а к русскому народу, ко всякому нашему успеху, ко всякому нашему человеческому порыву. Так и узнаешь в современных публицистах Германии измещанившихся братии ливонских рыцарей, не пропускавших в XVI столетии докторов в Россию. Не странно ли все это?
Вот вам еще пример. Англия, ломящаяся от тучности и избытка сил, выступает за берега, переплывает океаны и создает новые миры. Ей удивляются, и она заслуживает это удивление. Но так ли смотрят на подвиги колонизации Сибири, на ее почти бескровное завоевание? Горсть казаков и несколько
13
сот бездомных мужиков перешли на свой страх океаны льда и снега, и везде, где оседали усталые кучки В мерзлых степях, забытых природой, закипала жизнь, поля покрывались нивами и стадами, и это от Перми до Тихого океана… И такие колоссальные события едва помечены историей или помечены для того, чтоб поразить воображение дантовским образом ледяного острога в несколько тысяч верст…
Наконец является новый оселок. Европа после всех реформ и революций остановилась на грудах трупов, по колена в крови перед страшным, неразрешимым сфинксом — поземельной собственности и пролетариата, капитала и работника. Ни французский дележ земли на атомы, ни паразитная жизнь английского фермерства ничего не устраняют, ничего не предупреждают. Земли становится меньше и меньше, владелец губит пахаря, капитал работника, и хор пролетариев да мастерских, из фабрик, с полей сильнее и сильнее поет лионский припев: «Свинец или хлеб! Смерть или работу!»
Говорят, что возле есть народ, у которого совсем другое отношение к поземельной собственности, у которого на деле существуют веками уцелевшие разные виды коммунистического владения землею — от ежегодного дележа полей между общинниками до полной собственности; правда ли, нет ли, но согласитесь, что при настоящем положении экономического вопроса нельзя не исследовать такого важного факта. Изучение его может же дать столько же наблюдения, как микрометрические опыты Фаланги и Икарийцев?
Что же вы думаете, — обратились ли люди на эти факты, изучили их, опровергли, подтвердили? Нет. Они осмеяли тех, которые говорили, так, как до сих пор они хохочут тому, что я сказал еще во время войны, что Украина была казацкая республика, в основании которой лежали демократические и социальные начала, что Запорожская сечь представляла удивительное явление плебеев — витязей, рыцарей — мужиков3[3]. Вы, как поляк,
14
слишком хорошо знаете свою историю, чтоб я счел нужным настаивать на всей наглости невежества, которое не только не знает, но и смеется.
Поверхностная привычка смотреть исключительно на жизнь государственную и политическую, не обращая никакого внимания на жизнь народную, на экономический быт, разумеется, вела к одним ошибочным суждениям о России, потому что в России политической жизнью жило одно правительство. В самой Польше народную русскую жизнь так же мало знают, как во всей Европе. Я скажу без преувеличения, что из ваших соотчичей понимают и знают внутренний быт Руси только те, которые были сосланы в Сибирь или в дальние северо-восточные губернии. Все это удивительно! Неужели вам не приходило в голову, глядя на великороссийского крестьянина, на его умный развязный вид, на его мужественные красивые черты, на его крепкое сложение, что в нем таится какая-нибудь иная сила, чем одно долготерпение и безответная выносливость? Неужели вам не приходило на мысль, читая Пушкина, Лермонтова, Гоголя, что, кроме официальной, правительственной России, есть другая, что, кроме Муравьева, который вешает, есть Муравьевы, которых вешают. Подумайте, если б не было иной силы и иной Руси, кроме правительственной, неужели в самом деле достаточно было бы несколько неудач в Крыму и смерти Николая, чтоб целое огромное царство обнять той деятельностью, тем кипением вперед, которое совершается перед нашими глазами? Да, Северный левиафан прошел через доки, покачнулся, справился и плывет; доказывать этого я не стану, так, как не стану и пророчить, — может, он завтра сядет на мель, это зависит от лоцманов. Допустив это, чрезвычайно важно узнать, каким вопросом начинается это новое плаванье, какими воротами входит корабль в море, что на его флаге: конституция, республика, парламент, муниципальная свобода, война с Австрией, завоевание Турции? — Нет, у него на знамени освобождение крестьян с землею, т. е. опять социальный вопрос перед политическим.
Увидав это, мы бросили все и прилепились к этому жизненному вопросу для России. И вот вам причина нашего успеха
15
Тот только Колокол и слушают люди, который зовет их туда, куда им идти надобно.
Представьте себе, что середь распрей и споров в самом дворянстве, середь зачатой борьбы двух бойцов, до того времени гладивших друг друга по головке и в первый раз поглядевших с ненавистью друг на друга, — представьте, что середь этой борьбы, совершающейся перед необозримым количеством народа, мрачно ждущего, кто кого сломит, но который нисколько не намерен уступить ни вершка земли, наш Колокол стал бы звонить к всемирной республике и к солидарности народов?
Как вы думаете, эти люди, дерущиеся не на живот, а на смерть, которые теперь с любовью или ненавистью читают наши слова, стали бы читать наши дифирамбы и разглагольствования? Их ответ можно предвидеть: «Что вы нам толкуете о всемирной республике, которой нигде нет, о братстве народов, которые везде режутся, — мы все это читали в Руссо и Вольтере, в истории первой революции и в газетах 1848 года. У нас теперь забота растолковать, что такое усадебная земля и сколько десятин пашни дать крестьянину, ну где же нам читать ваши и декламации!»
Колоколу пришлось бы прикусить свой железный язык.
Вы видите, что наш махиавеллизм, наша политика очень просты. Мы говорим о тех вопросах, которые теперь выдвинуты жизнию и без разрешения которых Левиафан сядет на мель.
Не отвлекаясь нисколько от дела, мы предоставили другую часть журнала обличениям, особенно лиц, поставленных выше закона в России. Трудно себе представить, какой сильный отголосок находят эти обличения и какой ужас наводят не только на обличенных, но и на тех, которые еще не обличены строками «Колокола». До сих пор эти действительные тайные газели прыгали по вершинам правительственных Альп, с презрением посматривая вниз на облака, из которых сыпались уголовные и литературные громы на становых и секретарей, оставляя их самих в покое, и вдруг их дела напечатаны русскими буквами с именем, и этот ужас, эта безнравственность ходит из рук в руки, может попасть в Тайную канцелярию, быть прочтена в передней…
16
Вот почему для нас история о том, как Панин, министр юстиции, хотел отжилить чужой дом, важнее теории о «непосредственном правительстве», занимавшей лет пять тому назад западных публицистов.
Остается одно слово, прежде чем я перейду ко второму вопросу вашей статьи.
Вы, мне кажется, с некоторым упреком говорите, что я нахожусь в другом отношении к Александру II, чем был к Николаю. Вы думаете, что я переменился; нет, не я переменился, а Николай, именно тем, что умер. Как же я могу относиться к Александру II, который никого не казнил, никого не ссылал в каторжную работу за мнения, не брал Варшавы, не мстил Польше десятки лет, не губил русских университетов и русской литературы, так, как относился к Николаю? Такой упорной неподвижности вы не можете предположить в живом человеке, у которого мозг не поражен мономанией.
И это не все. Александр II, и никто иной, поднял крик «освобождения крестьян», и я еще раз повторяю: если он ничего не сделает, если этот вопрос и его решение ускользнут из неловких его рук, то и тогда имя его останется в истории наряду с венценосцами — реформаторами.
Откровенно ли он хочет освобождения? — Я не знаю, и, еще больше, мне до этого дела нет. Это интересно как психический студиум его личности — не больше. Речи Александра II, особенно речь к московскому дворянству, показывают, что он понимает неотлагаемую необходимость этой меры, и если Александр не хотя освободит крестьян, так, как Николай всю жизнь хотел (как нынче стали уверять) их освободить и не освободил, то я предпочитаю такую неоткровенность. Понимать необходимость реформы и не противиться ей — это все, что можно требовать от правительства, остальное мы должны сами сделать, если хотим, чтоб было хорошо сделано.
Но Александр II по своему чину должен быть отлучен нами… неужели это не так же смешно, как считать, по легитимистским иезуитским учебникам, революцию
1789 за мятеж, Робеспьера за разбойника с большой дороги, якобинцев за шайку воров?
17
Я знаю, что с религией демократии не совместно говорить что-нибудь о венценосцах, кроме зла; признаюсь вам, что мне религия демократии так же не по сердцу, как религия пана Фиалковского и как религия «воссоединенного» Симашки. Демократическое православие так же не дает воли уму и жмет его, как киево¬печерское. Тот, кто истину — какая бы она ни была — не ставит выше всего, тот, кто не в ней и не в своей совести ищет норму поведения, тот не свободный человек.
В следующем письме позвольте обратиться к польскому вопросу.
ПИСЬМО ВТОРОЕ4[4]
«Кровь и слезы, отчаянная борьба и страшная победа соединили Польшу с Россией.
По клоку отрывала Русь живое мясо Польши, отрывала провинцию за провинцией и как неотразимое бедствие, как мрачная туча подвигалась все ближе и ближе к ее сердцу. Где она не могла взять силой, она брала хитростью деньгами, уступала своим естественным врагам и делилась с ними добычей.
Из-за Польши приняла Россия первый черный грех на душу. Раздел ее останется на ее совести…
…Сквозь мрачный ряд событий, сквозь дымящуюся кровь, через виселицы, через головы царя и палачей просвечивает иной
18
день. Из — за насильственного единства виднеется единство свободное, из-за единства, поглощающего Польшу Россией, — единство, основанное на признании равенства и самобытности обоих. Скованные поневоле колодники, всматриваясь более и более, узнали друг в друге братьев; та же кровь сказалась, и семейная вражда иссякает».
Вот что мы говорили в 1853 году.
И потом в 1854: «Чего хочет Польша? Польша хочет быть свободным государством, она готова быть соединенной с Русью, но с Русью тоже свободной… Для того, чтобы соединиться с нею, ей необходима полная воля. Поглощение Польши царской Россией нелепость, насилие…», и мы, требуя от русских солдат присяги не поднимать оружия против Польши, говорили им: «Присягу эту требует не царь, а совесть народная, народное раскаяние, и если вас ждет гибель за это, она свята, вы падете жертвой искупления и вашей мученической кровью запечатлеете неразрушимый, свободный союз Польши и России как начало вольного соединения всех славян в единое и раздельное Земское дело!»
В этих словах, сказанных в два разных времени, перед войной и в ее разгаре, ясно высказано наше мнение о польском вопросе, оно осталось неизменно; во имя его я старался сблизить пропаганды обоих
