я бы не нашел дела в Англии, во Франции, в Америке, наконец, в Швейцарии, которая так дружески усыновила меня? Или, может, я ищу власти в России? Нечего сказать, хорош путь выбрал я в первые страницы адрес-календаря? Не денег ли?.. Этого уж никто не думает.

Так из чего же я хлопочу?

Религиозному воззрению любовь к истине, к делу, потребность обнаруживания себя, потребность борьбы с ложью и неправдой, словам, деятельность бескорыстная, непонятна. Религиозный человек свечки грошовой даром богу не поставит, это ему всё векселя на будущую болезнь, на будущий урожай, наконец, на будущую жизнь. Я не смею находить бескорыстной молитву, потому что мне придется, чтоб спасти ее от своекорыстия, признаться, что то, чего она просит, не в самом деле или невозможно, — а вы за это рассердитесь на меня.

71

Вы говорите мне: «Напрасно вы заботитесь о России, она могучая, здоровая, сама справится». Что такое сама ? Да разве вы, я, все проснувшиеся, все говорящие, все недовольные, западники, славянофилы… не принадлежат к этой самости, не составляют ее сводной личности? Разве она не нами развивается, разве мы не ею развиты? Не с неба же свалились мои мысли, мое направление. Я «забочусь о России» потому, что не могу не заботиться об ней, потому, что, утром просыпаясь и ночью засыпая, невольно думается о России, потому, что каждая весть оттуда заставляет биться сердце — двойным негодованием или двойной радостью. Что же удивительного, что я «забочусь о России»? Ведь, может, и я, как Россия, «сам справлюсь», а вы заботитесь однако о спасении моей души, и я в этом нахожу очень человеческое чувство и душевно вас благодарю.

Перехожу к последнему. Вы говорите, что я браню все на Западе, царей и народы, браню все в России — без различия сана и лет, и спрашиваете, да где же мой рецепт на спасение людское… вы говорите, что я только сею раздражительное неудовольствие и сомнение, что я только развиваю жажду, не поднося питья.

Что касается до «сана и лет» — это мы отложим в сторону; лета только тогда достойны уважения, когда они служат доказательством не только крепости мышц и пищеварения, но и человечески прожитой жизни; и кто же не склоняется перед старцем Гумбольдтом, кто не склонялся перед старцем Оуэном, — бывали и на Руси старцы, которых все уважали, как

Н. С. Мордвинов; у нас и теперь есть наши старцы Сибири, наши старцы каторжной работы, и мы перед ними стоим с непокрытой головой. Но уважать эти седые пиявки, сосущие русскую кровь, этих николаевских писцов, ординарцев, оттого что они живут до аредовых лет, оттого что их и смерть не берет и они, пользуясь этим, сделались какими-то мозолями, мешающими ступить России шаг вперед? Нет, они не заслуживают даже снисхождения.

Если взять табель о рангах и прочность желудка за меру уважения, где же мы поставим границы ему? Эдак мы дойдем через пять лет до уважения Дубельта, а через пятнадцать до Иакова Энтузиаста. Тут вы меня извините, я не только не

могу вам уступить главных вроде Панина, но даже их подмастерий вроде Закревского. Да вот скажите кстати сами, что же вы — уважаете его за его сан и за его без малого сто лет?..

Итак, вы говорите, что я только вношу сомнение в сердца молодого поколения и пробуждаю в нем жажду. Это только само по себе кое-что. Человек сомневающийся будет беспокоен, станет искать выхода из сомнения; человек, у которого жажда возбуждена, пойдет отыскивать утоление ее. После нравственной косности прошлого тридцатилетия, после старческого маразма, внесенного в самую юность искаженным воспитанием, всякое возбуждение к жизни, всякий голос, бросающий вопрос, разрушающий рассеянное равнодушие, останавливающий молодого человека между университетским дипломом и дипломом на чин титулярного советника, между кадетским корпусом и полком и зовущий на раздумье, — спасительный голос.

Тех решений, о которых вы говорите, я не могу дать, я их не имею, я сам их ищу, я не учитель, я попутчик. Мы вместе доискиваемся, оттого, может быть, у нас есть сочувствие. Я не берусь им говорить, что надобно, но, кажется, довольно верно указываю, чего не надобно.

Вы хотите от меня доктрины. Вы правы. Доктрина действительно стоит между церковью и свободным мышлением вроде расстриженного монаха, не привыкнувшего еще к светскому платью. Того разлада, той неудовлетворительности, которую вы находите во мне, конечно нет у доктринеров, как вообще нет у религиозных людей. Доктрина — религия, из которой бог выехал, а церковная утварь осталась; от этого она вам знакомее, в ней еще ладаном пахнет. Церковь заменяется государством, монастырь — присутственным местом, чины небесные — служебными чинами, поглощение лица в боге — поглощением его в государстве; священники стали квартальными, и централизацией исправляется должность Иеговы. Народ по-прежнему остается паствой, пастухи-бюрократы знают, куда пасут его, псы верные от кавалерии и инфантерии им помогают, чтобы глупое стадо не заплуталось, — такой доктрины, определенной, ограниченной, умеренной и воздержной, у меня так же нет, как веры.

73

Но если я не имею доктрины, не пишу заповедей где-нибудь на горе, ни приказов где- нибудь в канцелярии, — неужели же я не могу кричать о рабстве и передней всякий раз, как увижу галун, на какой бы ливрее он ни был, с пчелами или орлами, на академической мантии или на генерал-адъютантском мундире… Неужели я не могу проповедовать освобождение мысли и совести от всего хлама, не проведенного сквозь очистительный огонь сознания, звать на борьбу со всеми остающимися узами на независимости мышления, со всем ограничивающим самозаконность личности, этой высшей, действительной цели церкви и государства? Неужели я не имею права покачать диалектическими мышцами все эти почтенные идолы, пугающие слабых, во имя логической свободы, во имя беспрепятственного мышления, разбирающего все, посягающего на все… Или неужели вы не дадите права русскому сделать гласным биение сердца, слезы, надежды и сомнения… во всем касающемся до русского народа в современных вопросах наших, который может меня упрекнуть во всем, кроме недостатка сочувствия и любви.

И к тому же зачем меня лишать права речи? Если мои слова без мистического верования, без школьной доктрины будут пусты, будут нелепы, их прочтут, забудут и наконец совсем не будут читать. Зачем же отнимать у человека такое естественное право, как участие речью в современном деле своей родины? Довольно в России всяких ценсур, всяких стеснений, всяких монополий, научимтесь выносить свободу!

В заключение моего письма я попрошу вас не сомневаться ни на одну минуту, что, несмотря на различие наших воззрений, я вполне ценю и теплоту душевную, с которой вы писали, и ваше доброе, человеческое желание свести мир в мою душу, и потому искренно и откровенно благодарю вас

10 февраля 1859.

74

<СМОТР ПАРОХОДА «КОЛХИДА»>

Рассказывают о странном великокняжеском смотре в Тулоне парохода «Колхида», принадлежащего Черноморской компании, где будто бы капитан и капитан-лейтенант получили крутые выговоры за какие-то выпушки, а экипаж за штаны и пояса. Обществу парохода обещано «наклеить нос»… Стыдимся, краснеем, а уж особенно когда приходится слушать это от англичан и французов!

ПОСТЕЛЬНАЯ БАРЩИНА ПРОДОЛЖАЕТСЯ

С содроганием и отвращением передаем отрывок из письма, полученного нами на днях. Пусть исследуют это дело, — мы почти желаем, чтоб доказали, что оно не справедливо.

Орловской губернии, в Кромском или Орловском уезде есть имение, некогда принадлежавшее отцу Грановского, потом проданное и перепроданное. Оно нынче принадлежит доктору Гутцейт. Продолжая гнусную традицию русского барства, он завел у себя в именье сераль. Одну девушку, воспротивившуюся ему, он несколько раз сек, и потом послал в часть с просьбой наказать ее и с пятью рублями. Частный пристав, увидевши на теле несчастной рубцы, не стал ее наказывать, а послал ее по начальству с объяснительной бумагой, при которой приложил и пять рублей. Губернатор Сафонович имел с Гутцейтом объяснение, и девушку сослали на поселение.

Не больше как три месяца спустя совершено было новое преступление Гутцейтом. Раз священник Георгиевской церкви не находит в алтаре просфир, приготовленных накануне для служения. Он подивился, но не сказал ничего. Другой раз, третий раз… то

же самое! Тут он созвал после обедни прихожан и объявил им об исчезании просфир. Обыскали

75

церковь и в печке нашли 12-летнюю девочку, которая со слезами объявила, что она скрывается от своего барина, доктора Гутцейта, который ее изнасильничал и за отказ продолжать любодейство сек ее беспощадно, а барыня ревновала и с своей стороны секла, да еще на колени на целый день ставила на битые горшечные черепки. Этого мало: в доказательство своего презрения к малолетству девочки, M-mе Гутцейт (урожденная Глебова) приказала девочку спеленать и собственноручно кормила ее соской…

Девочку освидетельствовали. Нашли ее растленной и истерзанной. Городовой врач, честный молодой человек, де Милорди, рассказывал об этом с ужасом. Началось следствие. Де Милорди перешел куда-то в другой город… Надо, говорят, сделать повальный обыск, спросить у соседей-помещиков о поведении Гутцейта. Зубов, производящий теперь следствие о Стаховиче, сочинил вопросы: «Что, мол, вы знаете доказательного о поведении Гутцейта?» Разумеется, «доказательного» никто ничего не знал… по-человечески ответить побоялись; вышло, что никто ничего не знает. Дело передано на рассмотрение предводителей и депутатов… По неимению доказательств Гутцейта оправдали… Об этом было писано в Лондон. Но либо не дошло, либо поместить усомнились за безграмотство.

Само собою разумеется, что мы не получали прежде, это было бы преступление не обличить такое сцепление разврата, мошеннического покровительства и супружеской нежности.

Лист этот снова отправляем в пакете государю и министру внутренних дел, следовало бы послать министру юстиции, но место это упразднено Паниным.

А тут советуют иметь холодную кровь, спокойное дыхание амфибий, серафимское терпение Симеона Столпника и кротко ждать, чем разродят плантаторские комитеты, в то время как наших сестер и дочерей розгами будут подгонять под господ… «Это уж, кажется, что-то неприлично?» — Да вы взгляните на вашу аркадскую жизнь, на ваши пастушечьи нравы, — взгляните на соседей и убедитесь, что об вас нельзя говорить прилично. Все вы виноваты, аристократы розог, Дон-Жуаны девичьей, благородное дворянство россейское… зачем вы якшаетесь с этими людьми кровавого разврата? Мы не забыли, как по подобному делу в Симбирской губернии несколько человек хотели изгнать из залы дворянского собрания помещика Путилова, уличенного в изнасиловании несовершеннолетней девушки, — но не осужденного никаким судом, и только 13 голосов оказались в пользу изгнания, все остальные были за преступника

ПРЕДИСЛОВИЕ К «ИСТОРИЧЕСКОМУ СБОРНИКУ ВОЛЬНОЙ РУССКОЙ ТИПОГРАФИИ В ЛОНДОНЕ» Книжка первая. London, 1859>

Вольная русская типография в Лондоне будет время от времени издавать небольшими книжками «Исторический сборник» разных документов и статей, актов и писем, невозможных для печатания