что он, в своем мужицком кафтане, не слушается его, одетого по- немецки.
Псковский частный пристав обижен тем, что человек, одетый по-русски, т. е. состоящий вне закона, не подавлен его величием, властью, которую он представляет, воротником, который он носит. Доктринер скандализован тем, что его экономическая наука, наука Робертов Пилей и Гускисонов не находит беспрекословного повиновения, что ее, разработанную столетними усилиями, хотят обратить вспять к общинному владению, к коммунизму в лаптях. «Помилуйте, — говорит он, — что вы суетесь с вашим общинным устройством, как с последней новостью, оно было у германов времен Тацита, общинное
188
владение соответствует младенческому возрасту гражданских обществ и «рассевается от лица просвещения, как тучи рассеваются от лица солнца», уступая высшим гражданским формам. Народы дикие любят общинное владение, народы образованные порядок — и голод, добавим мы, видя, как девять десятых населения не наедаются досыта, для того чтоб собственность развивалась правильно.
«Что же делать, таков закон общественного роста, народы должны пройти его фазами, каждая имеет свое неудобство, но зато и свой прогресс. Сначала дикие люди владеют сообща, посемейно, родами, потом развивается сильнее и сильнее право личной и наследственной собственности… Конечно было бы хорошо, если б каждому можно было дать клочок земли, но так как на право собственности не все приглашены природой, то..»
Вот тут-то в самом деле нам становятся пути провидения неисповедимы; для того, чтоб несколько государств имели правильно развитую собственность, огромное большинство должно остаться без кола и двора! Библейским языком эдакий закон прогресса по крайней мере называется проклятием в род и род. Тогда уже знаешь à quoi s’en tenir97[97] и не обижаешься, а чувствуешь, что это справедливая месть божия за какого-нибудь Эноха или Иафета, что-нибудь напакостившего шесть тысяч лет тому назад… А тут признай я разумом, своим собственным разумом, что есть такой нелепый закон!
Откуда экономическая наука вывела этот закон? Она порядком знает только одно экономическое развитие германо-романских народов. Нельзя же по биографии одного человека составлять антропологию, хотя в ней непременно есть общечеловеческие стороны, но рядом и в связи с совершенно частными.
К тому же разве гражданственность, разве собственность в самом деле в Европе развивались нормально или по крайней мере беспрепятственно? Разве общинное владение и весь прежний порядок уступили внутренному развитию, а не огню и мечу завоевателей? Или, может, феодальная система была крутой экономической мерой, эдаким цезаревым сечением, хирургически облегчившим нарождение правильной собственности?
189
Но ведь и цезарево сечение не делается из подражания над здоровой женщиной, а только по необходимости. Зачем же народ, который никогда не был побежден, у которого не враги отняли землю, а свои как-то отписали ее, должен непременно пройти теми же фазами? Если же подражать, то давайте строить крепости в городах, на которые никто, кроме полиции, не нападает, будемте на ночь улицы запирать цепями и рогатками, пусть градской голова не спит, а ходит рундом, гласному бердыш в руки — это будет по крайней мере забавнее; а коли кто спросит, что мы делаем, мы скажем, что проходим феодальную фазу развития городской жизни…
Лет тридцать тому назад Н. А. Полевой заботился же о раскрытии в русской истории той борьбы двух начал, которая так ясно представлена Август Тьери в письме его о французской истории.
Не то важно, что у кельтов, германов, пожалуй, у кафров и готтентотов было общинное владение в диком состоянии, а то, что у нас сохранилось оно в государственный период.
А потому в настоящем положении дел серьезно можно поставить только два вопроса:
Есть ли личное, наследственное, неограниченное владение землею единственно возможное для развития личной свободы — и, в таком случае, как спасти большинство населения, не имеющего собственности, от рабства собственников и капиталистов?
Есть ли, с другой стороны, поглощение лица в общине необходимое, неминуемое последствие общинного землевладения, или оно относится к неразвитому состоянию народа вообще, и в таком случае как соединить полное, правомерное развитие лица с общинным устройством?
Об этих вопросах мы просим наших читателей подумать
190
<ПОПРАВКА К ЗАМЕТКЕ О кн. ТРУБЕЦКОМ В «КОЛОКОЛЕ», л. 47>
В 47 листе «Колокола» был помещен вопрос о том, правда ли, что князь Трубецкой ездил из Комо депутатом к австрийскому войску? Вопрос этот мы сделали, прочитав этот факт в одной итальянской корреспонденции.
Князь А. Трубецкой, называя вопрос «Колокола» «нашей клеветой», желает, чтобы мы «уничтожили ее».
Поставив себе за святое правило помещать всякого рода поправки, мы тотчас поручили спросить о деле у подесты в Комо. Ответ его мы получили только на днях и потому спешим уведомить читателей, что в нем действительно не сказано, чтоб князь Трубецкой был в депутации, он только уговаривал епископа и подесту (1 июня 1859) идти навстречу Урбану, Вот подлинные слова письма: «Quivi alla presenza di entrambi (подесты и сардинского комиссара Веносты) disse (к. Трубецкой) е ripete: è tempo di andarsene (rivolgendo la parola al Venosta) perché si avvicinano i Tedeschi e possono essere qui fra poco, indi soggiunse che avea esso qià parlato al Vescovo per andare incontro all Urban ». 98[ 98]
191
СИНХЕДРИОН МОСКОВСКИХ УНИВЕРСИТЕТСКИХ ФАРИСЕЕВ
Encore une étoile qui file… file…99[99]
Кажется, Московский университет пережил эпоху своей славы. Смерть Грановского словно провела черту. Неужели нужен был гнет свирепого николаевского пресса для того, чтоб сплавлять учащих и учащихся в одну семью?
Теперь слишком свободно — и потому профессора, по крайней мере их большинство, представляют какую-то управу благочиния.
Год тому назад студенты перестали ходить на лекции какого-то бездарного профессора Варнека; из этого университетское начальство раздуло историю, окончившуюся исключением десяти студентов, и это уж конечно не вина ученого синхедриона, что дело не приняло николаевского оборота. Мы давно знали эту безобразную историю, но недавно доставили нам ее подробности, которые мы передадим вкратце нашим читателям.
Студенты выбрали депутатом г. Жохова, который сказал Варнеку от лица товарищей: «Г. профессор, сегодня мы вас не слушали и положили впредь не переступать порога той аудитории, где будете преподавать вы. Мы просим вас дать нам возможность иметь другого профессора».
Университетское начальство, оскорбленное в своем учено-полицейском достоинстве, решилось сломить волю крамольных студентов и начало свои действия исключением Жохова, объявив, что он исключен за неблагонамеренные стихи, по высочайшему
192
п о в е л е н и ю п о к о й н о г о и м п е р а т о р а , воля которого не была, до сих пор выполнена, оттого что попечитель Назимов протежировал Жохову, а попечитель Ковалевский как-то забыл о нем!..
Во-вторых, оно отобрало от студентов письменное обязательство посещать лекции Варнека. Здесь очень любопытны хитрости и уловки, к каким оно прибегало. Так, например, инспектор требовал к себе медиков в 11 и 12 часов ночи, небольшими партиями, чтобы предупредить возможность стачки между ними; потом, также, разумеется, не без задней мысли, он начал подписку с казеннокоштных, которым приходилось выбирать одно из двух: согласиться или идти в фельдшера. Наконец необходимые приготовления были исполнены и 19 числа декан выверил объявление, что завтра в таком-то часу г. Варнек будет читать в анатомическом амфитеатре. Задолго перед началом лекции студенты уже толпились в коридоре, смежном с амфитеатром. В половине двенадцатого стало появляться университетское чиновничество. Наконец приехал и сам попечитель Бахметев. Он раскланялся очень вежливо с студентами и обратился к ним с такою речью: «Господа, мы можем войти, пора!» Эта фраза была произнесена им таким ровным, ласковым голосом, как будто ему вовсе ничего не известно о составившейся оппозиции. «Не пойдем!» — загудела толпа. — «Но, господа, вспомните, вы дали честное слово инспектору». — «Из-под палки… нам грозили». — «Так вы положительно не хотите?» — «Нет! нет!» — «О! в таком случае прошу не пенять на меня. Я поступлю так требует моя совесть г. ректор, потрудитесь назначить комиссию для разбора этого странного дела. Каков бы ни был ее приговор, я не задумаюсь подписать его, если он будет справедлив». Попечитель опять раскланялся с студентами по-прежнему вежливо и уехал, даже не повидавшись с Варнеком.
В 7 часов вечера несколько человек медиков 1-го курса позвали в правление, где они уже застали Альфонского, Баршева, Лешкова, Крылова, а Армфельд уехал, не дождавшись, пока соберутся студенты, как носились слухи, рассорившись с прочими членами за их слишком честные намерения!..
Подсудимых ввели в залу и еще раз пытались уговорить их. «Отчего вы отказываетесь ходить к Варнеку?» — «Оттого что
193
он дурно читает». — «Кто вам сказал, что он дурно читает? Откуда в два месяца вы набрались столько знаний, что беретесь судить профессора, человека ученого? Вы молоды и легко можете ошибаться». — «Да не мы одни такого мнения о его чтениях». — «Кто же еще?» — «Весь медицинский факультет». — «Слышите, весь медицинский факультет, — восклицает Баршев, профессор уголовного права, — стало быть, у вас заговор!» — «Попечитель из сострадания к вашей молодости, — продолжает президент, — хочет кончить эту историю домашним образом. Согласитесь слушать Варнека, и вас оставят в покое, никто не будет наказан. Подумайте хорошенько, упрямство, право, бесполезно и даже опасно».
Студенты подумали и повторили, что слушать Варнека не станут. Их отпустили. 23-го числа медиков 1-го курса потребовали в минералогический зал, роздали им писанные вопросы и объявили, что никого не выпустят отсюда до тех пор, пока он не даст ответов на все. Студенты, чувствуя себя правыми, отвечали прямо и резко, не справляясь с полным собранием законов. Этого было довольно; члены ухватились за необдуманно жесткие фразы и на основании большей или меньшей их резкости, разделили подсудимых на категории и передали дело на окончательное решение в академический совет. Таким образом подверглись самому тяжелому наказанию некоторые личности, вовсе не участвовавшие в последних происшествиях, единственно за свои либеральные мнения!
«Но прежде нежели скажу что-нибудь о решении университетского суда, — говорит корреспондент, — я остановлюсь на любопытном эпизоде, очень верно характеризующем дружеские отношения профессоров к студентам. Если бы я назвал тех и других двумя враждебными лагерями, то, право, не заслужил бы упреков от моих товарищей в преувеличении…
Студент Кляуз, испортивши во время допроса свой лист, обратился к секретарю с просьбою, чтобы ему выдали новый. «Не давайте, — вмешался Баршев, — он сейчас выходил в коридор к товарищам, и они велели ему сделать ложные показания». — «Г. профессор, будьте осторожнее в ваших обвинениях». — Ну да, — закричал Баршев, — вы станете еще оправдываться!»— «Я не оправдываюсь, а просто говорю, что вы
194
лжете». — «Арестуйте его», — приказал взбеленившийся член инспектору. — «Это действительно не он выходил»,
