а при Гогенштауфенах она не была тем, чем теперь. Зловещая династия Габсбургов является какой -то карой людям за их стремление к независимости, она постоянно противудействует всему человеческому — старым вольностям и новой свободе; постоянно усмиряет, подавляет, морит. В имперском устройстве ее соединяется все мрачно-инквизиторское, ядовитое и злое испанского католицизма с скупою алчностию, с кастратским бесстрастием клерикального управления, с наглой

дерзостью немецкого риттера и с холодным капральством казарменной дисциплины. Умственное движение никогда не было настолько сильно в этой стране, чтоб получить себе права; у ней нет литературы. Вена только известна своей кухней и обжорством, несколько знаменитых ученых — или славяне, или иностранцы, во всем чисто австрийском что-то бездарное, лишенное поэзии. Где светлые воспоминания этого края? Годы его пущей силы — годы плача и стенаний для народов, как в царствование Карла V, этого бревна, брошенного на дороге человечества, от которого мрут живые остатки прежней Европы и блекнут новые всходы. Или эти светлые дни были при Иосифе II? Но он был окружен одной ненавистию разбуженных им галок и летучих мышей. Или в дни победы над Наполеоном, когда, избитая и окровавленная с обеих сторон, Австрия

104

входила в виде длинной фигуры своего Франца в Париж и на другой день после победы принялась за полицейские следствия, которыми и занималась тихо до 1848 года и от 1848? Военные суды, тайные суды, палки, цепи, двадцать лет, пятнадцать лет, десять лет carcere duro47[47]. И они находят, что это цивилизация?

Быть может, в те отдаленные времена, когда турки были опасны, когда весь юго-восток Европы бродил в неустроенном состоянии, открытый нападениям, и не имел опоры, — может, тогда и была какая-нибудь польза от этого железного обруча, набитого на несколько народов; хотя и тут надобно заметить, что Польша и Венгрия спасли Вену от турок, а не Вена их. Но время это прошло, a в истории самое смертное преступление — быть несовременным. Главная вина Австрии не в вековых злодеяниях ее — мало ли что было в прошедшей жизни каждого народа, — главная вина ее в том, что она мешает. Уголовный суд истории не совпадает с нашим, это не морально справедливый суд, а физиологически верный. Скорлупа, насильственно удерживающая части от распадения, становится ненужной, потом вредной, она может задушить зародыш, а потому ее следует разбить клювом изнутри или ударом снаружи.

Австрия заживает чужой век, за это в истории смерть — если то, чему она мешает, достойно жить и имеет силы.

История не убивает, как некогда камчадалы за одну старость, она оставляет и Китай и Японию. Но если б внутри Небесной империи бились живые силы, которым бы было тесно и которые сами по себе были бы здоровы и мощны, они давным-давно подорвали бы мандаринскую, табель о рангах, несмотря на то, что китайское устройство гораздо умнее и сообразнее нравам своей страны, чем австрийское иностранцам, составляющим это отечество поневоле!

Неспособность мадьяр и славян онемечиться, их неспособность к известным государственным формам, к известному канцелярскому порядку вовсе не доказывает ни их дикость, ни действительную неспособность их. Это одна из старческих ошибок

105

западных народов; они думают, что имеют монополь исторического бытия и единоспасающую форму образования. Все самобытное и независимое кажется им варварским или крамольным, все новое обижает их как нелепость; к тому же они до такой степени привыкли думать и рассуждать по своим шаблонам, что они не понимают ничего не подходящего под них. В той неспособности славян, в которой немцы видят низшую, не развившуюся до них натуру, мы видим залог нашего будущего развития !

Ни славяне, ни мадьяры не составляют ни сателлитов, ни даже попутчиков германскому миру. Славяне — это грядущая часть человечества, вступающая в историю. Мадьяры составляют какую-то самобытную случайность, они имеют столько же прав на независимость, сколько Швейцария, сколько Греция, сколько Молдо-Валахия.

Разноплеменность в вольном союзе, в конфедерации ничего не значит; тессинец, гризон считают себя гражданами единой и кантональной республики, точно так, как житель Апенцеля или Лозанны.

Стоит взглянуть на карту, чтоб понять, что от Балкан до Адриатики готовы звенья обширной конфедерации с славными берегами, с естественными границами и с плодоноснейшей почвой. Австрийский кордон стоит плотиной между ними и Европой, не давая ни им ринуться вперед, ни свету проникать к ним.

III

…Но ринувшись из старой Бастильи, как бы народы не попались в новый острог. В Европе не один двуглавый орел — а два, и перемена австрийского одуряющего самовластья на прусско-монгольский царизм — не находка.

Об этом-то мы и хотим поговорить.

от помещичьей власти, пусть остаются при своей темной воде в глазах.

Россия находится теперь в одном из тех кризисов развития, из которого организм выходит разом сложившись или доказав свою неспособность. Я наше время для России считаю столько же важным, как эпоху Петра I. Если слепые и глупые не хотят понять, что за вопрос поднят теперь в России, и смешивают признание права человека на землю с личным освобождением

С того дня, как Александр II признал основой освобождения крестьян их право на землю, он еще раз переломил историю и пошел новым путем. Если он и Россия пойдут им, то без всякого сомнения ей будет принадлежать первое место в союзе славянских народов. Но для того, чтоб занять это место, ей окончательно надобно понять себя русской не в противуположность общечеловеческому, а в различие с старовропейским.

У России своя Австрия, и тем больше опасная, что она внутри. Пока правительство останется при своем иностранном взгляде, до тех пор и мы останемся в том положении, в котором крестьянские мальчики остаются у немцев-мастеров в учении, т. е. будем носить ушаты, не сметь отвечать хозяину и пр. Да вот беда, мы как-то выросли и хозяина в грош не ставим. — Это неблагодарность! — Нет, это рост. Когда-то и мне был полезен немец-дядька, однако теперь он мне немного бы помог.

Отказаться от привычной традиции правительству не легко. Это тот переход из состояния дворового человека — в крестьянство, который так страшно оскорбляет камердинеров и горничных. А сделать его надобно. До тех пор не к чему и звать соседей.

Если Россия, продолжая свою иностранную политику, вздумает воспользоваться падением Австрии и приобресть себе какие-нибудь новые улусы, она усугубит ненависть других стран «новым землекрадством, и народы ничего не выиграют, переменив ошейник. Конечно, не от нас они услышат приглашение; нам не легче будет, если от тупости Панина и скверного управления вешающего Муравьева будут страдать другие.

Но мы имеем залог, что правительство чует необходимость переродиться; подождем, чем кончатся его начинания.

Первый акт возмущения против западно-исторического ига сделан образом постановления вопроса об освобождении крестьян; тут правительство сорвалось с битой западной колеи, взяв в основу нелепость общинного владения и предрассудок освобождения с землей. Надобно, чтоб правительство нашло мужество независимости перед порицанием мудрых мира сего,

107

так, как его имел апостол Павел, сознаваясь, что его истина — сумасбродство для эллинов.

Пусть же Александр II найдет в себе силу невозвратным актом разорваться с петровским преданием, так, как Петр с московским, и заявить перед всем светом, что Россия кончила свою военную службу, что она не хочет быть завоевывающей империей с немецким устройством, а славянским государством и мирной главой нового союза.

Для этого надобно перешагнуть через многие и многие предрассудки, надобно уметь принести на жертву будущему настоящую выгоду и общую пользу славянского мира поставить выше интереса прусских сродников.

Судьба, совесть указывают, что надобно сделать, — надобно восстановить Польшу! Это было бы разом актом великого покаяния и актом великой государственной мудрости. С той минуты, когда из варшавской цитадели, осененной польским знаменем, выйдет последний русский солдат, Галиция и Познань будут с ней, и кровавое преступление двух немцев и одной немки сотрется с имени русского.

У истории своя месть. Терзая Польшу, отнимая у ней то клочья земли, то торжественно данные законы, то язык, то детей, то взрослых, вырастив на польских жертвах и слезах целое поколение злодеев и доносчиков, правительство спутало ноги и руки не ей, а себе — приковав себя преступной солидарностью к Австрии и Пруссии.

Пусть же Россия покается! Пусть восстановит Польшу — с ее законами, с ее войском, с тем управлением, которое она хочет.

«Да как же это сделать, как же вдруг освободить целую страну, за покорение которой пролиты реки крови?»

По старому государственному кодексу невозможно, мы с этим согласны! Да ведь, руководствуясь им, нельзя было вызвать, без крайности, вопрос об освобождении крестьян от крепостного состояния, за упрочение которого тысячи были убиты гуртом и тысячи засечены по мелочи помещиками!

…Разум не один, их два. Разум мира садящегося, вечернего — не совпадает с разумом мира восходящего, утреннего !

1 июля 1859.

108

На углу

— Постойте, постойте, — очень рад, что вас встретил, неужели и вы за Францию?

— Нет.

— Стало, вы за Англию, — я так и думал, а то мне говорили, что вы…

— Нет, нет, я и не за Англию, в этом случае.

— Так за кого же вы?

— Я против Австрии.

— позвольте, стало быть, вы все-таки за Францию? Помилуйте! Бонапартизм!

— Нисколько.

— Ну, так вы против всех?

— Отчасти.

— Это невозможно… если вы против Австрии, вы должны быть за Францию.

— Вы забыли математику и аналитическую геометрию. Я здесь стою по ту сторону координат, у меня всё отрицательные величины, я могу быть противее одному, чем другому, вот и все. Как вы думаете — можно не в пример будущим случаям употребить слово противее?

— Разве т usum et abusum Austriae48[48]…

— Иногда грамматические ошибки очень важны. В Вятке был у меня один приятель, имевший слабость пить запоем, и притом тайком от жены (ему было лет 50). Так как у него отбирали ключи, вино и деньги, то он обыкновенно приходил ко мне освежиться тенерифом и бранить своего свекра. Раз он мне сказал: «Если б вы знали, что это за шельма — нет, — он остановился в раздумье и потом прибавил: — Нет, он не шельма, шельмой может быть всякий, а он — он не шельма, он щельма!» Этим ненужным хвостиком к ш он мне совершенно объяснил свою мысль.

— Вы всё смеетесь, это никуда не годится, особенно когда идет речь о таких важных предметах, — о предметах, так сказать, всемирно-исторического значения.

109

Извольте, я постараюсь тоже сказать, но очень скучно. Если б вы были первый адресовавшийся ко мне с этим вопросом, я с самого начала стал бы с вами скучно говорить. Но, наконец, надоело, мочи нет. Дамы в застарелой итальянской болезни, немцы в складной патриотической, англичане