других странах закоснелых преступников.
Здоровая мощь русская была сильнее гнета, не удалось
правительству осквернить все души молодого поколения, свихнуть все сердца, сделать Клейнмихелями и розгами доносчиков из товарищей школы, палачей из старших в классе. Да, не удалось, но какой ценой купили юные страдальцы святое святых своей человеческой души?
Посмотрите на это чахлое, нервное, тревожное внутри, не верующее более ни во что светлое, не верующее в себя поколение — это та доля, которая пережила душевредительство правительственного воспитания.
А сколько умерло, сложивши голову, не зная светлого дня после вступления в корпус или школу?
Действительно, в то время молчали, не аплодировали, не собирались, и еще больше — в то время у несчастных польских матерей отрывали детей насильно и малютки мерли на дороге, в то время как полицейские воспитатели пьянствовали на украденную у них пищу и теплую одежду.
За тем временем не угоняешься!
Безгласная страна, глотая слезы, не нарушила дисциплины. Россия молчала и падала в глазах всего мира до того, что ненависть к ней была равнозначительна с любовию ко всему человеческому!..
III
Тяжелы эти воспоминания! Хотелось бы не с ними вступать в новое десятилетие, но не мы вызвали черные тени прошедшего!
Каждый удар правительственной плетью по юношеству, по будущей России будит в наболевшем сердце страшные образы; нам так и кажется, что недаром еще живы Пеликаны, Бибиковы, недаром Муханов оставлен в Варшаве, что они раком вопьются в молодое поколение и потащат его назад или в помойную яму III отделения.
Да дайте же хоть одному поколению, пресловутые просветители, воспитаться человечески, глядя всему в глаза, безбоязненно говоря свою мысль, открыто рукоплеская, открыто собираясь, так, как это делается в Англии во всякой школе.
Неужели передняя, где десять крепостных лакеев молчат при барине и молча его ненавидят, — образец воспитания?
225
Неужели шепот рабов приятнее вам, чем говор возникающих жизней, их звонкий смех и даже иногда заносчивое слово?
Ах, как еще наши просветители неразвиты! Как они еще далеки от «человека» и как близки к Аракчееву, как заметен еще на них вершок казарменной грязи и подьяческого честолюбия разночинца, — который требует не уважения к лицу, а подчиненности, страха перед его чином!
…Мы не так легко предаемся верованиям, чтобы их легко оставлять, и на вопрос, думаем ли мы, что всей этой николаевской ветошью можно остановить Россию и возвратиться за 1855, — решительно отвечаем нет!
Но, с другой стороны, мы знаем, что путь, по которому Россия идет, можно исказить, покрыть грязью, усыпать битым стеклом и из светлого, правильного шествия сделать утомительный переход и беспрерывную драку, в которой правительство, как материально гораздо сильнейшее, погубит бездну людей, наделает бездну несчастий без нужды и без пользы. Вот почему эти реакции, эти возвращения ко времени, которое надобно забыть, эти перевесы в сторону прошедшего не повергают нас в отчаяние, но заставляют дрожать от гнева и досады. Вот почему мы входим с раздумьем в новое десятилетие и, переступая последнюю черту прошедшего, останавливаемся еще раз, чтоб сказать государю:
Государь, проснитесь, новый год пробил нового десятилетия, которое, может, будет носить ваше имя;.но ведь нельзя одной и той же рукой ярко и светло записывать свое имя в историю как освободитель крестьян — и подписывать нелепые повеления против свободной речи и против молодости — юношей. Вас обманывают, вы сами обманываетесь — это святки, все наряженные. Велите снять маски и посмотрите хорошенько, кто друзья России и кто любит только свою частную выгоду. Вам это потому вдвое важнее, что еще друзья России могут быть и вашими. Велите же поскорее снять маски. Вы удивитесь — этот маскарад, вас окружающий, не похож на тот, который делали два года тому назад для великих князей в кадетском корпусе; там дети представляли волков и вепрей, а тут вепри и: волки представляют сановников и отцов отечества!
226
АЙ ДА КОРФ!
Сам Модест Андреич,
Но это секрет,
Любит ерофеич Больше, чем Совет… —
пелось в известной песни, ходившей в Петербурге по рукам, но оказывается на деле, что Модест Андреич всего больше любит ценеуру. Только что уселся на месте, взял да и изгнал ценсора Палаузова ва то, что он пропустил в «Русском слове» непочтительную статью о корпусе жандармов, состоявшем при Иване Васильевиче!
А тут есть добрые люди и плохие музыканты, которые воображают, что человек, писавший поэму в прозе о воцарении Николая, сидевший с Бутурлиным в осадной ценсуре, будет менее вреден, чем ценсурный сброд.
Воля ваша, а лучше больше любить ерофеич… чем класть мысль человеческую — по Оригену — на Прокрустову постель
227
DAS LIEFIÄNDISCHE ATHEN
Несколько раз получали мы письма о дерптском университете и все откладывали эту неприятную материю. Но так как нас снова спрашивают, почему мы не упоминали об университетской истории 22 ноября 1857 г., то мы считаем себя обязанными сказать об этом несколько слов.
Мы всегда были убеждены, что в остзейских губерниях все уродливые стороны германизма, от юнкертума до теологии, от мещанского филистерства до мещанской буршикозности, не только хранятся, но доведены до карикатуры. Точно так, как в Польше католицизм. Не имея никакого самобытного политического значения, остзейцы тем ревнивее держатся за бессмысленные формы. Тупое угнетение католицизма при Николае прилило свежей крови в дряхлые жилы его.108[108]
Русские студенты, будучи в очень сильном меньшинстве, не могут воевать с немцами без защиты начальства, а от нее
228
спаси их бог. Лучше уступить немцам, датчанам, татарам, чем пользоваться высоким покровительством попечителя, ректора и даже жандармского обер-офицера, как это было с немцами в деле гг. Зарина и Юферева. Что же делать?
Не вступать в дерптский университет. Разве Петербургский не возле? А хочется непременно в немецкий университет — так лучше ехать в Берлин, Гейдельберг…
Дерптский академический сенат и вся немецкая мусса будут рады победе; отчего же им и не дать порадоваться, а русские студенты ничего не потеряют. Вряд можно ли многому научиться в университете, в котором профессора печатно, в 1857 году, спорят о том, могут ли ангелы плодиться или нет? Где на степень магистра пишут диссертации о том, не следует ли дьяволу виндицировать качество церковного лица? И где кандидату философии Сонцеву не разрешил совет профессоров печатать диссертацию, потому что в ней Сонцев, русский, не совсем благоприятно отзывается о протестантизме
Мы получили, и притом издалека, следующий, не совсем грамотный запрос:
«Зделаите нам приятность, написать и напечатать обяснение причин ненависти Вашей к Славянофилам, для нас непонятной, и по видимому в последствии розпространившейся вообще на всех Славян».
Когда вы сделаете себе приятность прочесть «Колокол», хоть за 1859 год, вы будете иметь неприятность узнать, что вы самым грубым образом ошиблись
229
Чрезвычайное прибавление к 61 листу «Колокола»
Говорят, что князь Орлов, Адлерберг и другие старцы всеподданнейше доложили е. и. в., что они не согласятся ни за что явиться к князю Барятинскому как к фельдмаршалу. Государь будто бы сказал, что делать нечего, так закон велит, но что он попросит Барятинского им отдать визит. Насчет князя Орлова решено будто бы, что князь Барятинский выйдет на подъезд, представляя, что он сам едет к нему?..
Седые шалуны, плешивые шалуны, смешные шалуны, да неужели вы не понимаете, что между покорением Шамиля и пол-Кавказа и покорением почтового ведомства и третьего отделения есть разница?
230
Мы имеем перед глазами две тетрадки, в которых студенты Московского университета изобличают аудиториям дурные поступки товарищей. Вещь очень полезная, но недостаточная; за таким обвинением должен быть суд, — суд, обязанный выслушать оправдание, суд, настолько выражающий живое, деятельно-нравственное понятие аудитории, настолько сильный ее сочувствием, чтоб он мог исключать из среды студентов уличенного негодяя.
Изобличения, не ведущие ни к каким последствиям, кроме праздных пересудов, при существовании корпорации — вредны, доказывают нравственную шаткость ее и недостаток общественной силы.
В полках, при всей военной дисциплине, офицеры очень часто заставляют загрязнившегося товарища выходить в отставку. На первый случай мы не хотим рассказывать преступные и грязные истории, прочтенные нами, во берем две из них, самые гнусные, для того чтоб поставить вопрос: могут ли порядочные студенты находиться в одной и той же аудитории с подобными товарищами, если они не оправдаются, и могут ли их терпеть, если они не хотят оправдываться?
Один студент из ревности заманил девушку, с которой был в связи, на квартиру к товарищу; там, осыпая ее ударами, юный Отелло раздел ее до рубашки и потом вместе с своим товарищем отодрал арапником. В этой отвратительной истории особенно замечательно то, что счастливый соперник палача был тоже студент и не только ничего не сделал, узнав об этом, но даже не возбудил этим смирением особенного внимания Изобличителя.
Второе происшествие еще гнуснее.
231
Какой-то студент, обидевшийся тем, что крепостной его слуга повесил свои панталоны на вешалку с господским платьем, бил его палкой, не говоря причины и требуя, чтоб тот догадался; так как бедный мальчик не догадывался, студент его бил всякий день до тех пор, пока полиция, узнав об этом, вступилась за него и отослала мальчика к родителям.
В истории с несчастной девушкой еще можно сыскать тень извинения — в ревности. Хотя и трудно чем-нибудь объяснить (кроме пьяного состояния) роль Пилада, державшего жертву своего Ореста. Но от этого систематического тиранства над мальчиком мальчишки-барина — и притом студента — становится волос дыбом. Это холодное, обдуманное, старческое злодейство, лишенное даже той грязной поэзии, которая окружает всякий разврат и всякое буйство, cela promet109[109]..m особенно в то время, когда вся Россия говорит об уничтожении крепостного права! Такое глубокое, коренное растление, однажды узнанное, вряд имеют ли право студенты амнистировать, не взяв на себя доли грязного пятна.
Нам возразят, что люди, способные бить своих людей, не подчинятся суду, не выйдут на правеж, а, пожалуй, донесут — и все-таки останутся.
Если тысяча студентов не умеют отлучением от огня и воды товарищества отравить жизнь какому-нибудь негодяю, преступнику или доносчику до того, чтоб он не смел против их воли остаться, тогда лучше не делать обличений, а исправно слушать лекции, держать спокойно экзамен и еще спокойнее идти на службу…
В наше время подобный случай был невозможен. Мы не слыхали о студентах-палачах, студент, который бы бил систематически своего крепостного слугу, не был бы с нами, или мы бы не были с ним, а, может быть, годом, двумя раньше в Вятке или Перми.
Что касается до университетского начальства, оно имеет тот характер тяжелой глупости, к которому особенно предрасполагает педантская ученость, старосеминарское боговоспитание, доктринаризм и вообще наука, когда она не по организму.
232
Рядом с тупоумием и иезуитизмом, с Баршевым, «требующим кнута для живых и позора для мертвых», и Орнатским, «толкующим об особенных, притечениях святого духа на главу помазанника божия», встречаются разные
