достаточно сильным, чтобы начать сверху эту революцию, теперь оно свою силу утратило. Александр, по своей слабости, допустил, чтобы подняли голову и пустили новые корни в прогнившую почву старой России все те, кто по своему положению, по невежеству или по жадности являются врагами прогресса и свободы, — все эти Орловы, Панины, Ростовцевы.

Где же он найдет силу, чтобы выйти из этого заколдованного круга?

341

Куда же мы идем? Очень возможно — к ужасной жакерии, к массовому восстанию крестьян. Мы вовсе не хотим его и заявляем об этом, но, с другой стороны, рабство и состояние мучительной неизвестности, в котором находится страна, еще хуже, чем жакерия.

10 сентября,

Путней.

342

ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЯ

Закревский доставил в таможню список лиц с строжайшим предписанием по возвращении в Россию обыскать их и доставить их письма и бумаги в Третье отделение.

Не смеем печатать имена, но просим, умоляем всех молодых москвичей, возвращающихся на печальную родину нащу, не брать с собой ничего запрещенного, никаких бумаг.

В какую грязь, в какую мерзость влекут государя эти гнусные шпионы, эти сыщики, эти Закревские… Да и что же в самом деле, государь-то сам? Доброе сердце, благие намерения, кроткий взгляд — все это очень хорошо, но всего этого мало. Теперь не до сентиментальности. Мы накануне министерства Ростовцева (а может, и Липранди), накануне разделения России на пятнадцать пашалыков, в каждом из которых будет по Закревскому, по 715 Тимашева, с маленькими Третьими отделеньицами, с уездными конторками шпионства… да ведь при этой кротости придется задохнуться.

Мы каемся перед Россией в нашей ошибке Это то же николаевское время, но разварное, с патокой.

А этот седой клеврет, маститый доносчик — неужели на них нет и смерти, если нет у них раскаяния перед ней?

Старший чиновник III отделения, действительный статский советник Гедерштерн, путешествует по Европе с специально учеными целями.

343

ОТ РЕДАКЦИИ

Помещая это письмо, как довольно резкий отголосок мнения, которое мы не можем не уважать, мы не думаем ни возражать на него, ни начинать полемики. Но считаем себя вправе сделать несколько очень коротких замечаний.

Внося в наше дело безусловную искренность и беспредельное желание блага России, мы приветствовали от души Александра II, когда он начал освобождение крестьян и ряд реформ. Напрасно автор письма видит в этом какую-то заднюю мысль — «возвращения». Мы ничего личного не вводили в наши публикации. Как ни тяжела разлука с родным краем, но мы никогда не купим уступкой убеждений право возвращения. Казалось бы, что это доверие мы заслужили.

Далее мы совершенно не согласны с автором, что наша обязанность — все печатать, что нам присылают, без малейших изменений, урезываний. Эту «смелость» мы будем иметь и никак не считаем «достоянием» России всякую всячину, которую нам посылают. Мы не знаем редакции в мире, которая бы без разбора согласилась печатать грамотные и безграмотные статьи, иногда полные личностями, иногда неосторожностями, которые вздумают ей посылать. Колокол в таком случае придется перевернуть и сделать из него яму, в которую без разбора будут сыпать хорошие вещи и сор.

«Пророком» мы себя не выдавали и не знаем, к чему эта ирония из дружеского стана; ценсором быть неприятно, но на редакции лежит нравственная ответственность, которую она принимает.

В сомнительных случаях мы часто останавливались. Но почему

344

же — желает знать автор письма — одной вести мы верили, а другой нет? Между прочим укажем ему на один из критериумов: часть сведений прислана нам при письмах от лиц, совершенно знакомых нам и с их удостоверением, например, история Сечинского и Кочубея; не ясно ли, что мы менее боимся печатать эту часть?

Мы готовы открыть в «Колоколе» новую «Книгу обличений» и печатать в ней частные дела, процессы, злоупотребления и проч. на том условии, на котором это делает «Теймс». Пусть редакции будет известно имя посылающего. Его никто, никогда не узнает, но если новость обличится совершенно ложной или искаженной, то по требованию обвиненного мы напечатаем имя.

Надеемся, что автор письма с тем же добродушием прочтет эти строки, с каким мы прочли его письмо, и не откажет нам в сочувствии во имя общего дела нашего.

345

ИЗ ПОЛЬШИ

Наконец-то получили мы довольно длинное письмо о польских делах или, лучше, о русском управлении в Польше. Все одно и то же. Хотят каких-то новых порядков и употребляют старых николаевских слуг; а что может быть николаевский слуга, служивший в Польше, можно догадаться. Люди, тридцать лет занимавшиеся с таким успехом ухудшением состояния Польши, ныне употребляются на улучшение его. Чего же путного можно ждать?

Из «сильных, но нечистых» рук Паскевича, как выражается автор письма, управление перешло к князю Горчакову, тяжелому, скучному формалисту, человеку честному, но бездарному и выжившему из ума. Вечно занятый мелочами, Горчаков заваливает себя