брожение около бьющегося зародыша.
Да где же он?
Конечно, не в Правительствующем сенате и не в Главном штабе, не в министерствах и их канцеляриях… все эти пустые стойла петербургской конюшни разве только ему послужили яслями…
Говорить еще раз о том, что такое право на землю и общинное устройство русской деревни, я не стану; я так недавно сделал опыт объяснить, насколько понимаю, эти вопросы (58 и 59 л. «Колокола»), что не имею почти ничего прибавить .
Напомню вам только сказанное в прошлом письме об ином отношении нашем к Западу; мы ближе и дальше от него, чем прежде. Утомленная долгой борьбой за личную свободу, Европа, снова скованная, выбиваясь из сил, села на камень возле границы, к которой с другой стороны и нас пригнали с цепями на руках и ногах. Это наш первый этап; но уж по прежней западной
57
дороге, если нас раскуют, мы не пойдем — пример перед: глазами.
Не величайшее ли счастье, что мы так поздно сблизились? Весьма может быть, что при иной встрече с западной цивилизацией, когда она сама была полна веры в себя, энергии и сил, мы продолжали бы внутри петровскую работу и, вероятно, разбили бы неказистые крестьянские ларцы, единственное наследие наше, для того чтоб сделаться чем-нибудь вроде плохой Пруссии.
Едва ли не придется нам также благословить «чудские и туранские» элементы, попризадержавшие наше «старославянское» развитие, как мы благословляем теперь петербургское неустройство. Может, без них мы имели бы в истории несколько страниц более блестящих, мы вспоминали бы, может, вместо дани, платимой Золотой орде, какое-нибудь спасение a la Jean Sobieski Венской орды; вероятно, католицизм и римское право прикрепили бы и нас к кораблю, который теперь тонет и все свое тащит с собой в пропасть; общинное владение, мир — все это было бы разрушено панами, как в Польше, и дикое право каждого на землю заменилось бы образованным, но невозможным — правом на работу.
Случилось иначе — и теперь позвольте вам сделать вопрос: верите вы или нет, что казненный социализм «умер и похоронен»? Мне все кажется, что ему забыли перебить голени и что он, также как-нибудь «предваривши утро», сбросит с себя саван и пойдет бродить по ученикам. Кажется мне это оттого, что социализм — необходимое последствие ; пока существуют” посылки, — а они так глубоко вросли в современную жизнь или выросли из такой глубины ее, что их с корнем вырвать нельзя, — социализм будет ставиться их живым силлогизмом, по крайней: мере до тех пор, пока мозг будет действовать нормально.
Силлогизм этот, последний логический вывод западного» сознания, является у нас как естественная непосредственность. Мы общинный быт, право на землю нашли, как наши руки, т. е, они были тут, когда мы пришли в себя и в первый раз подумали об них. Так дикое, но резкое начало личных прав лежало в непосредственности доисторической натуры германских племен
58
Петр I задержал своим хлороформом народную жизнь на время императорских операций и перевязок, но он не разрушил ее элементов не только в податной Руси, но и в неподатной. По мере того как гений русский выходил из оцепенения и развивался наукой, он догнал теоретическую мысль Запада; но, догнавши, он разошелся с его практическим приложением, потому что был последователен, он в своей народной совести не находил тех граней и препятствий, о которые спотыкалась Европа. Бесправный раб помещика не мечтал об освобождении без земли, бесправный раб царя перестал восхищаться феодально-буржуазным представительством24[24]. Дерзость замыслов наша дошла, например, до того, что правительство, дворянство и народ, споря о выкупе и переходном времени, толкуя о количестве земли и ее оценке, согласны в одном — что без земли нельзя освободить русского мужика, признавая таким образом безусловно его право на землю.
Подумайте теперь о результате, когда эта шестая доля земного шара, со всеми своими «туранскими и чудскими» примесями, с социальными инстинктами, освобожденная от немецких колодок и лишенная воспоминаний и наследства, перекликнется с пролетарием- работником и с пролетарием-батраком на Западе и они поймут, что собственно у них дело одно!
Кто может предвидеть все столкновения и все борьбы, которые вызовутся в те дни. Но что они будут страшны — в этом нет сомнения. Перед борьбой нам хотелось, чтоб славяне подали
друг другу руку на братский союз, — не для помощи России, уж она-то fara da se25[25], не для составления с ней чудовищной империи, —
59
мы ничего не знаем нелепее этих китообразных государств, которым двигаться тяжело от роста, — а для того, чтоб они не остались по ту сторону, по сторону прошедшего, или не сделались бы кровавым театром страшной борьбы.
Но, может, Польша действительно больше принадлежит к старозападному миру и хочет рыцарски делить его последние судьбы, лить за него кровь, как герой Понятовский, и увидеть, как сам Понятовский, — в песни Беранже, — как Запад руки не подаст тонущему за него? Да будет ее святая воля!
Мы требовали одного и теперь требуем, чтоб, разрываясь с Россией, она глубже узнала, что за всходы прозябают, прикрытые в ней солдатской шинелью и императорской мантией…
Позвольте мне этим заключить письмо мое.
25 марта 1860.
60
ЕЩЕ РАЗ КОРНЕЛЕВСКОЕ «QU’IL MOURÛT!»
Новороссийский Строгонов, сильный лаконическими словами, говорят, прославил себя вновь после своего спартанского «Одесса шумит, я сделаю из нее Саратов!»
Из Бессарабии пришла к графу Строгонову депутация колонистов с жалобою на страшные притеснения земской полиции.
Все их справедливые рассказы о противузаконных действиях полиции наследник римских доблестей и пермских рудников выслушал, не проронив ни одного слова; все просьбы их о защите не вызвали ни единого слова, граф молчал.
Тщетно ожидая ответа, колонисты вышли из себя, и один из них воскликнул:
— Что же, ваше сиятельство! Скажите, что нам делать? Они, пожалуй, и вешать нас начнут! Что же нам тогда делать, наконец?
— Висеть! — отвечал Строгонов и проследовал во внутренние апартаменты.
<О БИОГРАФИИ ПАНИНА>
Мы получили превосходную биографию графа В. Н. Панина Ее мы напечатаем особо; житие такого замечательного и длинного лица не должно пропасть для истории!
61
Мы получили письмо, в котором сильно нападают на нас за некоторые выражения, употребленные в «Письме к редактору» в 25 листе «Колокола». Наши корреспонденты вправе делать замечания, мы должны выслушивать их, но пусть же они будут так добры и выслушивают нас.
Во-первых, с чего взяли, что выписанная фраза — «о топоре» — писана мною? Я думаю, есть значительная разница между помещением корреспонденции и собственной статьей. Знаем мы старую манеру издателей писать к себе, но уверяем честным словом, что мы ни к каким подобным шалостям никогда не прибегаем. Если корреспондент наш взглянет на подстрочное замечание при «Письме к редактору», он убедится, что не я его писал или что я Барнум П.
Во-вторых, я согласен, что некоторые выражения в упомянутом письме слишком резки и страстны, мне тут трудно говорить, я недавно получил (как читатели наши знают) такой бесстрастный выговор и такое родительское поучение за то же самое, что считаю себя плохим судьей. Скажу только, что источник негодования у автора так благороден и понятен, что я сочувствую ему.
Мы слишком легко пугаемся свободного слова, мы не привыкли к нему. Посмотрите, что печатают об Англии, о ее правительстве в Ирландии или еще ближе — в Reynold’s Newspaper, прочтите речи Брейта, когда он говорит о парах. Фамусов давно заткнул бы уши и закричал бы: «Под суд! под суд!». А Англия молчит и слушает.
Свобода книгопечатания — какие бы мелкие неудобства она ни имела — величайшая
хартия. Правительство, находящееся
62
под надзором гласности и не имеющее средства подавить ее, больше озирается, чем человек, находящийся под надзором полиции.
Но для того чтоб свобода слова была делом искренним и возможным, надобно, чтоб ее поддерживала свобода слуха, и если нам следует поучиться у англичан, как говорить без ценсуры то наши читатели не рассердятся на нас, если мы им посоветуем у них же поучиться науке свободно слушать. 26[26]
63
<РАДЗИВИЛЛ И ЕГО ПОМЕСТЬЯ>
Мы получили письмо, в котором нас просят дать гласность, следующему курьезному факту, в котором не знаем, чему больше удивляться — самодержавному понятию о семейных добродетелях, о патриотических обязанностях или о праве собственности, этой «незыблемой» опоры власти, которой она так хвастает.
Известный князь Л. Радзивилл, женатый на княжне Урусовой и ездивший в Турцию после венгерской войны с патриотическим поручением склонить султана на выдачу польских изгнанников Николаю (вероятно, в подражание тому, как Николай отдал на убой венгерских военнопленных австрийцам), владеет — как нам рассказывает письмо — своими литовскими; землями на преоригинальном основании.
Поместья Радзивиллов в Литве были обременены долгами, заложены, перезаложены в продолжение двух веков. Земли, эти, фактически перешедшие в третьи, четвертые руки, были в добрую минуту Николая возвращены Радзивиллу. Предлогом к тому исполнители царского коммунизма взяли небольшую часть майората, находившегося во владении кредиторов. Это было в 1834 году. Помещиков, давным-давно поселившихся и спокойно владевших, прогнали с их дворнями и скотом, обещая им на прощание четвертую часть дохода обратить в уплату долгов. В продолжение 24 лет кредиторы не получили ни копейки, т. е. половина их с семьями пошла по миру. Зато Радзивилл продал часть имения — кому вы думаете? Одному из великих князей.
Кому жаловаться, у кого просить суда — до государя просьба не дойдет.
Горчаков — из ума выжил.
Муханов — выжил из сердца.
ГЕНЕРАЛЫ ОТ ЦЕНСУРЫ И ВИКТОР ГЮГО НА БАТАРЕЕ САЛЬВАНДИ
Генерал-адъютант Ржеву ский (имя зловещее в польской истории) и генерал-редактор «Северной пчелы» Н. И. Греч начинают плач двух Рогнед на гробе николаевской ценсуры. Соотечественник Костюшки и верный слуга Николая не мог удержать своего патриотического негодования, видя, что страдания русского солдата, этого мученика, обкрадываемого генералами, комиссариатом, полковником, ротным командиром, вахмистром, фельдфебелем, битого всеми штаб- и обер-офицерами, выходят на белый свет из-за стен казармы и возбуждают участие к этим невинным, осужденным почти на пожизненную каторжную работу.
Ржевуский восстал против этой болтовни; он думает, что это касается до гонора, разрушает уважение к священному сану генералов… Так повествует нам «Аугсбургская газета». Уж эти ренегаты — Муравьевы, которые вешают; Ростовцевы, которые имеют энтузиасм и вес; Ржевуские, которые хотят заглушить усердием к царю крик голода изнуренного солдата и прикрыть виноградным листом верноподданнического гонора избитую спину его! В самом деле, Голицын в «Печатной правде» дельно заметил, что в этой звериной пещере «не сдобровать бушке барану».
Отчего же все военные, которых мы видали, прекраснейшие, исполненные силы и энергии молодые люди, проросшие на свет, несмотря на то, что они служили лестницей, по которой всходил Иаков, несмотря на кадетскую стрижку мыслей под гребенку, — все
