и интригана-посланника Ля Шетарди, чтобы возвести на трон Елизавету, дочь Петра I.

Елизавета, целиком погруженная в удовольствия и мелкие интриги, мало помышляла о ниспровержении правительства. Ее уверили, что регентша намерена заточить ее в монастырь. — Ее, Елизавету, проводящую время в гвардейских казармах и в оргиях… Нет, лучше уж самой стать императрицей! Точно

384

так же думает об этом Ля Шетарди; и не только думает, — он раздает французское золото, чтобы подкупить горсть солдат.

25 ноября 1741 года великая княжна, одетая в роскошное платье и с грудью, покрытой блестящими латами, приезжает в кордегардию Преображенского полка. Она рассказывает солдатам о своем несчастном положении. Перепившиеся солдаты кричат ей: «Прикажи, матушка, прикажи — и мы их всех передушим!» Мягкосердечная великая княжна пятится от ужаса и приказывает только арестовать регентшу, ее мужа и их сына — ЪашЫпо247[167]- императора.

И опять повторяется то же самое театральное представление. Антона-Ульриха Брауншвейгского будят, нарушив его глубокий сон; но на этот раз ему уже не удается заснуть снова, ибо два солдата заворачивают его в простыню и уносят в тюремную камеру, откуда он выйдет лишь для того, чтоб умереть в ссылке.

Государственный переворот совершен.

Новое царствование идет как по маслу. Но снова этой странной короне недостает лишь… наследника. Императрица, которая не желает признать им маленького Ивана, отправляется искать наследника в епископский дворец князя-епископа Любекского. Там находится племянник епископа и внук Петра I, круглый сирота, жених маленькой Софии-Августы- Фредерики, принцессы Ангальт-Цербст-Бернбургской, потерявшей столько звучных и славных титулов, чтобы называться совсем кратко … Екатериной И.

Представьте же себе теперь, после всего нами сказанного, в какую среду судьба забросила эту девушку, наделенную одновременно и большим умом и характером гибким, но полным тщеславия и страстности.

Ее положение в Петербурге было ужасно. С одной стороны, ее мать, сварливая немка, ворчливая, алчная, мелочная, педантичная, награждавшая ее пощечинами и отбиравшая у нее новые платья, чтобы присвоить их себе; с другой —

императрица Елизавета, бой-баба, крикливая, грубая, всегда под хмельком, ревнивая, завистливая, заставлявшая следить за каждым шагом молодой великой княгини, передавать каждое ее слово, исполненная подозрений и — все это после того, как дала ей в мужья самого нелепого олуха своего времени.

Узница в своем дворце, Екатерина ничего не смеет делать без разрешения. Если она оплакивает смерть своего отца, императрица посылает сказать ей, что довольно плакать, что «ее отец не был королем, чтоб оплакивать его более недели» Если она проявляет дружеское чувство к какой-нибудь фрейлине приставленной к ней, она может быть уверена, что фрейлину эту отстранят. Если она привязывается к какому-нибудь преданному слуге, — все основания думать, что того выгонят.

Отношения ее с великим князем чудовищны, унизительны. Он делает ее поверенной своих любовных похождений. Пьяница с десятилетнего возраста, он является однажды ночью к жене в нетрезвом виде и рассказывает ей, как грациозна и прелестна дочь Бирона, и, так как Екатерина притворяется, что спит, наносит ей удар кулаком, чтобы разбудить ее. Этот дуралей держит рядом со спальней своей жены свору собак, заражающих воздух, и вешает крыс в своей спальне, дабы наказать их в соответствии с правилами военного устава.

Это еще не все. Постепенно оскорбив, осквернив все нежные чувства молодой женщины, их начинают систематически развращать. Императрица усматривает непорядок в том, что у Екатерины нет детей. Госпожа Чоглокова сообщает ей об этом, намекая, что нужно, наконец, пожертвовать своею щепетильностью, когда дело касается пользы государства, и в конце концов предлагает ей на выбор Салтыкова и Нарышкина. Молодая женщина разыгрывает из себя дурочку, берет себе в любовники обоих и сверх того Понятовского, и таким образом вступает на то эротическое поприще, которое не оставляла в течение сорока лет.

Самое важное в этой публикации для российского иператорского дома — доказательство того, что не только дом этот не принадлежит к фамилии Романовых, но даже и к фамилии Гольштейн-Готторпских. Признание Екатерины в этом смысле

386

выражено совершенно отчетливо — отцом императора Павла был Сергей Салтыков.

Императорская диктатура в России тщетно пытается представить себя традиционной и вековечной.

Еще одно слово, прежде чем кончить.

При чтении этих «Записок» поражаешься тому, как постоянно забывалось одно — Россия и народ, — о них даже не упоминали. Вот черта, характерная для эпохи.

Зимний дворец с его административной и военной машиной представлял собой особый мир. Подобно кораблю, держащемуся на поверхности, он вступал в прямые сношения с обитателями океана, лишь поедая их. То было государство для государства. Устроенное на немецкий манер, оно навязало себя народу как завоеватель. В этой чудовищной казарме, в этой необъятной канцелярии царило напряженное оцепенение, как в военном лагере. Одни отдавали и передавали приказы, другие молча повиновались. В одном лишь месте человеческие страсти то и дело вырывались наружу, трепетные, бурные, и этим местом в Зимнем дворце был семейный очаг — не нации, а государства. За тройною цепью часовых, в этих тяжеловесно украшенных гостиных кипела лихорадочная жизнь, со своими интригами и борьбой, со своими драмами и трагедиями. Именно там ткались судьбы России, во мраке алькова, среди оргий — по ту сторону от доносчиков и полиции.

Какой же интерес могла питать молодая немецкая принцесса к этому magnum ignotum248[168], к этому подразумеваемому народу, нищему, полудикому, скрывавшемуся в своих деревнях за снежными сугробами и дрянными дорогами и имевшему вид чужеземного парии на петербургских улицах — с бородой, за которую преследовали, в запрещенной одежде — и терпимому из одного лишь презрения к нему?

Серьезное слово о русском народе Екатерина услышала лишь гораздо позже — когда казак Пугачев во главе армии восставших крестьян стал угрожать Москве.

После победы над Пугачевым Зимний дворец вновь позабыл о народе. И я не знаю, когда б о нем вспомнили опять, если бы

387

сам он не напомнил о своем существовании своим господам, поднявшись единой громадой в 1812 году, отвергнув освобождение от крепостного права, предложенное ему на остриях чужеземных штыков, и отправляясь в то же время умирать, чтобы спасти отечество, не давшее ему ничего, кроме рабства, вырождения, нищеты — и забвения со стороны Зимнего дворца.

То было второе тетеп1;о249[169] русского народа. Будем надеяться, что о третьем будут помнить несколько долее.

<НЕСЧАСТНЫЙ ОПЫТ ДОМОКРАДСТВА>

Посторонитесь, господа, посторонитесь, его сиятельство граф Виктор Никитич изволит идти… дайте дорогу министру!.. и мы все статьи «Колокола» подвинули… Пожалуйте, ваше сиятельство — на первое место.

НЕСЧАСТНЫЙ ОПЫТ ДОМОКРАДСТВА

(Эпизод из жизни графа В. Н. Панина)

В одном из имений графа Владимира Григорьевича Орлова (меньшего брата Алексея, Григорья и Федора) был зажиточный крестьянин Маринин; он купил, на имя графа, дом в Петербурге против Казанского собора, а потом дачу у Карповского моста, на углу Песочного переулка. У графа Орлова, человека умного и честного, была заведена особая книга в вотчинной конторе, в которую вписывались все подобные покупки, а крестьянину выдавалась квитанция. Маринин получил такую же и спокойно владел домами. После смерти графа имение его разделилось на три части; старшей дочери его, Екатерине Владимировне Новосильцовой, досталась та часть, по которой числился Маринин.

Новосильцова предложила Маринину откупиться. Маринин взнес за себя требуемую сумму и записался в 1-ю гильдию купцом. Новосильцова напомнила ему, чтоб он переписал домаxvi[x] на свое имя. Но, имея полное доверие к честности и юстиции — дочери графа Орлова, Маринин не торопился. Новосильцова умерла, и имение досталось ее родному племяннику, графу Виктору Панину — министру юстиции. Маринин приходит к нему и спрашивает, как ему будет угодно — оставить дома его на свое имя или переписать? «Какие дома?» — спрашивает юстиция. «Да вот, батюшка, что купил я на имя покойного графа, когда числился его крепостным: то как прикажете, переписать

389

их или так оставить, по-прежнему?» — «Какие дома? — опять возражает уже рассерженный граф, — я не знаю тебя, а дома я получил с имением, это дома мои». — «Да помилуйте, батюшка, ведь купил-то я их на мои деньги, у меня и квитанция есть» — «Я ничего не знаю, никаких квитанций, дома мои и далее с тобою искать не хочу».

Пошел вон Маринин от отвернувшейся Юстиции и начал дело судебным порядком с первой инстанции. Суд, придерживаясь буквы закона, т. е. на основании купчей крепости, отказал Маринину. Маринин перенес дело в гражданскую палату. Палата, на том же законном

основании, утвердила решение суда. Дело пошло в Сенат. Сенаторы соглашаются, почти единогласно, с решением палаты; только один, умный и добросовестный сенатор (уж не опять ли Жемчужников?) — говорит остальным: «Господа, из квитанции, выданной Маринину из конторы графа Орлова, мы видим, что дома куплены хотя на имя графа, но Марининым, и остались неперечисленными только по беспечности собственника, свойственной нашему простому народу, еще слишком доверчивому к честности своих господ. Хотя по закону дома действительно должны принадлежать графу Панину, как доставшиеся ему по наследству, но как подобные покупки есть дело совести, то пусть министр, удостоверившись в подлинности квитанции по конторским книгам, примет очистительную присягу, равносильную представленному Марининым акту, в том, что дома куплены графом Орловым и на его деньги, тогда их и отдадим ему».

Не понравилась эта речь его сиятельству. Не хотел он, видите, солгать под колокольным звоном, ведь это на улице, среди бела дня, раздеть человека да еще и побожиться, что он отроду не одевался, — отступился от домов.

«А позволили вы, г. министр, идти делу по всем судебным инстанциям? Вы хотели присвоить чужую собственность, да еще на законном основании. Как это Топильский допустил вас на это посягательство! Не звонили о вашей кривде колокола петербургские, пусть же прозвонит над вами Колокол лондонский». Так заключает корреспондент, которого усердно благодарим за открытие неудачной попытки министра юстаци.

390

<ГРОДНЕНСКАЯ ИСТОРИЯ (СИМАШКО, ФИЛАРЕТ)>

Мы получили на днях некоторые подробности о деле православного разбоя в Гродненской губернии, о котором мы писали в прошлом листе. Итак, эта ужасная история справедлива, и гнусный Симашко высек себе новый памятник на спине беззащитных жертв. Со стороны гражданского начальства истязанием заведовал окружной Новицкий. Этот полицейский апостол сек людей до тех пор, пока мучимый соглашался принять причастие от православного попа. Один 14-летний мальчик после двухсот розог отказался от такого общения со Христом, его снова начали сечь, и тогда только, уступая страшной боли, он согласился. Православная церковь восторжествовала! «Все дело скрыто», — прибавляет корреспондент. Но все дело можно открыть, прибавляем мы!

А каков поп-разбойник, стоявший с потиром во время пытки! Симашко, во Христе православный митрополит Иосиф, во Иуде предатель, палач, заслуживший европейскую известность, — мастерски выбирает и хиротонисает по святому восточной церкви обряду своих заплечных иереев. Позор! Позор!

В каких отношениях с Симашкой