Полное собрание сочинений. Том 14. Статьи из «Колокола» и другие произведения 1859-1860 годов. Александр Иванович Герцен
ПИСЬМО ПЕРВОЕ1[1]
я прочитал вашу статью обо мне и о Вольной русской типографии в Лондоне с вниманием, с благодарностью. В вас бьется славянское, родное сердце, оттого и речь моя так понятна вам, оттого и мне так хочется вам отвечать.
Само собою разумеется, что я обратил особенное внимание на те места, в которых вы выражаете ваше несогласие или недоумение. Замечания и самые обвинения противников и врагов можно иной раз перешагнуть, но замечания, делаемые друзьями, должны влечь за собой объяснение или сознание в их правде.
Я рад, что ваша статья дает мне повод коснуться главных основ моих убеждений и дать отчет, почему я поступаю так, а не иначе, с уверенностью, что поступаю совершенно сообразно с ними. Я был до того занят частными русскими вопросами, что все общие места, professions de foi2[2] отступили на второй план.
Ваши замечания напомнили мне, что это умалчивание или подразумевание может быть иначе истолковано и дурно понято.
8
Я не говорил об общих теориях просто потому, что не считал этого своевременным. Общие места, планы, теории, утопии должны предшествовать работе исполнения, общественной перестройке. Идеи, воплощаясь, скрываются, как зерно в земле, в своих приложениях, существуют как развитие, как жизнь в организме, как законы природы, обнаруживающиеся только в самих явлениях.
К тому же злоупотребление громких слов, шедших рядом с чересчур скромными делами, утомившее в последнее время и самих французов, противно русскому характеру, чрезвычайно реальному и мало привыкнувшему к риторике.
Русских действительно поражает бесплодное, театрально натянутое повторение возгласов и битых мест в революционной литературе, в речах и статьях, на сходках изгнанников и в их журналах. Но оно поражает не одних русских. Вы сетуете сам и на то, что издания польских изгнанников мало расходятся в сравнении с «Колоколом»; не следует ли искать одну из причин в том, что их публикации больше занимаются общими, нежели настоящими вопросами своего края.
В Жерсее выходил французский демократический журнал, редактор его был человек с большим талантом, а между тем, несмотря на пожертвования, журнал не мог идти при всем благородстве своего направления, при всей чистоте своих намерений. Разобщенный с живой почвой, без истинных корреспонденции, он был сведен на вечное повторение в прозе того, что уж высказал В. Юго в стихах.
Дело в том, что после реакции, начавшейся с Июньских дней, наступил перелом. Люди увидели, что общие места и частные события совершенно расходятся и что словами их не примиришь. Громкие фразы и громовые слова с каждым днем теряют больше и больше своего значения. Они не действуют на нас, так, как не действуют вечно повторяемые слова молитв; революционная риторика испытывает участь литургической.
Бывало, я это очень помню, при одном слове «республика» билось сердце, а теперь, после 1849, 1850, 1851 годов, слово это возбуждает столько же надежды, сколько сомнений. Разве мы не видали, что республика с правительственной инициативой, с деспотической централизацией, с огромным войском гораздо
9
меньше способствует свободному развитию, чем английская монархия без инициативы, без централизации? Разве мы не видали, что французская демократия, т. е. равенство в рабстве, самая близкая форма к петербургскому самовластью?
Мы с каким-то сыновным уважением боялись до сих пор признаваться в этих горьких истинах, скрывали их от себя из понятного чувства благочестия. Но и оно не должно заслонять истину, мешать откровенному, добросовестному разбору. Я смело скажу, переиначивая известную латинскую пословицу: «Я друг
республики, я друг демократии, но гораздо больше друг свободы, независимости и развития».
Если мне возразят: «Да может ли быть свобода и независимость вне республики и демократии?», я отвечу, что и с ними они не могут быть, если народ не дорос до них.
Всякая церковь окончивается выходом из нее, и всякая монархия идет к республике и к высшему социальному устройству, т. е. к разумному и свободному экономическому быту, — если она не идет к разрушению и смерти. Там, где республика и демократия сообразны развитию народному, там где они не только слово, а и дело, как в Соединенных Штатах или в Швейцарии, там, без всякого сомнения, наибольшая личная_независимость и наибольшая свобода. Совсем иные результаты показывают нам страны, которым эти формы общественные слишком широки или не соответственны их развитию. Возьмите в пример народ невежественный, солдатский внизу, вверху растленный и преданный одному стяжанию — республика у него превратится через четыре месяца в Каваньяка, а через девять в Наполеона. Всеобщая подача голосов сделала из Франции смирительный дом.
Следует ли из сказанного, что я предпочитаю представительную монархию — республике и электоральную таксу — всеобщей подаче голосов? Нисколько.
Я констатирую факт и больше ничего. Видя его, я не могу сказать по совести: «Так как всеобщая подача голосов гораздо справедливее ценза, стало быть, Франция следующий раз, т. е. пройдя еще новой эпохой рабства и растления, сделает лучше свои выборы всеобщей подачей голосов, чем ограниченной». Я не верю этому, так, как не верю, чтоб турки, оставаясь
10
магометанами, с фаталистическим учением Алкорана, много выиграли провозглашением республики османлийской и гяурской.
Мы стремимся и хотим действовать в нашем времени, в современной России, — это заставляет нас не втеснять вопросов, но стараться овладеть теми, которые уже возникли.
Людям дальнего идеала, пророкам разума и прорицателям будущего, мало дела до прикладных затруднений, они указывают на разумные начала, к которым общество стремится, его законы, общую формулу его движения, предоставляя грядущим поколениям посильно осуществлять их в ежедневной борьбе сталкивающихся выгод и партий.
Одного из этих людей, месяца полтора тому назад, опустила в шотландскую землю скромная кучка друзей, и я очень благодарен судьбе, что успел еще застать его в живых и пожать почтенную и многотрудившуюся руку Робера Оуэна. Оуэн был прав, и Англия поймет его, но конечно не в XIX столетии. Такие люди, восстановители прав разума в капризной и фантастической сказке истории, велики и необходимы, и все эти предтечи мира, как Сен-Симон, Фурье, займут огромное место в сознательном развитии человечества, в самопознании общественного быта, но им почти нет прямого участия в текущих делах — это доля нас, будничных работников.
Чем тяжелее и мертвее настоящее, тем сильнее стремление отрешиться от него и подняться на алгебраическую высоту теории. Германия в своей гражданской ничтожности шла дальше всех стран в философии права и, сама не имея истории, являлась как пробужденная совесть других народов. Таково было для двух поколений России царствование Николая. Государственная фура, управляемая им, заехала по ступицу в снег, обледеневшие колесы перестали вертеться; сколько он ни бил своих кляч, фура не шла. Он думал, что поможет делу террором. Писать было запрещено, путешествовать запрещено, можно было думать, и люди стали думать. Мысль русская в эту темную годину страшно развилась, и если вы сравните тайное веяние ее, ее бесстрашную логику, не бледнеющую ни перед каким последствием, с юным, благородным и чисто французским направлением литературы за двадцать пять лет, вы увидите это ясно.
11
Отголосок нового направления вы могли заметить и в моих книгах. Я ссылаюсь на них только потому, что в них проще высказано то, что у нас печаталось намеками и полусловами.
Но вот фура, с несколько обитыми сторонами, снова двинулась; явным образом наступило другое время, потянуло иным воздухом. Задача человека, желающего участвовать в новом движении, становится другая, она становится специальнее. Мало знать станцию, к которой мы едем, надо определить, которую версту по пути к ней мы проделываем и какие рытвины и мосты именно на этой версте.
Наше положение изменилось, иные вопросы нас занимают и занимают исключительно. Вместо «предисловий, программ и эпиграфов» мы вошли в текст, «Есть время камни собирати, — говорит Соломон, — и есть время камни метати». А ведь для того, кто хочет воевать пращой, это не два дела, а два момента одного и того же дела.
Я убежден, что с Крымской войны Россия входит в новую эпоху развития, что, расставаясь с трудными путями своего жестокого воспитания, она вступает теперь в широкое русло совершеннолетней жизни .
Я знаю, что я разнюсь со многими и с вами самими в внутренней оценке русского народа. Все те, которые не умеют отделить русского правительства от русского народа, ничего не понимают. Все те, которые хотят Русь мерить на ярды и метры, не знают ее. Нормы, сложившиеся в нашей голове от изучения западной цивилизации, не обнимают собой, не уловливают отклонений и особенностей русского народного быта, а определяют его только отрицательно. Обманчивое сходство правительственных форм с западными окончательно мешает пониманию. За царским забором, за петербургскими декорациями — народа было не видать и не слыхать, а слышался барабан и официальный говор, виделись штыки и писаря. Были люди, которые стали догадываться, что за знакомыми формами проглядывает какое-то незнакомое содержание; стали догадываться, что формы набиты насильственно, как колодки, но они не стали изучать характер бедного колодника, а отвернулись от него, сказавши: «Коли терпит, видно, лучшего не стоит!»
12
Чтоб понять русский народ, не будучи русским (и притом русским, не запуганным с малых лет своим ничтожеством и величием Запада), надобно быть или социалистом в Европе, или гражданином Северной Америки. Может, вам это покажется странно, другим смешно, но оно так!
Условия, свойства русской жизни, русского быта — иные, оригинальные, свои. Этого ни признать, ни исследовать никто не хочет, особенность же его ставится ему в преступление, на том основании, на котором француз не может простить англичанину, что он обедает без салфетки, а англичанин французу, что он носит бороду. Западная цивилизация срезывается на своем первом следственном допросе своей собственной нетерпимостью и остается при одном негодовании.
Все то, что ставится так дорого другим народам, России не было зачтено ни во что или, хуже, послужило ей же в обвинение; ни то, что она уцелела под татарским игом, ни то, что втихомолку выросла и сложилась в огромное государство, отбившееся от всех соседей и сохранившее свою самостоятельность; ни ее 1612, ни ее 1812 годы. О пожаре Москвы говорят только потому, что слишком много иноплеменников видели зарево. Избавила ли Россия Европу от грубого солдатского гнета или заменила его другим — об этом может быть вопрос, но что Россия спасла Германию от французского ига — в этом нет никакого вопроса. Разверните Штейна, Арендта и других современников и посмотрите, как в черную годину для Германии лучшие люди ее глядели на Александра I и на Россию. Что же вышло из этого? Полнейшая ненависть не к русскому правительству, — кто его не ненавидел, — не к русскому вмешательству,
