стран, во имя его подал нам дружескую руку Станислав Ворцель.

Польша, как Италия, как Венгрия, имеет неотъемлемое, полное право на государственное существование, независимое от России. Желаем ли мы, чтоб свободная Польша отторглась от свободной России, — это другой вопрос. Нет, м ы этого не желаем, и можно ли этого желать в то время, как исключительные национальности, как международные вражды составляют одну из главных плотин, удерживающих общечеловеческое свободное развитие? Глубоко ненавидя всякую централизацию, я убежден, что соплеменные федерализации дают среду государственную несравненно более широкую, чем раздробление одного рода на отдельные части. Федеральное соединение должно быть вольным даром; Россия н е имеет прав на Польшу, она должна заслужить то, что взяла насильно; она должна загладить то, что сделали ее руками, и если Польша не хочет этого союза, мы

19

можем об этом скорбеть, можем не соглашаться с ней, но не предоставить ей воли — мы не можем, не отрекаясь от всех основных убеждений наших. Мне кажется, что это ясно.

Но если ясно, что мы признаем это право, то, может, надо пояснить, почему мы не желаем полного расторжения двух народов.

Нам кажется, что Польша и Россия могут рука в руку идти одной дорогой к новой, свободной социальной жизни.

Мы думаем, что Польша и Россия совсем не в том положении, в котором Ломбардия и Австрия. У Австрии и Ломбардии совершенно разные дороги; гибель Австрии — единственное условие жизни народов, скованных ею воедино,

Австрия не народ, Австрия — полицейская мера, сводная администрация, она ни к чему живому не примыкает, не покоится на себе; без частей ее нет, это величайший исторический призрак, который когда-либо существовал. Тут все ложь. Римская империя — в Германии. Германская империя — состоящая преимущественно из славян, итальянцев, мадьяр. Избирательное правительство — переходящее по наследству. Связь нескольких народностей — основанная на перекрестном отвращении их друг от друга. Тут нет ничего органического, отнимите Ломбардию справа и придайте слева Молдо-Валахию — и так хорошо. Отнимите Галицию и прибавьте Сербию — и это недурно, die Staats Kanzlei5[5] пойдет своим порядком. Империя австрийская не имеет никакой будущности; когда ее отменят, тогда только люди настоящим образом удивятся — как могла существовать такая нелепость, сшитая из лоскутков конгрессами и упроченная глубокими дипломатическими соображениями. Империя, необходимая для равновесия — некогда, чтоб перетягивать папу, теперь — чтоб папу не перетянули. Оплот Европы против исламизма, спасающий Турцию от России. Мнимая представительница германского единства, ненавидимая всей Германией и защищающая Рейн «на По и на Адиже» славянской и венгерской кровью против Италии.. Это какой-то сон больного горячкой!

Совсем напротив, Россия — такая же живая личность, как Англия, как Франция, только с той разницей, что те, «ветхие деньми», с своим богатством и с своими рубцами, с шевронами на руках и с исстрелянными, в последние три века, знаменами, покрытые славою, идут на отдых, а Россия только что вступает на плац, на народное место истории. Самое имя России — оно начинает повторяться в Европе вместе с именем Америки.

Россия, кроме закраин своих, представляет сплошное единство, сходное по крови, по языку, по духу. Каждый русский сознает себя частью всей державы, сознает родство свое со всем народонаселением, воспитанным в том же сельском быту, с своим общинным порядком и разделением полей. Оттого-то, где бы русский ни жил в огромных пространствах между Балтикой и Тихим океаном, он прислушивается, когда враги переходят русскую границу, и готов идти на помощь Москве так, как шел в 1612 и в 1812 годах.

Но что он считает своей границей? Вас, кажется, этот вопрос очень занимает. Действительно, я об нем никогда не говорил, но совсем не из боязни русских патриотов. Я их не больше боюсь, как патриотов вообще, а патриотов вообще боюсь потому, что их своекорыстный эгоизм за целое племя всегда готов на неправое стяжание и их любовь к своим — слишком сбивается на ненависть ко всем другим. Развитой человек может любить по сердцу, по уму, по привычке свою родину, служить ей, умереть за нее, но патриотом не может быть. Христианство восемнадцать веков тому назад стало полоть эту языческую добродетель и ничего не сделало, потому что обращало людей к другой родине, совсем не существующей, т. е. существующей на небе. Ее выполет социализм снятием земных границ. От этого люди еще далеки (и мы с вами хлопочем еще об их обозначении!).

Что касается до главного вопроса, до самобытности Польши, он решен самим языком; ни один русский крестьянин не считает Польшу Россией. Вся Русь говорит: «в Польшу», «из Польши». Но где черта, за которой оканчивается Русь и начинается Польша? Это определить труднее, но не из патриотизма, а из того, что у нас недостает самого главного элемента для решения вопроса.

21

Что мы возьмем за его основание? Присоединение Червонной Руси к Польше или присоединение Украины к России в половине XVII столетия? Между ними целый век борьбы Речи Посполитой с казаками. В продолжение ее два стремления, два противуположных потока обозначаются в южной Руси шляхетство, паны — тянут к аристократической республике; нижний слой, народ, казаки, — напротив, в постоянной вражде с Польшей. Хмельницкий не из любви к Москве, а из нелюбви к Польше отдался царю. Москва или, лучше, Петербург обманули Украину и заставили ее ненавидеть москалей. Как же решить вопрос об ней? Давность владения ничего не доказывает. Утраченное владение — еще меньше. Право завоевания? Последний захвативший будет владеть, пока другая сила его сгонит. Завоевание — факт, а не право.

Естественных границ нет — ни цепи гор, ни больших рек; остается искать иных оснований в самой жизни народа, в его быте… Там, где народ исповедует православие, говорит языком, более близким к русскому чем к польскому, там, где он сохранил русский крестьянский быт, мир, сходку, общинное владение землей, — там Он, вероятно, захочет быть русским. Там, где народ исповедует католицизм или унию, там, где он утратил общину и общинное владение землей, там, вероятно, сочувствие с Польшей сильнее и он пойдет с ней.

Но скажите, что же мы за наследники венского конгресса что будем расписывать, какая полоса земли куда принадлежит не спросясь людей, на ней живущих. Да ведь так парижские дипломаты недавно совещались о том, что следует желать и чего не следует желать руманам в Молдо-Валахии.

Ну, если после всех наших рассуждений Украина, помнящая все притеснения москалей, и крепостное состояние, и наборы, и бесправие, и грабеж, и кнут, с одной стороны, и не забывая, с другой, каково ей было и за Речью Посполитой с жолнерами, панами и коронными чиновниками, — не захочет быть ни польской, ни русской ? По-моему, вопрос разрешается очень просто. Украину следует в таком случае признать свободной и независимой страной. У нас, людей изгнания, печальных свидетелей стольких неудачных сочетаний и распадений; не может, не должно быть и речи о том, кому должна принадлежать та или

22

другая часть населенной земли. В Малороссии живут люди, — люди, подавленные рабством, но не настолько сломанные правительством и помещиками, что потеряли всякое чувство народности; совсем напротив, родовое сознание у них очень развито… что же это будет за шаг к их освобождению, когда, снимая московские цепи, им скажут, что они должны принадлежать Польше?

Развяжемте им руки, развяжемте им язык, пусть речь их будет совершенно свободна, и тогда пусть они скажут свое слово, перешагнут через кнут к нам, через папеж к вам или если они умны, протянут нам обоим руки на братский союз и на независимость от обоих.

Вот почему я так высоко ценю федерализм. Федеральные части связаны общим делом, и никто никому не принадлежит, ни Женева Берну, ни Берн Женеве. В 1851 году католическая реакция в Фрибургском кантоне вывела из терпения протестантский Муртен. Жители Муртена хотели отложиться от кантона; дело не состоялось, но никому и в голову не пришло говорить о том, принадлежит ли Муртен кантону или нет, изменяет ли Муртен или нет. Федеральные единства могут даже существовать при таком антагонизме, какой находится между Северными Штатами и Южными в Америке. Централизация, жертвующая самобытностью частей, стремящаяся к полицейскому однообразному фрунту, убивающая все индивидуальное, характерное, местное, всегда будет качаться между Николаем и Бонапартом. С другой стороны, полное расторжение народного единства на самобытные суставы сделает из них Германию; четвертованная — она лежит в своем расчленении, не имея возможности ни встать, ни двинуться.

Желание развинтить круто скрученные вожжи казарменного деспотизма нисколько не совпадает с желанием полного отчуждения своих судеб от судеб России. Для того чтоб сказать, можно ли идти с Россией или нет, надобно посмотреть, что выйдет из общего движения, в которое Россия ринута…

Неужели вы в самом деле не видите, как подтаивает снежная вершина, давящая нас? Николай заметил, что жизнь отлетела от его самодержавия, что у него нет дела, а только казни. Он выдумал войну, его побили… два градуса меньше. Он умер — десять

23

градусов, — а дела живого, а жизненной задачи все нет. В минуту какого-то вдохновения, а может, и отчаяния, Александр II нашел дело, роковое, необходимое, и дело живое: освобождение крестьян. Тяжелые ворота, скрыпя на ржавых петлях, отворились в новую эпоху; тут старые квартальные и хожалые, Орловы и Закревские, лакеи и шпионы, Панины и Муравьевы, по старой памяти, стоят на дороге, толкают назад, не пускают идти, придают себе вид силы. Если они помешают, это уж наша вина! Вот поэтому-то я снова возвращаюсь к тому, что все наши усилия должны быть сосредоточены на одном вопросе, собраны около одного знамения, in hoc signo vincetis!

Выбор вопроса не нами сделан, но мы лучшего не могли бы сделать. И вот опять причина, почему мы оставили все на свете и прилепились к одному вопросу — об

освобождении крестьян с землею. Судить нас, стало быть, не следует за выбор вопроса, а за образ обсуживания его, сообразен ли он с основами наших убеждений или нет?

Если Россия, освободивши крестьян с землею, действительно взойдет в ту новую фазу жизни, о которой мы говорили, я не думаю, чтоб Украина захотела отделиться от нее. Она тогда не будет иметь тех причин, которые заставляли ее в половине XVII столетия бросаться к татарам, к Москве от дворянски-католического ига Речи Посполитой, а при Петре I отдаться шведам.

Если же Россия, запнувшись на первом шаге, останется под розгой помещика, под палкой полиции, без суда, без прав, управляемая ординарцами и писарями, если все это движение окажется слабым и мы безропотно воротимся