l’exclusion de toute province non-allemande; l’union plus étroite nationale, l’abandon de l’Autriche — pour rendre la main libre, non seulement à l’Italie, mais aussi à la Hongrie et aux provinces slaves. Cher aim, vous avez dit avec raison, que le bonapartisme c’est la mort; mais souvenez-vous que l’Autriche C’EST LA DAMNATION ETERNELLE et que ce n’est qu’en détruisant cette dernière que vous enlevez à la mort sa terreur en la réduisant au rang d’un simple
accident44[44].
Char les Vogt (Письмо к издателю «Колокола»)
98
Австрия не народ. Австрия — полицейская мера, сводная администрация, она ни к чему живому не примыкает, не покоится на себе: без частей ее нет, это величайший исторический призрак, который когда-либо существовал. Тут все ложь. Римская империя — в Германии. Германская империя — состоящая преимущественно из славян, итальянцев, мадьяр. Избирательное правительство — переходящее по наследству. Связь нескольких народностей — основанная на перекрестном отвращении их друг от друга. Тут нет ничего органического, отнимите Ломбардию справа и придайте слева Молдо-Валахию — и так хорошо. Отнимите Галицию и прибавьте Сербию — и это недурно; die Staats Kanzlei45[45] пойдет своим порядком. Империя австрийская не имеет никакой будущности; когда ее отменят, тогда только люди настоящим образом удивятся — как могла существовать такая нелепость, сшитая из лоскутков конгрессами и упроченная глубокими дипломатическими соображениями. Империя, необходимая для равновесия — некогда, чтоб перетягивать папу, теперь, чтоб папу не перетянули. Оплот Европы против исламизма, спасающий Турцию от России. Мнимая представительница германского единства, ненавидимая всей Германией и защищающая Рейн «на По и на Адиже», славянской и венгерской кровью, против Италии. Это какой-то сон больного горячкой!
«Колокол», 15 января 1859
Мы не рады войне, нам противны всякого рода убийства — оптом и вразбивку; те, за которые вешают, и те, за которые дают кресты; нам жаль всякую кровь, потому что крови веселее течь в жилах, чем по траве и по песку; нам всего больше жаль австрийскую кровь, которая будет литься за неправое дело и, сверх того, из-под палки. Дики еще образованные народы и недалеко ушли от времен Нимврода и Сезостриса, если не могут иначе решать дела, как дубиной и пращою.
Сверх того, мы не рады войне как русские, война остановит внутренную работу, усилит снова управление шпорами и снова истощит силы бедного народа, не дав ему взамен ничего, кроме множества калек и нескольких лубочных картин, представляющих генералов, лошадей, трупы и дым.
Но, верные нашему реализму, мы принимаем войну за факт и нисколько не намерены терять время чувствительно и бесполезно,
99
разглагольствуя о всеобщем мире, тоскуя о вселенской братстве — в виду двух армий, которые, быть может, теперь режутся.
Еще меньше будем мы отыскивать, справедливы ли причины войны, достаточны они или нет, кто виноват и кто прав. Вероятно, никто не смешивает предлоги войны, les à propos, с ее настоящими причинами. Разве кто-нибудь верил, что Крымская война делалась в пользу Турции, или разве есть люди, настолько нищие пониманием, что и взаправду думают, что Наполеон ночи не спит, а все кручинится о том, что Италия не свободна?
Кто юридически прав в этой войне, может, и можно бы доискаться по Гроцию и по другим, но это очень неинтересно и совершенно бесполезно.
Теперичная война, после десятилетнего натянутого состояния, в продолжение которого зло входило внутрь и подтачивало организм европейский, имеет ту же причину, по которой когда-то Везувий затопил расплавленным камнем целые города, т. е. излишнее накопление горючих веществ, праздных сил, Наполеон — случайная искра, она должна или потухнуть или жечь что-нибудь; сколько загорится и сколько сгорит, он не отвечает; в Крымскую войну пожар был не велик, искра стала тухнуть, но вот она подожгла Италию…
Для того чтоб предвидеть, что выгорит и что останется, надобно знать, насколько грудь здорова, насколько кровь жива у европейских народов.
«Здоровому все здорово!» — говорят русские; действительно, в хорошей крови многое переработается, в дурной оно разовьется в рак, в туберкулы…
Крымская война имела целью повредить России, но только ей и принесла пользу. Веревки, которыми мы были связаны по рукам и по ногам, ослабли, перетерлись во время войны, испуганный тюремщик сам помер. Осадой Севастополя началось освобождение крестьян, призыв к оружию был призывом к мысли; и Россия с тех пор идет мощно вперед по широкой дороге, несмотря на все черепки и. битые бутылки, вроде Панина, Орлова, Муравьева, оставленные у ней под ногами упрямством и небрежностию шоссейного смотрителя, несмотря
100
на дворянские комитетские лужи и бакалдины, ни на ложные маяки доктринеров.
Если война завяжется, то мы можем смело сказать: Европа не возвратится на ту мель, с которой война ее стащит и на которой она застряла с 1849 года. Это уже само по себе чрезвычайно важно, и вот где причина, по которой Англия, единственная страна рационального консерватизма, готова сделать все, чтоб отвратить эту войну. Ей, как она сложилась, всякое быстрое движение вредно.
Но куда пойдут эти миры, снятые с якоря? Мы думаем, что романский мир одолеет сводную, разношерстую Австрию… что же будет с побежденным, что будет с победителем?
Во-первых, для победителя будут предстоять те же два пути на другой день после победы, как накануне войны.
Победоносный и обнищалый, покрытый славой и солдатами, романский мир может после войны замереть под сенью всепоглощающего самодержавия, личность человеческая и ее права пропадут окончательно, государство сделается целью всего; римское, античное начало это, вооруженное телеграфами, железными дорогами, опертое на страшные средства бюрократии, полиции и бесчисленного постоянного войска, сосредоточит всю жизнь, всю энергию в правительстве, в цезаре, и однообразное существование галло-романской державы с своими сестрами и родными обеспечится на века и века.
Может, случится и другое: может, франкское начало, разбуженное войной, также поднимет голову; может, Италия, ненавидящая централизацию, однообразность форм, гуртовой гнет, иначе поймет свое освобождение. Она теперь, при самом начале, перевела войну на революцию. Гарибальди начальствует легионерами, Тосканский герцог в бегах, Уллоа чуть не на его месте. Если Италия увлечет Францию, если Франция после войны хоть один год будет в состоянии вытерпеть свободные учреждения, не делая генерала Мак-Магона или генерала Бурбаки императором, тогда, может быть, начнется на древней почве великих воспоминаний, между Средиземным морем и Атлантикой, третья эпоха событий и история не сделает географической измены.
То ли будет или другое, нам кажется, что не в этом ближайшая задача теперичного положения дел и не в этом главный результат войны.
Первую роль поневоле надо уступить Австрии. Весь вопрос состоит в том: вгонится ли наконец эта германская империя в границы немецкого государства или нет? Растворятся ли наконец двери этой полурассевшей и покачнувшейся бастилии народов, готовых ринуться вперед, или старая дипломатия оставит подшибленного коршуна, изгнанного из Ломбардии, заедать чудные земли от Адриатики до Дуная?
Если последнее будет — кровь лилась напрасно, и Европа снова, как в 1848 году, даст доказательство своей неспособности вполне совершить что-нибудь.
Если же Австрия уничтожится как сводное государство, то тогда, какие бы судьбы романского мира ни были, мы всеми парусами входим в новую эпоху. И если в самом деле мир великого прошедшего, после двух тысячелетних деятельностей, устал, то чем может он доблестнее завершить свою длинную жизнь, как не открывая для истории новые, непочатые пажити, оттертые от света и всякого развития игом бесплодным в иноплеменным?
II
Немецкие публицисты выдумали для Австрийской империи всемирно-историческое призвание, оно, видите, именно состоит в образовании полудикого юго — востока Европы. Но какое значение имеет австрийская цивилизация, и что она сделала кроме того, что ввела ту же полицию и те же наказания во все страны? Ну, если не в политическом, то в торговом, в экономическом отношении?.. Королевско-имперская цивилизация состоит в постоянном гнете всего народного и в онемечивании. Но ни итальянцы, ни мадьяры, ни славяне не хотят вовсе образоваться в немцев. Между ними и немцами лежит та incompatibilité d’humeur46[46], по которой разводят мужа с женой. Мы знаем, что значит насильственно образовывать, это одна из гибельнейших идей, в силу которой бездушной
102
дрессировке и фельдфебельской выправке дается вид благодеяния. Маленьких детей не гоняют больше в школу розгой.
Замечательная вещь, что вообще германский мир — школьный и ученый по преимуществу — очень плохой образователь подавленных им народов. Стоит взглянуть на
эстов и леттов в остзейских провинциях, чтоб убедиться в этом; особенно если их сравнить с финнами, бывшими в соприкосновении не с немцами, а со шведами.
Как Австрия специально образовывала — мы знаем по Богемии. Она употребила два столетия на систематическое забивание всего независимого и национального в этом народе; она совершала там злодейства, перед которыми бледнеют дела протестантской Англии в Ирландии: казни, конфискации, гонения продолжались поколения, под руководством иезуитов и бюрократов, в распоряжении которых состояла развратная, наемная, скотски- свирепая солдатеска, хранившая в памяти предание валленштейновских времен и тридцатилетнего разбоя. Вешали, секли, морили в тюрьме, жгли людей, жгли книги, грабили, выселяли и дошли до того, что аристократическая помесь и часть мещан сделались немцами, а народ остался чешским; и в первую минуту, как потерявшийся палач приподнял свою руку и дал жертве немного вздохнуть, в начале нашего века, явилась целая чешская литература.
Про Италию говорить нечего. Сами немцы согласны, что Ломбардия образованнее немецкой Австрии. Некоторые из них признают даже что Ломбардия имеет право отказаться от отеческого воспитания Австрии. Они всё нашего брата варвара-славянина, мадьяра норовят Австрией выделать в венцев.
Но что же приняли, например, от австрийцев мадьяры? Я в мире не знаю ничего противуположнее немцам, как мадьяров с их полудикой разметистой волей, к которой так идет их отвага, с их жизнию в лесах, с их бурными и независимыми комитатами. Это какое-то кованое племя, до того упругое, что сам Меттерних не мог никогда его сломить. И когда Венгрия восстала, Австрия дышала на ладан, и совсем перестала бы дышать, если б не преступная рука Николая. Николай, помогая
103
Австрии, изменил столько же России, сколько Гёргей, помогая ему, изменил Венгрии.
Или не в Галиции ли, может, в Иллирии, в Далмации особенно, успешно привился германизм?
Ничего подобного, напротив — международные распри, например, между мадьярами и славянами, стали с 1848 года стираться перед ненавистью к общему отечеству. Пока Австрия льстила ограниченным сторонам народностей и раздувала их неприязнь, ссоры оставались; но когда она принялась после революции подводить всех под один знаменатель, убедившись, что иной раз не сладишь с национальностями и что не всегда народное пробуждение ограничится филологическими исследованиями, тогда народы поняли, где их настоящий враг.
Печальная судьба пала на долю Австрии — она после Гогенштауфенов не имела ни красных дней, ни благородных воспоминаний,
