из одной жидкости; у них есть свои оболочки, очень тонкие, но которые оставляют после себя известку или мел. Их прозрачность сопряжена с самой бедной степенью жизни; для того чтоб жизнь мухи или осы была возможна, телу животному надобно было очень много погустеть, потерять своей прозрачности и местами окрепнуть, как крылья жука или ноги кузнечика.

Тело всякого животного — червя, слона, человека — делается из окружающих припасов едой и дыханием. На это ему нужны части твердые, жидкие и воздухообразные. Пока они вместе

212

работают и ни одна не берет верха, жизнь продолжается. Если у животного отнять твердые оболочки его, то кровь и всякая жидкость, обращающаяся в его сосудах, прольется, газы, в ней заключающиеся, испарятся, рассеются, твердые части выветрятся, засохнут, сделаются черноземом, известковой землей.

Общее дело (жизнь) твердых, жидких и воздухообразных веществ, пока они продолжают пищеварение, нельзя отделить от этих частей (т. е. от тела). Так, как нельзя линию, границу двух площадей, отделить от площадей не на чертеже, а в самом деле.

Объяснить это общее дело, задерживающее в известном виде и в известной деятельности части тела, задача трудная; но дуть к ее разрешению очевиден — физиология и химия.

Неполное знание не дает права на произвольные предположения. Мы сейчас видели, до каких нелепостей люди доходили в своем объяснении грома; повторять такие ошибки непростительно.

Вымыслы не только отдаляют пониманье, но забывают самую возможность правильно поставить вопрос; в манере спрашивать видно, что сделанный вопрос вперед решен.

Так, вопрос «Может ли душа существовать без тела?» заключает в себе целое нелепое рассуждение, предшествовавшее ему и основанное на том, что душа и тело — две разные вещи. Что сказали бы вы человеку, который бы вас спросил: «Может ли черная кошка выйти из комнаты, а черный цвет остаться?» Вы его сочли бы за сумасшедшего — а оба вопроса совершенно одинакие. Само собою разумеется, тот, кто может себе представить черный цвет, оставленный кошкой, или ласточку, которая летает без крыльев и легких, тому легко представить себе душу без тела, такое целое, которого части уничтожены… а затем почему ему и не бояться на кладбище или на кургане встречи с давно умершими, ходящими без мускулов одними костями, говорящих без языка.

Есть люди, которые без малейшего основания говорят, что души умерших отправляются на другие планеты; это понять не легче.

Как же это они подымаются в океане кислорода и селитророда, не окислившись в нем или не соединяясь с водородом, углеродом

213

Но душа не имеет химических свойств. Какие же? Физические? — Нет. А двигается?

Предмет, не имеющий ни физических, ни химических свойств, без формы, без качества и количества, мы называем несуществующим, т. е. ничем.

Тут прибегают обыкновенно к сравнению с электрической искрой; но электрическая искра очень богата физическими и химическими свойствами; несмотря на то, в ней нельзя предположить сознания — а ведь это главное, чего хотят в душе, отрешенной от тела. Чтоб сознавать себя, нельзя быть ни твердым как кремень, ни жидким, как вода, ни изреженным, как воздух; надобно быть студенем или кашей, как мозг.

На первый случай, я думаю, есть о чем вам подумать и поговорить с вашими товарищами и учителями, если только они не боятся домового и не держат козла.

214

1860 1860 ГОД I

Без преувеличенных надежд и без преувеличенных отчаяний входим мы в новое десятилетие — твердым, ровным шагом старого войска, знавшего победы, знавшего поражения и пуще всего знавшего тяжелые переходы по песчаным, пыльным, безотрадным степям. Спины понагнулись, волосы поседели, много рубцов, много шевронов… много товарищей в земле, много чужих за родным очагом… но — старые солдаты — мы без заносчивости и страха, шагом твердым и ровным входим в новое десятилетие!

Еще шеврон!..

…Что бы ни было, хуже, чем было десять лет тому назад, не будет. Тогда был медовый месяц реакции, тогда со слезой, замершей в глазе, со злобой, кипевшей в сердце, смотрели мы на проигранную кампанию и проклинали позорное время, в которое нам пришлось жить.

«Когда многие надеялись, мы говорили им: это не выздоровление, это румянец чахотки. Смелые мыслию, дерзкие на язык, мы не боялись исследовать зла, ни высказать его, а теперь выступает холодный пот на лбу. Я первый бледнею, трушу перед темной ночью, которая наступает; дрожь пробегает по коже при мысли, что наши предсказания сбываются так скоро, что их совершение так неотразимо!»106[106]

Мрачная туча, которую мы предчувствовали по лому в мысли и в сердце, заволокивала больше и больше, все потемнело,

215

спуталось, покосилось, стало тонуть… всплывали герои без всякой пользы; говорились слова, полные мудрости, никто их не понимал… удар за ударом разил то и другое, сбивая осколки в серую, грязную массу, на вершине которой поднимался яснее и яснее, как на своем пьедестале, сфинкс с узенькими глазками, ухарски зачесанными висками и усами, свернутыми в фидибусы.

Пять лет продолжалось это, и все было хуже и хуже.

…Помню я полутуманный лондонский день и улицы, кипящие народом, домы, покрытые гирландами, украшенные знаменами, войска в парадных мундирах, нарядные дамы в окнах, горс-гарды на конях, пудреные кучера и лакеи, мещане с сияющим лицом, словом, праздников праздник; Наполеон III въезжал победоносным и гордым в почтенные, средневековые ворота Темпль — Бара; из гостей Виндзора, королевы, он ехал в гости к царствующей буржуазии в Меншен гаус. В Виндзоре надпись «Ватерлооская зала» была стерта, в Сити было стерто достоинство свободного народа; Наполеона встретило чудовищное подобострастие городских властей, тем больше упоительное для него, что оно не было внушено насилием, а падало перед ним в откровенно рабском унижении… То же восторженное «ура» проводило его назад, и «Теймс» трубил славу великого союзника Англии.

Дальше падать, глубже опускаться — нельзя. Это был перелом креста.

Но перелом креста состоит не из одного звука… а из двух.

Рядом с Англией, певшей с благоговением и английским произношением «Partant pour la Syrie…», другие певчие пели «Со святыми упокой!» у гроба в Зимнем дворце.

Крест переломился!

II

Отлегло на сердце, мы перевели дух! Дело пошло к утру. Усмиренные опытом, укрощенные памятью, мы с умилением приветствовали зорю нового дня, занимавшуюся в России. Мы радовались не тому, что он нам давал, а, как выздоровляющие после перелома болезни, радовались за право на надежду

216

На эту полосу света на родном небосклоне, усталые от всего, что нас окружало, мы смотрели без заносчивых требований, без юношеских утопий. Мы ограничивались желанием, чтобы с бедного русского народа сняли грубые железные цепи, для того чтобы развитие сделалось возможным; остальное, казалось нам, придет своим порядком — может, после нас, даже весьма вероятно, все равно, лишь бы видеть самим, что на пути нет

Мысль наша, речь наша не шли дальше —

Освобождения крестьян от помещиков,

Освобождения слова от ценсуры,

Освобождения суда от мрака канцелярской тайны,

Освобождения спины от палки и плети.

Пока мы думали и говорили об этом, вышел знаменитый рескрипт к дворянству трех польских губерний.

Тот, кто понимает глубину умиления и молитвы, которая заставила Канта при вести о провозглашении Французской республики обнажить голову и, поднявши глаза к небу, повторить слова Симеона Богоприимца: «Ныне отпущаеши!», тот поймет, что происходило в душе нашей, когда мы слышали робко произнесенное государем, но все же произнесенное слово — освобождения крестьян!

Мы помолодели, мы поверили в себя, в то, что наша жизнь не прошла напрасно… а тут облегчение ценсуры, уничтожение позорного стеснения путешествовать, уничтожение кантонистов, военных поселений, проекты о гласности судов. Мы стали отдыхать от ненависти.

Наша программа осуществлялась, и нам легко было сказать: «Ты победил, Галилеянин!» («Колокол», лист 9). Так побежденными мы хотели быть.

Самодержавная революция могла вести Россию к великому развитию всех ее неистощимых сил, неведомых возможностей, не проливши ни одной капли крови, не поставивши ни одной виселицы и делая из сибирского тракта путь богатства и обмена — вместо пути слез и скрежета зубов.

Да, мы были правы, говоря Александру II при его восшествии на престол: «Вы

необыкновенно счастливы!»

Отчего же мы входим в новое десятилетие не с тем светлым

217

упованием, не с той твердой надеждой, с какой встретили эпоху возрождения России?

Александр II, как Фауст, вызвал духа не по силам и перепугался. Какая-то истощающая силы нерешительность, шаткость во всех его действиях и под конец совершенно ретроградные поступки. Он явным образом хочет добра — и боится,его.

Что же случилось? Война? восстание? распадается ли государство? провинции отлагаются, что ли? — Ничего! Финансы плохи, да ведь это обыкновенное русское хозяйство, вид пышный — и ни гроша за душой! Сверх того, реакцией финансам не поможешь…

Чего же испугался государь? — А чего боятся люди на кладбище?..

В том-то и состоит несовершеннолетие людское, что оно боится вздора и не видит действительной опасности, что оно опирается на гнилое дерево возле свежего. Стремясь за фантазиями, оно упускает из рук реальное; боясь призраков в якобинской шапке — гладит шакалов в генеральских эполетах; боясь, демократической страницы в журналах — не боится олигархических грамот в бархатной книге.

Идти двумя путями невозможно.

Каким Янусом ни будь, нельзя разом идти в две противоположные стороны, можно только одной половиной своей всякий раз идти задом наперед, мешая самому себе и бесполезно качаясь на одном месте.

Нельзя желать гласности — и усиливать ценсуру.

Нельзя желать просвещения — и гнать студентов от университетских ворот.

Нельзя уважать людей в подданных — и не позволять им детей вывозить за границу.

Нельзя стать со стороны народа — и называться «первым дворянином».

Нельзя желать гласного суда — и держать гайдука юстиции-Панина.

Нельзя желать законности — и иметь в своей собственной канцелярии целое отделение шпионов.

Нельзя начинать новую постройку — и брать помощников, из богадельни прошедшего.

218

Нельзя прогнать Клейнмихеля и Бибикова — и оставить Панина и Муравьева (который вешает), Орлова, мухановского Горчакова и пр., и пр. С этими ядрами на ногах даже знаменитый скороход в «не любо — не слушай» не ушел бы далеко. Все это так же несовместно, так же нелепо, как проповедовать министерством внутренних дел трезвую жизнь, мед и млеко — а министерством финансов в то же время и тех же людей спаивать отравленной водкой.

Это-то колебание и выводит нас из терпения — не в отчаяние, а в глубокую горесть, тем больше что оно совершенно не нужно и происходит оттого, что декорации принимаются за самое дело, вероятно, по привычке видеть в человеке прежде всего форму воротника и пуговицы.

Если б государь всмотрелся, он сейчас бы увидел, что он окружен целым миром призраков, что Панин, например, не в самом деле министр юстиции, а марионетка, и очень плохо сделанная из шестов; что Горчакова совсем нет, а есть мундир с дырой сзади, в которую фигляр Муханов запустил