они совсем не обижаются, что воров называют

65

ворами, они сами говорят с омерзением об этих злоупотреблениях. Они даже не обиделись бы, если б, например, Лидерса отдали вместо очищения минеральной водой — очищению судом и промыли бы ему не только желудок, но и совесть. Они не обиделись бы, если б над пятым союзником, ограбившим не только Керчь, а всю армию в Крыму — Затлером, велели произвести в самом деле суд вместо маневров, представляющих суд.

Отчего же это наш ясновельможный Ржевуский так расходился за гонор… и с чего Греч, выросший на голландской саже, имеет такую же ржевускую ненависть к свободному слову? Мы думаем, это врожденное отвращение. Нам недавно попалась «Северная пчела» от 27 октября прошлого года, там Греч поместил свою задушевную profession de foi27[27], приправивши ее разными доносцами, нашпиговавши намеками. В статье этой он рассказывает, как он двадцать лет тому назад «на неприятельской батарее» защищал русскую ценсуру и оплакивал вред свободной речи. Причем Греч сказал «напрямки», что «только тот литератор достоин уважения, который возвышает достоинство человека». Вы видите, что, если Греч пойдет резать правду, его не остановишь, и он напрямки, стоя на батарее, скажет, что дважды два четыре.

Опасности большой не было; эта легкая батарея, на которой наш артиллерист защищал николаевскую ценсуру, была просто batterie de cuisine28[28] Сальванди.

Один из присутствовавших, прислушивавшийся к разговору, сказал Гречу: «Я совершенно с вами согласен». Этот неизвестный господин оказался ужасно известным поэтом и ратоборцем свободы книгопечатания — В. Гюго, ni plus, ni moins29[29]; вследствие такого согласия «мы с ним познакомились и, могу сказать, подружились» .

С чем же был согласен Гюго? — Ведь не с пошлой же мыслию, что нравственность лучше безнравственности; он был согласен, стало, с пользой ценсуры a la russe30[30] и на этом подружился с Н. И. Гречем.

66

Каков у нас Николай Иванович! Уездные барышни, проливавшие столько слез над его грамматикой, которую они принимали за черную женщину, помирились с Гречем. Ah que c’est inteTessant, ma Nastinka, M’sieur Gretch c’est un ami de V. Hugo… Mais c’est charmant!31[31] Ax как бы я хотела видеть В. Гюго — у него такой большой лоб! — Maman, il faut nécés- sairement podpisatsa a la «Ptchela»32[32].

He торопитесь, барышня! Если Николай Иванович имеет летучие воспоминания о словах В. Гюго, то мы имеем остающиеся письма того же В. Гюго, который обедал на батарее у Сальванди и подружился с Гречем, сойдясь в сочувствии к русской ценсуре. Лучше уж подпишитесь на «Колокол».

Прикажете образчик? Вот вам и образчик:

Говиль-гоуз, остров Гернсей, 17 января 1859.

…Кто прочел хоть одну страницу моих сочинений, тот не осмелится сказать, чтоб я когда — нибудь становился за ценсуру. Всегда, даже во время моей роялистской юности, я был безграничным противником ценсуры, в какой бы форме она ни являлась. А потому наш друг Герцен имеет полное право сказать, что все это неправда. Помнится, я этого Греча раза два видел у себя, и если не ошибаюсь, его привозил маркиз де Кюстин33[33].

В. Гюго.

Н. Полевой (и да не возмутит это воспоминание греческой дружбы Ксенофонта с Булгариным) давно заметил, что Фаддей Венедиктович, рассказывая геройские события своей юности, очень ловко подбирает понятых и свидетелей. «Покойный император Наполеон, например, подъезжая ко мне с покойными маршалами Неем и Даву, остановил свою белую лошадь (которая, вероятно, тоже почила от земного галопа)»… Ну что б Гречу сослаться на покойного Казимира Перье или Людвига-Филиппа — и концы бы в воду.

67

ОТВЕТ РУССКОЙ ДАМЕ

Милостивая государыня,

вы мне писали с доброй целью, я этому верю, я это вижу из некоторых мест вашего письма. Напрасно вы извиняетесь в конце его и избавляете меня от ответа, думая, что я не буду и не могу отвечать искренно. Совсем напротив, я сам хочу вам отвечать, и притом очень откровенно. Я вообще не скрытен, а тут и нет причины.

В вашем письме, признаюсь вам, в самом начале, два замечания странно подействовали на меня, потому ли, что оба нисколько не заслужены мною, или потому, что оба касаются до предметов очень дорогих мне.

Вы говорите, что я все браню в России, — полно, все ли? Вы, мне кажется, думаете, что я имею какой-то зуб на Россию, что я полон нелюбви ко всему русскому. Уверять в противном я не стану, а скажу только, что вся моя жизнь, все мои слова, все, что я делал и делаю, — лучшее возражение на ваше замечание. Вы были предупреждены, читая «Полярную звезду».

А потому, что вы были предупреждены, вы увидали какой-то холодный, чуть не саркастический смысл в строках, писанных трепетной рукой, в строках, писанных с бьющимся сердцем, где я говорил «о тяжелых венцах, которыми венчали ямщиков, и о дьячке, подававшем дрожащей рукой ковш единения». Я вас не понимаю; сделайте одолжение, перечитайте это место,34[34]

Мне хотелось в самом начале покончить эти личные вопросы. Теперь позвольте мне обратиться к главному предмету вашего письма

Цель его — обращение меня в христианскую религию.

Вы видите во мне что-то «неспокойное», какую-то разорванность, подозреваете какую-то тайну, чуть ли не угрызение совести, и хотите меня спасти или, лучше, не самого меня, а мою душу. Вы предполагаете, что я хочу успокоиться во что бы ни стало, и, жалея меня, вы подаете мне потир с опиумом.

Но вы ошибаетесь в моем духовном настроении. Тайн у меня нет. В прошедшем меня посетили страшные несчастия, но угрызений совести они не оставили. От этого не легче; есть случаи, в которых угрызения совести примиряют с несчастиями, вводя какой-то мстительный разум в противное бессмыслие, в хаотическую нелепость случайностей.

Но при всем этом где же вы видели во всем писанном мною эту усталую потребность одного покоя, в котором терзающие меня диссонансы разрешились бы не в самом деле, а в моем слухе…

Я не ищу страданий и не бегу от них.

Но представьте, что вы были бы правы, что, измученный, обессиленный, усталый, я жаждал бы успокоения и веры… Неужели вы думаете, что стоит захотеть — и поверишь?

Я уже не раз повторял ответ Байрона даме, которая ему писала в Грецию письмо в том же роде, как вы написали ко мне в Лондон. Байрон оценил ее участие и, отвечая ей с грустной кротостью, спросил ее: «С чего же начать, чтоб поверить, когда не веришь, как это сделать?» Ведь это в самом деле задача невозможная!

Вера — страсть; но и любовь к истине — страсть; вера требует жертв, и любовь к истине требует жертв, и притом вера берет взаймы с лихвою, а любовь к истине без всякого вознаграждения, так она самодеянна и сильна. На которую из двух дорог попадет человек, выбор почти не зависит от него.

Вы знаете, что внутренняя жизнь наша определяется вовсе не по обдуманной программе; в раннем отрочестве, иногда в ребячестве инстинкт, окружающая среда без преднамерения, без полного сознания, без участия воли с той и другой стороны дают направление. Когда молодой человек впервые приостанавливается в раздумье и начинает разбор себя — его мысли уже подтасованы, движение по известному направлению уже дано

69

Остальное зависит от силы логики, от силы характера, от последовательности. Большей частию умственная жизнь у людей так поверхностна и их интересы в ней так несерьезны, что из них можно равно сделать мистиков и материалистов, и даже то и другое вместе; у одних будет немного мистицизма в их материализме, а у других небольшая толика материализма в их мистицизме. Но если для человека мысль и сознание не шутка, если истина в самом деле составляет для него существенную потребность, если он дал в своей груди место ее труду, если он развил в себе тоску, боль по ней — тогда ему будет трудно отказаться от самобытного разума, от независимого анализа в пользу какого бы то ни было авторитета, мысль его будет в тиши подтачивать на веру взятое, взвешивать слова и класть, пальцы во все раны, хотя от этого и сделается в сто раз больнее.

Многие (и вы в том числе) думают, что это гордость мешает верить. Но отчего гордость не мешает учиться? Что может быть смиреннее работы мыслителя, наблюдающего природу? Он исчезает как личность и делается одним страдательным сосудом для обличения, для приведения к сознанию какого-нибудь закона. Он знает, как он далек от полного ведения, и говорит это. Сознание о том, чего мы не знаем, своего рода начало премудрости.

До сих пор религиозное воззрение безнаказанно злоупотребляло словами, не отдавая себе отчета, — по привычке, традиции и монополии, которой религия пользуется.

Перед высокомерным уничижением верующего не только гордость труженика науки ничего не значит, но гордость царей и полководцев теряется и исчезает. Да и как же ему не гордиться — он знает безусловную, несомненную истину о боге и о мире; он знает не только этот, но и тот свет… он смиренен, даже застенчив от избытка богатства, от уверенности.

Посмотрите, как беспощадно, строго вы у меня отнимаете право речи, которое мне дала природа, как гордо и резко вы меня опрашиваете, кто мне поручил проповедовать? где мое помазание? То, что я сам себе это поручил, в ваших глазах ничего не значит — что такое я? Помазание любви, помазание труда, — все это не спасает меня, я самозванец и должен

70

замолчать. С другой стороны, какое спокойствие, какая уверенность в вас самих! В вашем помазании вы не сомневаетесь, вы уверены, что бог вам поручил меня спасти; вам легко, потому что вы действуете с ним заодно. Не думайте, что я хочу этими строками сделать вам личный упрек, — нисколько. Это странное сочетание неестественной гордости с неестественным смирением принадлежит вообще христианскому воззрению. Оттого -то и папа римский, «царь царей», всегда называет себя рабом рабов.

Вы говорите, что «я мог бы многое сделать для России, если б любил ее бескорыстно ». Какая же корысть у меня? Видеть развитие России, участвовать в нем как один из сотен тысяч, видеть ее освобождение, освобождение крестьян — неужели это корысть? Неужели вы не шутя говорите, что я «живу для одной славы». Помилуйте, ведь я не шестнадцатилетний студент, не Карл Мор, не маркиз Поза. В наш век волокитство за славою вообще миновало и милый Камиль Демулен с милыми жирондистами и грозным Дантоном, говорившими о славе на ступенях эшафота, были последние люди, которые не смешно о ней говорили.

В наш век люди скорее живут для власти, для денег, чем для славы.

Если б я только хотел шуму, неужели вы думаете, что