военной дисциплиной и немецким клиентизмом. Вся Россия радовалась, услышав, что люди высокого и притом штатского образования призваны вами. Многие думали даже, что увидят вашего сына на лавках Московского университета, этого Севастополя науки и образования, свято, самоотверженно продержавшего свое знамя — истины и мысли в продолжение тридцатилетнего гонения. И увидят его там без пикета генерал-адъютантов, без прикрытия тайной и явной полиции, так
355
как видят в аудиториях сына королевы Виктории. И мы издали благословляли вас… Но это не могло нравиться Черному кабинету — чему же тут дивиться? Разве вы прежде не знали этих людей, которые, как бревно, мешают всякому прогрессу, гласности, открытым судам, препятствуют освобождению крестьян? Как же они могли равнодушно смотреть на то, что сын ваш получит человеческое образование? Довольно того, что Лагарп чуть не испортил Александра I. Но вы-то зачем так скоро изменили ваше мнение и так запнулись на первом шагу? Зачем же в деле такой важности вы не только допустили, чтоб закулисная интрига, подтасованная в застенке Третьего отделения, вытолкнула из учебной вашего сына людей, на которых Россия и вы сами смотрели с доверием, — но допустили, чтоб их место занял какой-то бездарный немецкий школяр?
Ведь не гессен-дармштатского наследника вы ему вверяете… да и того было бы жаль. Что же знает этот немец о России, что он понимает в ней, что ему за дело до нее? — Он по вольному найму пошел бы точно так же учить сына алжирского дея… Бьется ли его сердце от русской песни, и обливается ли оно кровью при слухе о рекрутском наборе, о неистовствах помещичьих, о чиновничьем грабеже? Стих Пушкина родной ли ему, и понятен ли ему быт нашего мужика?.. Чему научит этот чужой вашего русского сына… или вы не знаете высокомерную ненависть немцев ко всему русскому, их отвращение к нам, которое они едва могут скрывать под личиной клиентизма и низкопоклонства, напоминающих рабов- грамматиков древнего мира?
Да, но немец немцу рознь! Конечно — но ведь вы не Шиллера какого-нибудь взяли или не Форстера — а Августа-Теодора фон Гримм.
Посмотрим, что это за фон Гримм. Я развертываю его «ШапМеш^еп пасЬ БйТо51еп»241[161]. Вот что он говорит в своем посвящении Константину Николаевичу: «Но эти прекрасные воспоминания помрачаются черно-печальной мыслию, что великий муж, под покровительством и благословением которого мы
356
путешествовали, не существует более в среде нашей, — тот великий император, которого вы называете отцом, в котором Россия находила свою гордость и славу и на которого Европа, обуреваемая смутами, смотрела как на незыблемую полярную звезду. Величие его созданий и дел всего лучше измеряются числом и усилием его противников, которые, желая разрушить его творения, только уничтожают свою славу».
Государыня, будьте откровенны и скажите, неужели какой-нибудь немец мог искренно, добросовестно сказать такую пошлую, такую неумеренную лесть… Я уверен, что вы этого не думаете; если же вы не думаете, то как же вы могли допустить этого сладкоглаголивого льстеца до участия в воспитании наследника? Грубая похвала иногда может нравиться, за нее дают табатерку, перстень, но как же награждать душою отрока? Бедный мальчик ваш сын! Да будь он кто-нибудь другой, нам дела не было бы до него; мы знаем, что большая часть аристократических детей у нас воспитывается очень дурно. Но ведь с его развитием связаны судьбы России, и вот оттого-то у нас на душе тяжело, когда мы слышим, что к нему приставлен человек, который мог напечатать эти строки. Что, если сын ваш поверит, что Николай был величайшим мужем XIX века, да и захочет ему подражать?
Или, может, сторону государственной мудрости и пониманья Руси вперит ему Зиновьев? Ну, а этот где стал педагогом и отчего он способнее пятидесяти… пятисот дивизионных и всяческих генералов, командующих сиплым голосом и воспитывающих палкой солдат? Мы знаем за ним одну добродетель — нежную любовь к брату, которого он всеми неправдами вывел из каких-то смотрителей смирительного дома в попечители Харьковского округа и
отстоял его против правых студентов. Но эти семейные добродетели, ценимые в Аркадии равняются преступлениям в государственных сферах. Да, наконец, будь Зиновьев образован — как Закревский, оратор — как Панин, чист — как Ростовцев, и целомудрен — как Бутков, — разве нельзя было сыскать наместо людей, оттертых им и интригой Черного кабинета, — русских, образованных, любящих отечество и не носящих эполет?
Эполеты — великое дело, военный мундир, как ряса монаха —
357
отрезывает человека от прочих людей; ни монах, ни военный — не равны нам, для того они и помечены. Они оба неполные люди, люди в исключительном положении. У одного руки сложены, как у мертвеца, у другого вечно подняты, как у дерущегося. Ни смерть, ни убийство не составляют лучшей минуты жизни.
Звание русского царя не есть военный чин. Пора оставить дикую мысль завоеваний, кровавых трофей, городов, взятых приступом, разоренных деревень, потоптанных жатв, — что за мечтания Нимврода и Аттилы? Время этих бичей человечества, вроде Карла XII и Наполеона, минует. Все, что требует Россия, основано на мире, возможно при мире; Россия жаждет внутренних перемен, ей необходимо новое гражданское и экономическое развитие, а войско и без войны мешает тому и другому. Войско — разорение, насилие, притеснение; его основание — безмолвная дисциплина; солдат потому и вреден гражданскому порядку, что не рассуждает, с него снята ответственность, отличающая человека от животного.
Научите вашего сына носить фрак, перечислите его в гражданскую службу; вы сделаете ему великое благо. Займите его ум чем-нибудь более благородным, нежели вечная игра в солдаты; учебная наследника престола не должна походить на кордегардию. Это особенность прусских принцев и других мелконемецких князьков. Королевский дом в Англии не хуже, кажется, других; отчего же принц Вельский, вместо того чтоб учить каких-нибудь Horse-Gard, Royal-Blue или Cold-Stream, — сидит за микроскопом и занимается зоологией?
С каким глубоким огорчением слышим мы рассказы, как к наследнику посылают кадет для игры и как они в залах Зимнего дворца играют в войну… в черкесов и русских… Какая пустота, какая бедность интересов, какое однообразие… и притом какой нравственный вред! Неужели вы никогда не подумали, что значит эта игра, что она представляет… зачем ружья, штыки, сабли, зачем эти биваки, для которых камер-лакей зажигает спиртовую лампу на полу вместо костра? Вся эта игра представляет несчастие сражений, т. е. гуртовое убийство, торжество грубой силы… тут недостает одного — крови по колена, стона раненых, груды трупов и диких криков
победителей. Что жо это за детская игра, что за дрессировка в бесчеловечье или в бессмыслие — когда это выражается в одно капральство?
К тому же все это окружено ложью, обманом, — кадетам под страхом наказаний приказывают хвалить начальников и содержание, говорить, что у них всегда такое тонкое белье и проч. …полнейшее растление детства! Вы этого не знаете, очень можот быть; но согласитесь, что если мы в Лондоне можем знать, то вам через улицу еще легче. Но в этом-то и задача — шайка стариков и интригантов, окружающих вас обоих… они — темная вода в ваших глазах, они застят истину; спросите кого-нибудь из Гриммов — правда ли все это, он наверное скажет, что нет… что кадеты благоденствуют, вознося к небу молитвы за августейший дом и Иакова Ростовцева и что у них только одна печаль и есть — печаль о «незабвенном» отце отечества, величайшем монархе XIX столетия.
Но думайте, чтоб, увлеченные сентиментальностью, мы хотели сказать, что военная наука и военное ремесло бесполезны для наследника. Нет! Печальная необходимость — середь мира держать себя наготове к отпору — обусловливает необходимость военного устройства. Готовясь быть главою государства, наследник должен знать и военную часть, но как часть; финансовые и гражданские вопросы, судебные и социальные имеют гораздо больше прав на то, чтоб он их знал, и знал хорошо.
Не жалко ли видеть великих князей, изучивших до мелочей форму каждого полка, постигнувших все тайны метанья ружьем, командования повзводно и побатальонно и не знающих ни гражданского делопроизводства, ни пределов разных властей, ни хозяйственного состояния разных стран России, чуждых русской литературе и тем современным вопросам, которые колеблют мир, потрясают весь род людской. Спросите любого из них, и вы увидите, правы ли мы. Да и зачем спрашивать? Посмотрите, как бесплодна их жизнь, как бесполезны их скитания по России… один едет смотреть конские заводы, другой — стены какой-нибудь цитадели, третий — выправку пятой дивизии или пятнадцатой…
359
Страшно подумать, до чего дошла стертая пустота велико-княжеских существований у нас… Возле вас жил и умер человек, может, от природы одаренный добрым сердцем, но которого вся жизнь прошла в каком-то ненужном недосуге, в бесцельной суете… Чем Михаил Павлович отметил свою биографию, прошедшую возле самого трона?.. Разве своим фельдцейхмейстерством?
Михаил Павлович не знал России, он и Петербурга не знал, он знал гвардейский корпус, артиллерию, кадет… и умер, приехав с ученья и отдав императорскую честь Паскевичу… Он никогда не был употреблен ни на что дельное. Попавши с молодых лет в Марсово колесо — фрунтов и учений, ему не было времени одуматься: в семь часов рапорт, в восемь прием, в девять парад, в десять ученье со стрельбой, а тут чистота кадетских корпусов, выправка ребятишек, а там пятнадцать верст в час, — ямщики избиты, лошади надорваны, летит за две тысячи верст, — что случилось? — осматривать вторую армию! Опять ученье, опять маршируют солдаты тихим и скорым шагом — пыль столбом, скука, распеканье. Это ужасно!
Есть действительно что-то зловещее и тупое в этой страсти к солдатам, она невольно напоминает несчастного голштинского принца, невзначай попавшего вместо прусских каптенармусов в русские императоры, который целые дни играл в деревянные солдаты и вешал по военному суду крыс — на стенах крепости из картонной бумаги…
Государыня, спасите ваших детей от этой будущности!
Я очень знаю, что мои слова, если они дойдут до вас, удивят вас своей дерзостью: резкая речь свободного человека как-то дико раздастся в залах Зимнего дворца. Но победите ваше негодование и вникните в смысл моих печальных слов, вы, может, в них найдете следы великой скорби, разъедающей сердце, и больше чистого желания блага России без всяких личных видов — чем обиды и дерзости.
Вы стоите слитком высоко, чтоб обидеться; я — слишком независимо, чтоб быть дерзким.
В старые годы цари снимали с себя иногда порфиру и, одеваясь простыми смертными, ходили по рынкам и площадям,
360
вслушиваясь в говор народный и поучаясь житейской мудрости в толпе. Нынче это вывелось, да оно и не нужно — свободная речь сама проникает за