кавалергардов. Не отталкивайте ее, подумайте об ней, и если вам это приятнее — забудьте, кто ее писал, хотя он искренно желает вам добра.
1 ноября 1858.
361
НАС УПРЕКАЮТ
Нас упрекают либеральные консерваторы в том, что мы слишком нападаем на правительство, выражаемся резко, бранимся крупно.
Нас упрекают свирепо красные демократы в том, что мы мирволим Александру II, хвалим его, когда он делает что-нибудь хорошее, и верим, что он хочет освобождения крестьян.
Нас упрекают славянофилы в западном направлении.
Нас упрекают западники в славянофильстве.
Нас упрекают прямолинейные доктринеры в легкомыслии и шаткости, оттого что мы зимой жалуемся на холод, а летом совсем напротив — на жар.
На сей раз только несколько слов в ответ последнему упреку.
Он вызван двумя или тремя признаниями, что мы ошиблись, что мы были увлечены; не станем оправдываться тем, что мы ошибались и увлекались со всей Россией, мы не отклоняем ответственности, которую добровольно взяли на себя. Мы должны быть последовательны, единство — необходимое условие всякой пропаганды, с нас вправе его требовать. Но, принимая долю вины на себя, мы хотим ее разделить с другими виновниками.
Идти по одной линии легко, когда имеешь дело с спетым порядком дел, с последовательным образом действия, — что трудного взять резкое положение относительно английского правительства или французского императорства? Трудно ли было быть последовательным во время прошлого царствованния?
362
Но мы этого единства не находим в действиях Александра II; он то является освободителем крестьян, реформатором, то заступает за николаевскую постромку и грозит растоптать едва всходящие ростки.
Как согласить речь его к московскому дворянству и генерал-губернаторство Закревского?
Как согласить облегчение ценсурных пут и запрещение писать об освобождении крестьян с землею?
Как согласить амнистии, желания публичности с проектом Ростовцева, с силой Панина?
Фридрих II говорил, что он не боялся ни одного генерала так, как Салтыкова, потому что никогда не мог догадаться за минуту вперед, какое движение он сделает: Салтыков все их делал зря.
Шаткость в правительстве отразилась в наших статьях. Мы, следуя за ним, терялись и, откровенно досадуя на себя не скрывали этого. В этом была своего рода связь между нами и нашими читателями. Мы не вели, а шли вместе; мы не учили, а служили отголоском дум и мыслей, умалчиваемых дома. Ринутые в современное движение России, мы носимся с ним по переменному ветру, дующему с Невы.
Конечно, тот, кто, останавливая надежду и страх, молча выждет результата, тот не ошибется. Надгробное слово — истории — гораздо больше предохранено от промахов, нежели всякое участие в совершающихся событиях.
Доктринеры на французский манер и гелертеры на немецкий, люди, производящие следствия, составляющие описи, приводящие в порядок, твердые в положительной религии или религиозные в положительной науке, люди обдуманные, точные доживают до старости лет, не сбиваясь с дороги и не сделав ни орфографических, ни иных ошибок; а люди, брошенные в борьбу, исходят страстной верой и страстным сомнением, истощаются гневом и негодованием, перегорают быстро, падают в крайность, увлекаются и мрут на полдороге — много раз споткнувшись.
Не имея ни исключительной системы, ни духа партии — всё отталкивающего, — мы имеем незыблемые основы, страстные сочувствия, проводившие нас — от ребячества до
363
седых волос, в них у нас нет легкомыслия, нет колебания, нет уступок! Остальное нам кажется второстепенным; средства осуществления бесконечно различны, которое изберется… в этом поэтический каприз истории — мешать ему неучтиво.
Освобождение крестьян с землею — один из главных и существенных вопросов для России и для нас. Будет ли это осовобождение «сверху или снизу» — мы будем за него! Освободят ли их крестьянские комитеты, составленные из заклятых врагов освобождения — мы благословим их искренно и от души. Освободят ли крестьяне себя от комитетов во-первых, а потом от всех избирателей в комитеты — мы первые поздравим их братски и также от души. Прикажет ли, наконец, государь отобрать именья у крамольной аристократии, а ее выслать, — ну хоть куда- нибудь на Амур к Муравьеву, — мы столько же от души скажем: «Быть по сему».
Из этого вовсе не следует, что мы рекомендуем эти средства, что нет других, что это лучшие, совсем нет, — наши читатели знают, как мы думаем об этом.
Но так как главное дело в том, чтоб крестьяне были освобождены с землею, то из-за средств спора мы не поднимем.
При таком отсутствии обязательной доктрины, предоставляя, так сказать, самой природе действовать и сочувствуя каждому шагу, согласному с нашим воззрением, мы можем часто ошибаться, всегда будем очень рады, когда «ученые друзья наши», спокойно сидящие в сторожках на берегу, прокричат нам «правее или левее» держаться; но мы желали бы, чтоб они не забывали, что им легче делать наблюдения над силой волн и слабостью пловцов, нежели нам плыть… и притом так далеко от берега.
Из-за стен доктрины, как из-за монастырских стен, сполугоря смотреть на треволнение мирское. Доктрины счастливы, они не увлекаются и… не увлекают других.
СЕКУЩЕЕ ПРАВОСЛАВИЕ
Английские, белгийские и немецкие журналы («Morning Advertiser», «Independence», «Allgemeine Zeitung» и др.) рассказывают, заимствуя из Позенской гаветы, страшную историю нового злодейства русской администрации в западных краях. Гродненской губ., Волковицкого уезда, деревня Пороцево перешла из унии к греческой церкви — в то душеспасительное время, когда Николай с благочестивым свирепством всекал униат в православие. Поп им достался какой-то мошенник, притеснявший их и грабивший. Мужики, услышав, что новый государь поладил с католическим духовенством, перешли опять в унию. Поп донес. Генерал-губернатор Назимов отправил туда отряд солдат, шайку полиции и своего адъютанта Попова. Вооруженная орава эта напала на деревню и без суда и следствия перепорола всех; говорят, что несколько человек умерли под наказаниями.
Если это выдумано или увеличено, пусть Назимов оправдывается, а до тех пор мы будем считать это — со всей Европой — за истину. Впрочем, тут невероятного ничего нет, это все совершенно в нравах аракчеево-бибиковской школы. Давно ли Симашко свирепствовал тому же секущему православию? Разумеется, раскольники правы, презирая полицейскую церковь, благословляющую розгами и поддерживаемую разбойниками с аксельбантами и сыщиками в камилавках.
Кстати, мы слышали на днях, что не только рязанские, и московские крестьяне молятся за убиенного Новосильцевым и его сообщниками старца в Деднове (см. «Колокол» лист 26) — причисляя его к святым мученикам!.. Несчастная Русь! Сколько страдальческой крови пролито на пажитях
365
твоих! Твои нивы — поля битвы, — битвы свирепой, в которой все злодейство с одной стороны. Сколько уст замкнулось на веки веков под позорной розгой твоих палачей-помещиков, воров- чиновников и пьяной полиции?
Забудь это, когда наступят дни твоего светлого воскресения, — прости детям свирепых врагов твоих, просто потому, что месть, чтоб быть достойной зла, — была бы слишком велика!
<Г-Н ФОНТОН>

Говорят, что известный дипломат наш, Фонтон, осужденный докторами на самую тощую диету из всех диет, с негодованием отвергает приписанное нами ему влияние на преследование в Франкфурте «Колокола», о чем мы в свое время и утруждали правительствующий сенат того города — всепокорнейшим нашим прошением. Мы с искренним удовольствием услышали о негодовании г. Фонтона (само собою разумеется, мы говорили не о лице, а о русском резиденте, и это так справедливо, что в первой статье назвали его Лабенским). Мы были уверены, что все дельные русские дипломаты (в числе которых считаем и г. Фонтона) ясно понимают, что ничего нет общего между сношениями России с другими державами и вертепом III отделения. Делать жандармов из послов — изобретение Николая. Поццо ди Борго, Пален и др. старались ему объяснить, что не всякий способен быть Дупельтом. — Покойник этого не понимал и с тем изволил отбыть в Петропавловскую крепость.

ПРИГЛАШЕНИЕ К СОТРУДНИЧЕСТВУ

Нас уверяют, что речь государя к московским плантаторам не была напечатала в русских газетах. Государь под надзором полиции, под ценсурой помещиков испытывает теперь на себе, каково жить в стране без гласности.

366

Верные нашей программе, мы предлагаем Александру II всякий раз, когда ценсура не пропустит его речь или что другое, присылать в «Колокол». Запрещенную речь его мы поместим с удовольствием; мы только не принимаем то, что имеет целью поддерживать рабство и самоуправство в России — все это может без нашего содействия печататься в России.

<ПРАВДА ЛИ?.. - НЕТ, НЕПРАВДА!>

Правда ли, что православное духовенство, скопившее страшные богатства по монастырям, обирающее — свечами маслом и другими поборами — народ русский, предлагает христолюбиво все сии богатства на выкуп крестьян с землею? — Нет, неправда!

ОТ ЧАСУ НЕ ЛЕГЧЕ — КРАЖА ВОСЬМИДЕСЯТИ ВЕРСТ!!

Английские журналы с гомерическим смехом рассказывают, что при новом измерении расстояний между Москвой и Петербургом, сделанном известным астрономом Струве, оказывается, что казна заплатила за восемьдесят лишних верст!

Что, почтенный Петр Андреевич, астрономия-то подвелаxv[ix], недаром вы с Николаем Павловичем так ненавидели науку.

«Усердие все превозмогает», даже растягивает пространство!

Мы покорнейше просим г. Чевкина сообщать нам о следствии, назначенном по этому делу; неужели и тут виновные будут скрыты, как по делу крымских злоупотреблений, потому что замешаны всё полные генералы; должно быть, они самому государю дают взятки?.. Безнаказанность воров, поставленных так высоко, что их, как адмиралтейский шпиц, видно отовсюду, — служит особенным поощрением маленьким воришкам.

367

ОТ ИЗДАТЕЛЯ

<ПРЕДИСЛОВИЕ К ШЕСТОЙ КНИЖКЕ «ГОЛОСОВ ИЗ РОССИИ» Читатели наши, может, помнят несколько пояснительных слов, сказанных нами в предисловии к первой книжке «Голосов из России». — Мы просим не забывать, что в отношении к «Голосам» мы — типографы, готовые печатать всё — исключая одно писанное с целью упрочить современный порядок дел в России, потому что все усилия наши только к тому и устремлены, чтоб его заменить свободными и народными учреждениями. Что же касается до средств, мы отворяем двери на все стороны, вызываем на все споры, — не отвечая, разумеется, за мнения, изложенные не нами. Даже те мнения, с которыми мы вовсе не согласны, должны быть закреплены печатанием, чтоб остаться свидетельством того, какие мысли волновали в нашу переходную эпоху русскую душу. Большой шаг сделан от скромного желания освобождения крестьян, робко высказывавшегося в первой книжке «Голосов», до строгого ответа вяземского мужичка — князю Голицыну. В первой книжке все подкрашено розовой краской — Николай умер, мир заключен, реформы обещаны. Во второй книжке — скептицизм примешивается к увернности... Он возрастает в IV книжке до озлобленного негодования («Письмо к редактору»). Автор письма винит уже не правительство, он идет далее и обрушивает всю ответстветственность на народ. Не соглашаясь с автором, мы и не думали порицать этот гнев, мы сами знакомы с ним. Это та же любовь, только опрокинутая. Мы вполне понимаем страстную логику, по которой автор дошел до чаадаевского раздражительного отчаяния и по которой вяземспий крестьянин должен был так отвечать балагуру князю —