этого доклада, но, не желая огорчить плетолюбивого графа, велел ему об этом посоветоваться с министром юстиции.

Да простит господь за это доброе дело государю и то, что он офицера Папенгута, не по форме одетого, арестовал в Одессе, и то, что арестовал там же офицера Ризниченко, выставившего опасные для общественного спокойствия воротнички. Пусть только он будет уверен, что он больше сделал бы пользы для России, если б без всякого ареста велел бы Строгонова отвести куда-нибудь в Петербург или назначил бы его в Калугу стеречь такого же дикого зверя — Шамиля

200

«PAS DE RÊVERIES!», ВЕДУЩЕЕ К FAUX PAS101[101]!

Право, лучше было бы государю сидеть в Петербурге, ездить на охоту, ездить в Царское Село, пожалуй, в самое большое из них — в Москву, а не «обтекать, яко солнце, своего государства». Юго-запад решительно слишком раздражителен северным нервам. У нас перед глазами с десяток газет и еще больше писем, описывающих последнее путешествие. Досадно читать.

В Каменце — Подольском дворяне подают адрес, просят вздор, каких-то новых свобод католическому рабству, просят и дело — возвращение польского языка, выборов. За все за это не за что сердиться, все это не похоже на бунт. Но государь разобидел дворян, говорит, что он не любит такие замашки. Для чего это? Он обижается, не может вынести, что его никто не принимает за злого человека. Странное самолюбие!

Отец Фридриха II, совсем напротив, до того ненавидел, что его боялись, что, встретив раз, гуляя, в Потсдаме евреев, спрятавшихся от него за дерево, он бросился на них с своей державной палкой. — «Зачем, бестии, спрятались?» Несчастные евреи просили прощения и говорили, что спрятались от испуга. — «Так вы боитесь меня? Хорошо, — сказал Фридрих Вильгельм и принялся им отпускать палочные удары, приговоривая: — Любить, разбойники, любить должны вы меня, а не бояться!» Какие у царей бывают разные вкусы, только жаль, что средства почти одинакие.

В Варшаве евреев, хотевших видеть государя, заперли где-то обманом. А те просто ничего не хотели просить, а желали

ли только поблагодарить его. Скажут, что государь в этом не виноват. Нет, виноват — зачем герой великой ретирады не ретируется из Варшавы, зачем присутствием Муханова в польском министерстве продолжается николаевская обида благородному польскому народу?

В Харькове — спич к студентам. После известной харьковской истории, в которой Зиновьев-брат погубил несколько молодых людей, двое студентов, зная, в каком искаженном виде дело было представлено, написали к государю письма, разумеется, не подписавшись, и послали их по почте. Недоглядела ли тайная полиция или нарочно отдала, но письма дошли. И вот Александр Николаевич говорит в своем спиче: «Подло скрывать свое имя, всякий, кто прав, может открыто искать справедливости; прежде я был доволен студентами, а теперь нет; попечитель и профессора должны будут отвечать мне за поведение студентов».

Слышите, «всякий, кто прав»! Это мне напомнило уж не курфирста брандебургского, а 1794 год, именно как Дантон в последнее свидание с Робеспьером требовал ограничения революционного суда, говоря, что правый и виноватый его трепещут… Робеспьер перебил его словами: «Разве хоть один правый был обвинен?» Дантон раскрыл рот, этого он никак не ожидал!

В заключение государь сделал замечание о «необходимости соблюдения университетской формы». В одесском лицее он заметил неоднообразность воротников, потом безобразность воротничков, выставленных одним офицером. В Харькове, Киеве то же. Не хорошо, право, не хорошо! Бывало от Николая, от Михаила Павловича и не ждешь ничего другого. Эк эта фельдфебельская немочь как взошла в кровь нашей царской фамилии; болезнь эта не русская, а пришла к нам, как красные тараканы, из Пруссии. Хоть бы новое-то поколение спасти.

Вот граф Сергей Григорьевич Строгонов подумал бы теперь, как исцелить от немецкой болезни наследника и других великих князей. Нельзя ли им как-нибудь маленьким прививать, пуговку, или выпушку, чтоб припадки были слабее у взрослых. А насчет бороды это еще легче, можно камер-лакеям

202

камергерам или другой прислуге привязывать раза два в неделю бороду и водить мимо детей — глаз привыкнет.

Сверх оскорбительной грубости подобных замечаний о форме, они могут иметь и другое неудобство, как бы сосредоточивая свои силы и внимание на пустом, не пропустить сквозь пальцы — историю.

Меттерних, взойдя раз с докладом к австрийскому императору, ныне уволенному от дел, застал его с величайшим вниманием углубленного в тетрадь. Удивленный министр остановился в дверях, мертвая тишина продолжалась. Вдруг император поспешно

захлопнул тетрадь и с восторгом сказал Меттерниху: «Beide auf einmal!».102[102] Он действительно очень удачно поймал листами две мухи, прогуливавшиеся по тетради. Жаль только, что Австрию упустил!..

203

<ЭКЗАМЕНЫ В ПЕТЕРБУРГСКОМ УНИВЕРСИТЕТЕ>

Из 375 молодых людей, державших экзамен для поступления в Петербургский университет, приняты 73 человека. Что это? Просто безумие и глупость или иезуитский план, имеющий целью исподтишка возвратиться, в педантском костюме, к тупой, но откровенной николаевской войне против университетов? Кто экзаменует, жандармы или профессора? и кто этот Ирод, выдумавший лицемерную методу — избиение отроков, — Ковалевский ли, доктринер ли какой или Липранди, подавший проект об учреждении Академии шпионства? Не приняться ли и за него?103[103]

ГРАФ СТРОГОНОВ, ШПИЦРУТЕНЫ И ШТАБС-КАПИТАНША БАРАНОВА

Вот что нам пишут в пополнение помещенного нами в прошлом листе «Колокола» о бесчеловечном вмешательстве одесского Строгонова в дело о Кандыбе.

Еще в прошлом году граф Александр Григорьевич Строгонов почувствовал потребность с своей стороны заявить что-нибудь в пользу крестьян, об улучшении быта которых все хлопочут, именно — он хотел ввести наказание их шпицрутенами. Он предлагал, чтоб крестьян за все преступления и проступки против помещиков, в видах охранения государственного спокойствия, судить не обыкновенным граждански- уголовным, а военным судом и наказывать не розгами или плетьми, а шпицрутенами; что при настоящем порядке рассмотрения дел о подобных преступлениях не явственно для крестьян вмешательство в дела суда правительства (1); между тем как военный суд более других судов

204

удовлетворяет необходимости, при настоящей приготовленности крестьян к свободе, рассматривать с надлежащим беспристрастием подобные дела и часто соображать такие обстоятельства, принятие которых не входит в круг обязанностей судебных мест (2). К счастию, в это время Ланской и даже Сухозанет пришли к совершенно противуположному убеждению, они нашли, что лица гражданского ведомства вообще не следует судить военным судом, и ходатайство графа Строгонова оставлено без последствий. 104[104]

Каков Аракчеев! И какое счастье, что бодливой корове бог рог не дает! Его мы не зовем под обыкновенный суд, его мы зовем под верховный суд России потомства, истории! Да, дети, юноши, не забудьте, что в 1859 году нашелся в России человек, принадлежащий к хорошему роду, получивший образование, бывший в связях с декабристами, живший несколько лет за границей и который, при первом теплом ветре, обещающем нам весну, нашел в своей черной душе не только развратную мысль об увеличении телесных наказаний, но нашел силу, цинизм ее высказать, ее предложить.

Читая о лицах, которых человеческая кровь пьянила, которые наслаждались пытками, изобретали их, смотрели на судороги смерти, вслушивались в крики боли, читая о них в летописях Тацита, в сказаниях об инквизиции, вы верно думали,. свободно вздыхая — как после кошмара, — что таких людей больше нет. Вы ошиблись.

Посмотрите же на Строгонова, не забывайте черты этого человека, он предложил в России усилить телесные наказания крестьянам в 1859 году!

Отчего? Оттого, что он помещик, а помещик привык, как мясник на бойне, к истязанию людскому, к воплю, к синим пятнам и к бледному челу засеченного, который только его! стращает судебной ответственностью!

Вот выписка из следствия о бесчеловечном поступке жены штабс-капитана Барановой с находившейся у нее в услужений крепостною девушкою отца ее Елизаветою Андреевою. Эта Баранова заслуживает стоять между Кандыбой и Строгоновым. 105[105]

205

Елизавета Андреева показала, что Баранова, чтобы заставить ее возвратить взятый ею носовой платок, посадила ее 15 января 1859 года в кухне на плиту, при чем была горничная Татьяна Аполлонова; что, почувствовав сильную боль, она соскочила с плиты и, отыскав платок, получила еще от госпожи три удара по лицу.

Из отзывов конторы больницы для чернорабочих видно, что у Андреевой оказались при осмотре ее в больнице сильные обжоги на седалищных местах.

Находящиеся при Барановой другие крепостные люди Азарьева — Татьяна, Ненилла, Наталья и Петр — объявили, что барыни их 15 января вовсе не было в кухне; причем первая добавила, что сама видела, как Андреева, неизвестно для чего, села на плиту и обожглась. Но впоследствии Татьяна созналась, что Баранова действительно приказала Андреевой сесть на плиту, и Петр сознался, что он слышал это приказание.

Баранова предана уголовному суду. Сверх того, из собранных сведений оказалось, что и мать ее, помещица Валдемского уезда Азарьева, вполне достойна дочери, что крестьяне совершенно разорены, жестокие наказания заставили некоторых из них лишить себя жизни: трое удавились, один утопился. Такое управление продолжается более 20-ти лет, и только по случаю происшествия с Елизаветою Андреевою Азарьевы удалены из имения и назначено формальное следствие.

ОТ ИСКАНДЕРА

Какой-то Н. Елагин сам — третий издал в Берлине против меня тупую и грубую книгу под заглавием «Искандер-Герцен».

Я не буду отвечать на брань Елагину сам-третей, так, как не отвечал ругавшим меня в одиночку. Пусть ругаются, если это им доставляет удовольствие.

Что, в самом деле, сказать на сквернословие каких-нибудь синодальных писарей и семинарских риторов старого порядка, — кроме того, что отвечал знаменитый Фокс одному лорду, написавшему к нему письмо, исполненное брани и дерзости. «Sir, письмо ваше от такого-то числа я получил. Оно теперь передо мной, через четверть часа оно будет за мной, о чем честь имею вас уведомить.

Преданный вам,

Ч. Фокс

206

РАЗГОВОРЫ С ДЕТЬМИ I

ПУСТЫЕ СТРАХИ. — ВЫМЫСЛЫ

Желание узнать причины, как что делается возле нас, совершенно естественно человеку в каждый возраст. Это всякий испытал на себе. Кому не приходило в голову в ребячестве, отчего дождь идет, отчего трава растет, отчего иногда месяца бывает полный, а иногда видна одна закраинка его, отчего рыба в воде может жить, а кошка не может?.. Людям так свойственно добираться до причины всего, что делается около них, что они лучше любят выдумывать вздорную причину, когда настоящей не знают, чем оставить ее в покое и не заниматься ею.

Такого любопытства — знать, что и как делается, — звери не имеют. Зверь бегает по полю, ест, коли что попадется по вкусу, но никогда не подумает, почему он бегает и отчего он может бегать, откуда взялся съестной припас, который он ест. А люди всем этим заботятся.

Посмотрите, что из этого выходит: чем больше вещей человек знает и чем короче, подробнее он их знает, тем больше у него власти над ними. Звери с их умом несовершенным и маленькие дети с