сотоварищей внесено в историю, они вбили сваи для длинного моста… через целый океан. Во время мрачных европейских похорон, где каждый что- нибудь оплакивал, они с одной стороны, американцы с другой — сколочивали колыбель!
ОБВИНИТЕЛЬНЫЙ АКТ
Я являюсь перед нашими читателями с обвинительным актом в руке.
На этот раз обвиняемый не Панин, не Закревский — обвиняемый я сам.
Обвинение это, высказанное от имени «значительного числа мыслящих людей в России», для меня имеет большую важность. Его последнее слово состоит в том, что вся деятельность моя т. е. дело моей жизни — приносит вред России.
Если б я поверил этому, я нашел бы самоотвержение передать свое дело другим рукам и скрыться где-нибудь в глуши, скорбя о том, что ошибся целой жизнию. Но я не судья в своем деле, мало ли есть маньяков, уверенных, что они делают дело, — тут ни горячей любовью, ни чистотой желанья, ни всем существованием ничего не докажешь. И потому я без комментарий передаю обвинение на суд общественного мнения.
До тех пор, пока оно не станет громко со стороны обвинения, — я упорно пойду тем путем, которым шел.
До тех пор, пока на одно такое письмо я буду получать десятки самых пламенных выражений сочувствия, — я буду упорствовать.
До тех пор, пока число читателей будет возрастать, как оно теперь возрастает, — я буду упорствовать.
До тех пор, пока Бутенев в Константинополе, Киселев в Риме, не знаю кто в Берлине, Вене, Дрездене — будут выбиваться из сил, метаться к визирям и трехбунчужным пашам, к министерским секретарям и кардинальским послушникам, прося и вымаливая запрещение «Колокола» и «Полярной
405
звезды», — до тех пор, пока «Аугсбургская газета» и горлаховская «Kreuz-Zeitung» не перестанут оплакивать гибельное влияние «Колокола» на нервы петербургских сановников, — я буду упорствовать.
Я стою перед вами в моей «неисправимой закостенелости» — так меня характеризовал в 1835 году, когда я был под судом следственной комиссии, Голицын junior257[177]. Будьте строги, жестоки, несправедливы, но об одном я прошу: будемте на английский манер говорить о деле, не прибавляя личностей.
Я готов все печатать, что качественно и количественно возможно.
«Обвинительное письмо», печатаемое нами сегодня, существенно отличается от прошлых писем против «Колокола». В тех был дружеский упрек и тот дружеский гнев, в негодовании которого звучала знакомо и приветливо родная струна.
Ничего подобного в этом письме.
Те были писаны с нашей стороны, оттого в самых несогласиях и упреках было сочувствие. Это письмо писано с совершенно противной точки зрения, т. е. с точки зрения административного прогресса, гувернементального доктринаризма. Мы ее никогда не принимали, что же удивительного, что мы не ее путями и шли. Мы не представляли себя никогда ни правительственным авторитетом, ни государственными людьми. Мы хотели быть протестом России, ее криком освобождения и криком боли, мы хотели быть обличителями злодеев, останавливающих успех, грабящих народ, — мы их тащили на лобное место, мы их делали смешными, мы хотели быть не только местью русского человека, но его иронией — не больше. Какие мы Блудовы и Панины — мы книгопечатальщики «значительной части людей, страдающих в России».
Но и тут я должен прибавить, мы совсем не находимся в том исключительном положении, которое нам часто дают, которое дает автор письма и против которого я протестую всеми силами моими. Что, в самом дело, за монополь русского печатания у нас, точно мы взяли русскую речь в чужих краях на откуп?
406
Если мы, как говорит автор письма, «сила и власть в России», то причина этого вовсе не в том, что у нас у одних есть орган.
С нашей легкой руки теперь можно печатать по-русски в Берлине, в Лейпциге, в самом Лондоне258[178]. И если по совести нельзя рекомендовать как русский журнал для помещения статей брюссельский «Le Nord», то что же препятствует помещать их в «Заграничном сборнике»?
Нам принадлежит честь почина и честь успеха, а вовсе не монополь.
УСЕРДНЫЙ РАБ БУТЕНЕВ И ВЕЛИКИЙ ВИЗИРЬ
«Аугсбургская газета» рассказывает, как Бутенев упрашивал великого визиря запретить в Турции наш «Колокол» и другие русские издания. Великий визирь, как следует государственному человеку, отвергнул дикую просьбу. Однако же пора бы Горчакову сколько- нибудь лучше выбирать людей или построже смотреть за своими чиновниками вне границ. Довольно, что Турция победила при Николае Россию в отношении гуманности, не выдав Кошута, Бема и др., неужели она должна при Александре II учить терпимости? Судьба Хребтовича могла бы служить примером Бутеневу.
ПРИБАВКА 80 ВЕРСТ ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГИ
Мы получили очень дельное письмо, в котором опровергается возможность прибавки 80 верст на московской железной дороге. Мы взяли эту новость из «Times» и «Allgemeine Zeitung» и поместили ее потому, что привыкли слепо верить, когда идет речь об административных кражах в России. Если б кто-нибудь сказал, что петербургская или московская полиция отрезала хвост у кометы и потом продала его — и тут призадумался бы… «А что, как в самом деле?» Мы видели своими глазами, как в Вятской губернии пропадали строевые леса и мачтовые рощи, как в казенной палате было дело о «потере нескольких оброчных статей — каждая в несколько верст…
408
<ОТВЕТ НА КЛЕВЕТУ ГРАФА ГУРОВСКОГО>
Граф Гуровский в письме к редактору нью-йоркского журнала «Evening Post» говорит, между дрочим, что я приобрел богатство продажею крестьян в России и, взяв вырученные деньги с собою за границу, проповедую освобождение крестьян; на эту гнусную клевету я отвечал письмом, посланным мною в американские, английские и немецкие журналы. Наши русские читатели, быть может, вспомнят, что в I книжке «Полярной звезды», стр. 214, я объяснял одному «анониму», что я никогда во всю мою жизнь не продал, не заложил ни одного крестьянина, ни одного крепостного человека и что мое костромское именье находится под секвестром, вследствие чего я и не могу им распоряжаться. Прилагая при нынешнем листе «Колокола» мое объяснение по этому делу, я не счел нужным переводить его. Самые противники мои в России знают, что это клевета.
APPEL A LA PUDEUR259[179]
(ИЗДАТЕЛЯМ РУССКИХ ГАЗЕТ)
Духа же празднословия не даждь ми!
Всякий раз, когда нам приходится читать несколько листов русских газет, нами овладевает какая-то бесконечная тоска, нам становится стыдно, становится жаль и русских читателей, и русский язык. Наконец мы решились сказать об этом несколько слов во имя благопристойности, здравого смысла и человеческого достоинства. Речь идет об особой, изысканной невоздержности в подобострастных выражениях, с которой пишут у нас новости, касающиеся до государя или царской фамилии. Как встарь у нас развился церковный язык, так в прошлом столетии расцвел и при Николае достиг высокой степени совершенства язык ливрейный. Пора положить ему предел. Пора отбросить это византийское низкопоклонство, смешанное с монгольским уничижением, приведенное в систему и порядок немецким канцелярским стилем.
Для чего это делается? Государю не может это нравиться, все члены царской фамилии слишком образованны, чтоб требовать этой тяжелой, обязательной, японской болтовни. Посмотрите на новые речи государя, он не говорит этим языком; посмотрите на приказы Барятинского, и он не говорит им. Кому же это нравится? Нельзя же подличать бескорыстно — как соловей щелкает в лесу?
Теперь — уничтожая крепостное состояние, мечтая об освобождении
410
России от телесных наказаний, ценсурных пресдедований, думая о гласности в суде, о законности, надобно приучаться к мужественной речи свободного человека и бросить язык, которым перестают говорить в передних.
Факт очень замечательный, что язык русский разом перешел от патриархально-детского, не уравновешенного ни в грубости, ни в уничижении, к сильному и простому языку, исполненному достоинства во всем неофициальном — и пал в какое-то безграмотное
пресмыкание перед предержащими властями, и притом не на патриархальный крестьянский лад, а на подхалюзый, немецко-подьяческий. Все утонченно-уничижительные обороты, все чиновничьи фиоритуры формального чинопочитания старших, богопочитания царской фамилии — решительно противны духу русского языка. Русские слова, употребляемые на эти подлости, так и напоминают вчера обритого и остриженного крестьянина, одетого в уродливую ливрею и не умеющего держать тарелку (к великому увеселению истых официантов, забывающих, что человеческое дело — есть с тарелки, а не подавать ее).
Долею издатели не виноваты, сообщая новости, составленные вперед где-нибудь в министерстве двора, но можно же, наконец, объяснить Адлербергу, daß es ominös ist und sklavisch260[180] писать таким вычурно принижающимся языком, что истинное уважение никогда так не выражается, что вздору не надобно пробавлять важности, упомянуть об нем можно слегка, вскользь, а не то он сделается скучный вздор и весь падет на голову пациента, о котором рассказывают. Например:
С.-Петербургский военный генерал-губернатор, повергнув к стопам его императорского величества верноподаннические поздравления жителей С.-Петербурга, по случаю торжественного дня тезоименитства государя императора, получил сего 30-го августа, в половине первого часа пополудни от министра императорского двора, из Москвы, следующую «телеграфическую» депешу, которою спешит порадовать жителей С.-Петербурга как выражение благосклонного к ним внимания его величества: «Государь император благоларит вас и жителей столицы за принесенное поздравление» («Русский инвалид»).
411
Или:
В высочайшем указе, 12-го августа за собственноручным его императорского величества подписанием, данным Святейшему правительствующему синоду, изображено: «Рождение
любезнейшего племянника нашего, великого князя Константина Константиновича, повелеваем праздновать в 10-й день августа, а тезоименитство в 21-й день мая.
(Тут поневоле приходит в голову вопрос: да разве он родился в другой день, что надобно было высочайшее утверждение числа, утвержденного самим рождением?)
Последнее путешествие государя и царской фамилии дало случай развернуться ливрейному красноречию дворцовых хронографов с таким напором, с таким яростным усердием, что все плотины разума, приличий, грамматики были снесены «вернопреданностию» (выраж<ение> «Северной пчелы»), и в то время, как путешествие государя было исполнено действительного интереса, они нас потчевали самыми пустейшими подробностями обычных церемоний, придавая им какую-то эпическую важность и какую-то третьяковскую отделку.
Возьмите случайно «Инвалид» или «Пчелу», вести из Тулы или из Владимира, — всё одно:
Владимир. — В половине пятого часа у их императорских величеств был большой обеденный стол, после которого государь император удостоил своим присутствием бег рысистых лошадей, на владимирском беговом месте.
Тула. — В двенадцатом часу их императорские высочества, приветствуемые густыми толпами народа, изволили прибыть в церковь оружейного завода для слушания божественной литургии и оттуда, по окончании богослужения, изволили отправиться в Успенский кафедральный собор. Здесь их высочества были встречены преосвященненшим Алексием, епископом тульским и белевским, с старшим духовенством г. Тулы, с крестом и святой водою (не с сигарой же было выйти). После краткого молебствия и возглашения многолетия его императорскому величеству и всему августейшему дому, их высочества прикладывались к местным святым иконам, а потом его преосвященство поднес государю великому князю святую икону Спасителя а государыне великой княгине просфору.
Троица. — Государь император и государыня императрица с великою княжною прибыли к начатию литургии в начале девятого часа утра и слушали оную и
