пальцы и представляет, будто покойник жив, на оскорбление польского народа…
Да кем заменить этих опытных, маститых слуг престола? Опытных в чем? Неужели в освобождении крестьян, в учреждении гласных судов?..
К тому же вот пример: разве в Москве хуже стало после Закревского? Тучков наверное в десять раз лучше его… А ведь не начитайся Закревский французских романов и не сделай свой сентиментальный пассаж a la George Sand, он и теперь давил бы Москву и государь верил бы, что он необходим для спокойствия первопрестольной столицы!
Шапка Мономаха не только тяжела, но и велика, на глаза падает… Если б можно было на один миг приподнять ее и показать государю не верноподданнически, а просто по-человечески все живое и мертвое в России, все, что пойдет с ним, если он сам не оставит пути развития и освобождения, и все, что пойдет против него… дорого бы можно было дать.
Какие странные времена: у нас нет тайн, мы страстно хотим государю показать всю подноготную. А Долгорукие и Тимашевы, его уши по ремеслу, имеют много тайн от него и скрывают
все, кроме вредных сплетен. А всего тщательнее скрывают они то, что высший слой благородного россейского дворянства не только не единственная, верная опора престола, но само по хилости ищет на что-нибудь опереться. Время, в которое правительство петербургское существовало не только божией помощью, но помощью олигархов-бояр и немцев-генералов, прошло. У них тогда было общее хозяйство и круговая порука: правительство предоставляло дворянам грабить народ и сечь его розгой, дворянство помогало правительству забирать чужие провинции и сечь кнутом.
С тех пор исподволь все переменилось. С тех пор Россия Бирона и Остермана состарелась, а Россия Ломоносова пошла вперед. С тех пор был 1812 год и 14 декабря 1825. Новая среда подкрадывалась незаметно, клином, между народом и вельможами, в ней встречаются атомы всех других слоев, но иначе кристаллизованные, к ней принадлежат дети графов и князей и сын воронежского прасола, в этой среде образование, университеты, вся умственная деятельность, книги, а книги теперь власть.
Обо всем об этом не знают при дворе, так, как граф Гонфалониери и его друзья не знали ничего, кроме смутных слухов о революции 1830, содержась в Шпильберге. До высочайших каземат Зимнего дворца ничего не может пройти, кроме особ первых трех классов. Кажется, все идет по-прежнему, те же мундиры, шитые золотом, начинка мундиров истлела, измельчала, выжила из ума и из века, умерла — но по Ганалевой системе славно бальзамирована. Из-за этих анатомических, шитых золотом шпалер государь не видит, что центры тяжести, фокусы сил — все изменилось, что в формулу русской жизни взошли элементы, о которых при Петре I не имели понятия, а при Екатерине II знали по слуху; он не знает, что теперь ни науку, ни литературу запретить нельзя, что есть верования и убеждения, общие каждому образованному человеку, кроме большинства именно того высшего дворянства, которое в олигархических книжонках представляется опорой престола.
Не видит он и того, что ему не нужен вовсе этот гнилой костыль, пока он не изменит началу своего царствования. Когда, кто из русских императоров имел разом за себя, как это
220
случилось в вопросе освобождения крестьян и введения гласности, народ русский и образованную Россию, простолюдинов и литераторов, молодое духовенство и всех старообрядцев, наконец, мнение всего мира от величайших органов публичности до смиренных листов «Колокола»?
Только «единственная опора» престола против; ее рабское усердие не идет дальше уменьшения оброка… Se ^ — no!107[107] «Секу и служу, не секу и не служу!»
Но ведь от этой оппозиции не государь стал слабее, а они; у них исчезает земля под ногами. Поддерживая самодержавие под высочайшее плечо, в сущности они сами опирались на него. Оставьте их на свои силы — и они в четверть часа упадут с своего «прекрасного высоко» и сделаются «Comme tout le monde», по выражению Сусанны Фигаро. Да это еще счастие, а то как крестьянский tout le monde догадается, что государь не поддерживает больше ни Кочубеев, которые в мирное время стреляют по австрийцам, ни Ивана Онуфриевича, секущего ежегодно на своих заводах, ни Панина, который хотел стянуть дом ни меньших братии их вроде Гутцейта, насилующего детей, Кандыбы, оплакиваемого Строгоновым, и сестриц вроде Барановой, сажавшей на плиту живую девушку… они тогда проведут очень неприятные четверть часа…
Неужели государь боится, что эти выдуманные графы, напоминающие аристократию Сулука, эти обнищалые князья с археологическими именами, при помощи губернских Добчинских и уездных Бобчинских, заставят его, как нормандские бароны, подписать великую хартию действительно статских свобод и генерал-майорских вольностей или сведут его в тюрьму, как Лудовика XVI? Прежде для точности надобно ему побывать в законодательном собрании, где Бутков будет представлять Лафайета, а какой-нибудь Кандыбин сын — Мирабо!
Все это уж по тому самому невозможно, что нормандские бароны наши не имеют силы ни в себе, ни в народе, ни в современной какой-нибудь идее, вся их сила в царской поддержке.
Они могут одно сделать — убить государя из-за угла, на это никакой силы не надобно, а надо быть только злодеем. В касте которая поджаривает на плите живых женщин и засекает здоровых
221
мужчин, найдется их, вероятно, довольно. Этому, впрочем, каждый подвержен так, как тифусу или холере. Может, и не мешает брать меры против такого покушения, но это очень скучно и почти лучше благородно рисковать собой, как Генрих IV, чем день и ночь выдумывать с каким-нибудь русским Эспинасом меры предохранения своей священной особы.
Но нам могут сказать, что государь вовсе не их боится. Кого же?
Народного восстания? Трудно себе представить, что русский крестьянин, терпевший века свое бедственное положение, взбунтовался бы за то, что его освобождают, и стал бы требовать возвращения крепостного права!
Чиновников? Люди, берущие взятки, никогда не бунтуют.
Купечества? Какой же им барыш от этого? Откупщики первые лягут костьми за отеческое управление…
Смотрите куда хотите в России, везде есть всходы, везде почки, везде зерна наливаются, везде что-то просится наружу, на развитие, все хочет распрямить члены после долгой-долгой неволи и нигде ни одного элемента восстания. Один вопрос, который может поднять народ, — это освобождение крестьян с землею; но ведь он-то и находится в руках правительства.
Что же мутит, что мешает государю идти по одной доске?
Самые резкие, самые печально самовластные распоряжения правительства были направлены против литературы, а теперь и против студентов. Вот что пугает, вот, стало, где опасность! Странно, больно, стыдно, но оно так! С ценсурой государь нянчится, я думаю, третий год, уменьшает ее, растягивает, опрощает, усложняет. Вдруг «ценсура требует весь туалет!» — из каждого министерства по ценсору… Вдруг совсем новая ценсура, в которой председатель должен быть три человека, в числе которых один обер-фор-шнейдер, один начальник лазутчиков и один Адлерберг, известный в литературе только как плодовитый писатель векселей. Когда все это было сделано, государь застыдился до того, что придумал одного главного ценсора и того назвал начальником V отделения собственной канцелярии (слава богу, что по ту сторону III-го) и для большей скромности вверил это место Модесту Корфу, историографу 14 декабря. В продолжение этого времени история «Паруса», история с
222
Огрызкой, нелепейшие циркуляры Норова, Вяземского, Ковалевского указывают на какую- то судорожную раздражительность. Ясное дело, что журналы, что книги навлекли на себя гонение.
Отрезанные от всякой возможности (отвратительным почтовым устройством книжных посылок из России) своевременно получать журналы, мы долго думали, что в России печатаются зажигательные воззвания, еретические книги Лютера и эротические сочинения Баркова.
Ничуть не бывало. Получая в ноябре мартовскую, а в декабре февральскую книжку, мы все-таки мало-помалу перечитали почти все. Разница с николаевским временем большая. Задавленная мысль ожила, язык воротился, человеческие мысли, интересы нашли отголосок в «Обозрениях». Все журналы без исключения поддерживали энергически, с увлечением главную мысль царствования — освобождение крестьян с землею.
В чем же дело?.. нельзя же было ждать, что бедная, раскованная колодница наша снова заговорит языком покойного князя Шаликова и чувствованиями еще здравствующего Рафаила Зотова.
Дело, по несчастию, в том, что у нас в известной высоте над уровнем житейского моря слово человеческое считается дерзостию и мысль сама по себе подозрительна. Думать и говорить (т. е. приказывать) должно правительство, для подданного это роскошь и ведет только к пересудам дел, не касающихся до него,
например, имеют ли право его без суда сажать в Петропавловскую крепость, посылать за тысячу верст, не говоря причины, и пр. Идеал государственного порядка и цивилизации для этой трехпервоклассной сферы — восточная сераль и прусский вахтпарад. Сераль, в которой люди, отрекаясь от своего зоологического достоинства, падают на четвереньки перед владыкой; и фрунт, в котором человек, приделанный к ружейному прикладу, унижается до восковой фигуры и четыре тысячи ног поднимаются под тем же углом и опускаются в ту же секунду. Отсюда идет супружеская любовь к безгласному повиновению, к молчанию страха и любострастная невоздержность к застегнутым пуговицам, к форме воротника.
В последней инструкции Московскому ценсурному комитету
223
сказано, что правительство считает ниже своего достоинства обращать внимание на факты, обличаемые печатной гласностию. В последнее десятилетие, так обильное глупостями, я не думаю, чтоб было сказано что-нибудь глупее. Это гениально глупо. Точно будто одно благородное средство и есть узнавать истину — шпионство!
То же самое относительно студентов. Цивилизующее правительство должно иметь университеты и студентов, но ему хочется, чтоб студенты были похожи на солдат в арестантских ротах.
Чем раздражили студенты правительство до иезуитских экзаменов и диких исключений? — Да как же! История за историей. — Какие? В московской истории ни Беринг, ни Закревский не могли скрыть, что виновата была полиция. В харьковской — студенты не только были правы, но вели себя с благородством и тактом, почти ровным безобразным действиям попечителя и университетских властей. В Казани — студенты аплодировали Буличу. В Петербурге — студенты собрались, чтоб узнать, что такое было в Казани, и это все преступления???
Однако чего же требуют в самом деле эти господа от юношей?
Очень прост — рабского духа, рабской дисциплины, рабского молчания! Что значит высочайшее повеление не аплодировать профессорам?.. И зачем государь исправляет должность педеля и инспектора?.. Как иначе Пушкин разумел царское достоинство, заставив Годунова сказать сыну, что слово государя, как благовест, должно только раздаваться, возвещая великое событие или великое несчастие!
Одно из ужаснейших посягательств прошлого царствования состояло в его настойчивом стремлении сломить отроческую душу. Правительство подстерегало ребенка при первом шаге в жизнь и развращало кадета-дитя, гимназиста-отрока, студента-юношу. Беспощадно, систематически вытравляло оно в них человеческие зародыши, отучало их, как от порока, от всех людских чувств, кроме покорности. За нарушение дисциплины оно малолетних наказывало так, как не наказывают в
