se levant en masse en 1812, rejetant d’un côté l’affranchissement du servage présenté au bout des baïonnettes étrangères, et allant de l’autre mourir pour sauver une patrie qui ne lui donnait que l’esclavage, la dégradation, la misère — et l’oubli du Palais d’hiver.
Ce fut le second memento du peuple russe. Espérons qu’au troisième on s’en souviendra un peu plus longtemps.
Londres, 15 novembre 1858.
378
<ЗАПИСКИ ЕКАТЕРИНЫ II>
Через несколько часов после смерти императрицы Екатерины сын ее, император Павел, приказал графу Ростопчину опечатать бумаги императрицы. Он присутствовал сам при приведении этих бумаг в порядок. Среди них нашли знаменитое письмо Алексея Орлова244[164], в котором он циничным тоном и под пьяную руку объявлял императрице об убийстве — ее мужа, Петра III, а также и манускрипт, целиком писанный рукой Екатерины; он находился в запечатанном пакете со следующей надписью: «Его императорскому высочеству, цесаревичу и великому князю Павлу Петровичу, любезному сыну моему». В этом пакете была рукопись «Записок», публикуемых нами.
Тетрадь внезапно обрывается на конце 1759 года. Говорят, что существовали разрозненные заметки, которые должны были служить материалом для продолжения. Некоторые утверждают, что Павел бросил их в огонь, в этом вопросе нет полной определенности. Павел хранил рукопись своей матери в большом секрете и доверил ее лишь своему другу детства, князю Александру Куракину. Последний снял с нее копию. Лет через двадцать после смерти Павла Александр Тургенев и князь Михаил Воронцов достали себе списки с экземпляра Куракина. Император Николай, услыхав об этом, отдал тайной полиции приказ завладеть всеми списками. Среди них имелся и список, снятый в Одессе рукой знаменитого поэта, Пушкина. И действительно, с тех пор «Записки» императрицы Екатерины II уже не распространялись более.
379
Император Николай велел графу Д. Блудову доставить ему оригинал, прочитал его, запечатал большой государственной печатью и приказал хранить в императорском архиве, среди самых секретных документов.
К этим подробностям, которые я заимствую из присланной мне заметки, я должен добавить, что первым, кто рассказал мне об этом, был наставник царствующего ныне императора, Константин Арсеньев. Он говорил мне, в 1840 году, что им получено было разрешение прочесть множество секретных бумаг о событиях, происходивших в период от смерти Петра I и до царствования Александра I. Среди этих документов ему разрешили прочесть «Записки» Екатерины II. (Он преподавал тогда новую русскую историю великому князю, будущему наследнику престола.)
Во время Крымской войны архив был перевезен в Москву. В марте 1855 года ныне царствующий император приказал принести ему рукопись для прочтения. С той поры один или два списка снова стали ходить по рукам в Москве и в Петербурге. По одному из этих списков мы и печатаем «Записки». Подлинность их не внушает ни малейшего сомнения. Впрочем, достаточно прочесть две-три страницы, чтоб убедиться в этом.
Мы воздержались от исправлений слога во всех тех случаях, когда у нас не было уверенности, что в копию вкралась ошибка переписчика.
Что можем мы сказать по поводу самих «Записок»?
Юные годы Екатерины II — женщины-императора, более четверти века занимавшей умы всех своих современников, начиная с Вольтера и Фридриха II до крымского хана и киргизских вождей, — ее юные годы, описанные ею самой!.. Что остается издателю прибавить к этому? При чтении этих страниц предугадываешь ее, видишь, как она превращается в то, чем стала впоследствии. Шаловливая четырнадцатилетняя девочка, причесанная на манер «Моисея», светловолосая, резвая, невеста малолетнего идиота — великого князя, — она уже охвачена тоской по Зимнему дворцу, жаждой власти. Однажды, когда она сидела вместе с великим князем на подоконнике и шутила с ним, она вдруг видит, как входит граф Лесток, который говорит ей: «Укладывайте
ваши вещи — вы возвращаетесь в Германию». Молодой идиот, казалось, не слишком-то огорчился возможностью разлуки. «И для меня это было довольно-таки безразлично», — говорит маленькая немка, — «но далеко не безразличной была для меня русская корона», — прибавляет великая княгиня.
Вот вам и будущая Екатерина 1762 года! Мечтать о короне в атмосфере императорского двора, впрочем, было вполне естественно не только для невесты наследника престола, но и для каждого. Конюх Бирон, певчий Разумовский, князь Долгорукий, плебей Меншиков, олигарх Волынский — все стремились урвать себе лоскут императорской мантии. Русская корона — после Петра I — была res nullius245[165].
Петр I, террорист и реформатор по преимуществу, не питал никакого уважения к законности. Его неограниченная власть силилась оказывать влияние даже из-за могилы. Он присвоил себе право назначать преемника, но вместо того, чтобы сделать это, ограничился приказом убить своего родного сына.
После смерти Петра I сановники собрались на совещание. Меншиков прекращает обмен мнений и провозглашает императрицей свою прежнюю любовницу, вдову бравого шведского драгуна, убитого на поле брани, и вдову Петра I, которому Меншиков уступил ее «из преданности».
Царствование Екатерины I было недолговременно. После нее корона продолжает так же случайно переходить с одной головы на другую: от бывшей ливонской кабатчицы — к мальчишке (Петру II); от этого мальчишки, умершего от оспы, к герцогине Курляндской (Анне); от герцогини Курляндской к принцессе Мекленбургской, жене принца Брауншвейгского, царствовавшей от имени грудного младенца (Ивана); от этого младенца, родившегося слишком поздно, чтобы царствовать, корона переходит на голову девушки, родившейся слишком рано, — Елизаветы. Именно она представляет законное начало.
Традиция была нарушена, сломана; общество и государство полностью разъединены реформой Петра I, государственные перевороты, дворцовые революции не прекращались. Устойчивого
381
не было ничего. Ложась спать, петербургские жители никогда не знали, при чьем правлении они проснутся. Поэтому они очень мало интересовались этими переменами, которые в сущности имели значение лишь для нескольких немецких интриганов, сделавшихся русскими министрами, для нескольких царедворцев, поседевших в вероломстве и преступлениях и для
Преображенского полка, который, подобно преторианцам, распоряжался короной. Для остальных же все оставалось без перемен. Говоря об «остальных», я имею в виду только дворянство и чиновников, ибо безмолвная масса народа — народа угнетенного, печального, оцепенелого, безгласного, — никого не интересовала; народ оставался вне закона, покорно принимая ужасные испытания, какие всевышнему благоугодно было ему ниспослать, и мало беспокоясь, со своей стороны, о призраках, которые поднимались нетвердым шагом по ступеням трона, скользили, словно тени, и исчезали в Сибири или в казематах. Народ при любых обстоятельствах был уверен, что он будет ограблен. Его общественное положение не зависело, следовательно, от какой-либо случайности.
Странное время! Императорский престол — как мы говорили уже об этом в другом месте246[166] — уподобился ложу Клеопатры. Кучка олигархов, чужеземцев, пандуров, фаворитов сопровождала ночною порой незнакомца, ребенка, немку; возводила их на престол, окружала их почестями и оделяла от их имени ударами кнута тех, кто мог что-либо возразить. Не успевал избранник упиться всеми наслаждениями чудовищной и нелепой власти и отправить своих врагов на каторгу или на пытку, как новая волна возносила уже другого соискателя и увлекала вчерашнего избранника, со всем его окружением, в пропасть. Сегодняшние министры и генералы отправлялись на следующий день в Сибирь, закованные в кандалы.
Эта bufera infernale уносила людей так стремительно, что не хватало времени привыкнуть к их чертам. Маршал Миних, свергнувший Бирона, присоединился к нему на пароме, посреди Волги, уже сам ставший узником и с цепями на ногах.
382
В борьбе этих двух немцев, оспаривавших друг у друга Российскую империю, словно кружку пива, можно видеть истинный тип государственных переворотов доброго старого времени.
Императрица Анна умирает, оставив, как мы только что сказали, корону ребенку, которому было лишь несколько месяцев от роду, и регентом своего любовника Бирона. Герцог Курляндсний был всесилен. Презирая все русское, он хотел цивилизовать нас при помощи палочных ударов. В надежде упрочить свое положение, он с холодной жестокостью подверг гибели сотни людей, отправил в ссылку более двадцати тысяч. То был властитель столь же жестокий, сколь и самовластный. Это надоело фельдмаршалу Миниху. Миних был такой же немец, как и Бирон, но вдобавок он был еще и хороший воин. В один прекрасный день принцесса Брауншвейгская, мать маленького императора, жалуется Миниху на высокомерие Бирона. «Вы уже говорили с кем-нибудь об этом?» — спрашивает фельдмаршал. — «Ни с кем». — «Отлично, молчите и предоставьте действовать мне». Это было 7 сентября 1740 года.
Восьмого числа Миних обедает у Бирона. После обеда он оставляет свою семью у регента и ни минуту выходит. Он отправляется тайком к принцессе Брауншвейгской, говорит ей, что она
должна быть готова к предстоящей ночи и возвращается обратно. Садятся за ужин. Миних рассказывает о своих боевых походах, о выигранных им сражениях. «Доводилось ли вам совершать ночные походы?» — спрашивает граф Левенгаупт. — «Я совершал их во всякое время», — отвечает несколько раздосадонаный фельдмаршал. Регент, который чувствовал легкое недомогание и лежал на софе, приподымается при этих словах в впадает в задумчивость.
Расстаются они, как друзья.
Приехав домой, Миних приказывает своему адъютанту, Манштейну, быть наготове к двум часам. В два часа они садятся в карету и направляются в Зимний дворец. Там Миних приказывает разбудить принцессу. «Что с вами?» — спрашивает добродушный немец, Антон- Ульрих Брауншвейг-Вольфенбютель у своей жены, — «Мне поздоровится», — отвечает принцесса, И Антон-Ульрих засыпает снова, как крот.
383
Пока он спит, принцесса одевается, а старый воин держит речь к солдатам, свирепейшим янычарам Преображенского полка. Он рисует им унизительное положение принцессы, говорит о ее будущей признательности и, продолжая свою речь, приказывает зарядить ружья.
Оставив затем принцессу под охраной человек сорока гренадеров, он отправляется с восемью десятками солдат арестовать главу государства, грозного герцога Курляндского.
Спокойно проходят они по улицам Петербурга; приближаются ко дворцу регента, проникают во внутрь, и Миних отправляет Манштейна захватить Бирона, живым или мертвым, в его спальной. Дежурные офицеры, часовые, прислуга и не думают вмешиваться. «Если б там нашелся хоть один преданный офицер или солдат, — говорит Манштейн в своих воспоминаниях, — мы бы погибли». Но такого человека не нашлось. Бирон при виде солдат уполз под кровать. Манштейн приказывает вытащить его оттуда. Бирон отбивается. Ему наносят несколько ударов ружейным прикладом в тащат в кордегардию.
Государственный переворот совершен. Но вслед за тем происходит нечто еще более странное.
Бирона ненавидели, этим можно объяснить его падение. Регентша же, наоборот, доброе и кроткое существо, никому не причинявшая зла и много занимавшаяся любовью к посланнику Линару, была даже в какой-то мере любима, из ненависти к Бирону. Проходит год. Все спокойно. Но французский двор недоволен австро-русским союзом, который только что регентша заключила с Марией-Терезией. Как помешать этому союзу? — Ничего не может быть легче: произвести государственный переворот и прогнать регентшу. На сей раз обходятся без фельдмаршала, почитаемого солдатами, даже без государственного деятеля: достаточно врача-интригана Лестока
