канцелярские пакости, показывающие, что aula университетская все же кровная, родная уездному суду, гражданской палате.
Зачем Майкову (которого, говорят, уволили из комитета об освобождении крестьян за то, что он защищал крепостное право) кафедра сохранена после его истории, а он сам живет в отпуску?
Зачем Овидий, воспевший любовь пауков, — Варнек — не лишен кафедры и Борзенков только его адъюнктом?
Зачем frater110[110] Летунов все спит, когда его зовут по обязанности к больным и даже умирающим студентам? Он таким образом уже заспал Жукова. Альфонский в качестве генерала и хирурга мог бы сделать свой суд Соломонов. Если же Летунов одержим спячкой, как многие из русских «грызунов», по свидетельству Палласа, то отчего же не найти ему больше дневного употребления — лечить ректорских кошек, попечительских лошадей, Орнатского, когда он занеможет, и прочих вещей, которых не очень жаль.
233
«Le Nord» рассказывает, по своему обычаю умалчивая собственные имена, что в Тамбовской губернии крепостной человек убил своего помещика, вступившись за честь своей невесты. И превосходно сделал, прибавим мы. Таковы нравственные последствия преступного и, по счастию, издыхающего теперь крепостного права. Посмотрите на эту чудовищную альтернативу: или вам приходится сказать, что священный долг женихаг брата, отца — почтительно молчать, когда насилуют его невесту, сестру, дочь, сказать, что этого молчания требует нравственность, религия и чистота семейной жизни, или сознаться, что в подобном случае еще нравственнее расколоть топором голову барину? Что касается до нас, мы предпочитаем последнее!
«Nord» совершенно прав, говоря, что наказывать «по всей строгости законов» плетью и каторгой такого преступления нельзя, что это безобразно; особенно, прибавим мы, когда рядом «строгость законов» оказывается слабостью бабушки к внучатам — в отношении к Затлеру.
Кстати, когда же нам напишут, что сделали с орловским помещиком Гутцейтом, насиловавшим детей, или его оставили тоже до первого жениха?
Эх вы, законодатели, администраторы
<В. БЕЗОБРАЗОВ>
Пра вда ли, что статья В. Безобразова «Аристократия и интересы дворянства», помещенная в «Русском вестнике», была разбираема в комитете министров под председательством
234
государя? Правда ли, что за немедленное прекращение журнала был… отгадайте… раз, два… десять… Николай Милютин? А против такой николаевской меры — Горчаков? Правда ли, что В. Безобразову (как некогда Чаадаеву) запретили писать, — отчего не запретили ему думать, быть умным человеком и пр.?
235
FOR GENTLEMEN ONEY111[111]
Пра вда ли, что русский архимандрит в Афинах слишком предается восточным и античным страстям, — страстям очень ретроградным в нашу прогрессивную эпоху, идущую все вперед? Нам писали об этом четыре раза — нельзя, наконец, не спросить — хоть, например, Озерова (не трагика), — почему он покровительствует таким языческим поползновениям отца архимандрита и даже теснит диакона , имевшего неосторожность найти православно несовместным должность послушника и Антиноя?
УЧЕНЫЕ ИЗВЕСТИЯ
Петербургские газеты уведомляют нас, что во вторник 29 декабря 1859 жрецы науки сделали в Академии действительно замечательный акт мужества и упрочили независимость академической науки. В присутствии всех сановников, несмотря даже на то, что и вешающий Муравьев был там, непременный секретарь прочел, что Академии удалось исходатайствовать высочайшее соизволение государя императора ходатайствовать у его императорского высочества, государя наследника, цесаревича великого князя — еще что?.. слава богу, молитвами отца нашего Василия Борисовича Бажанова, ничего нет дальше один имрек… итак — наследника, цесаревича, великого княя Николая Александровича о соизволении принять звание почетного члена Академии.
236
Я бы отказался на его месте: не хочу, мол, быть почетный членом невской Минервы до тех пор, пока она выражается, как чухонская горничная
<«АГРОНОМИЧЕСКАЯ ГАЗЕТА»>
В Петербурге выходит «Агрономическая газета». Ценсура положила на нее (читаем мы в «Gazette du Nord») следующее замечательное тавро: «Печатать дозволяется с тем, чтоб газета не рассылалась, не была бы перепечатываема в журналах и не продавалась бы в книжных лавках». В Германии встарь писались драмы не для сцены. Татарско-немецкой ценсуре нашей предстояла честь дозволять журналы не для чтения. Это сильно смахивает на мертворожденную ценсуру Модеста Корфа — он первый начал в России печатать «в виде манускрипта».
<< «Przeglдd Rzeczy РоЬЫсЬ» вновь напечатал замечательную статью о наших мнениях. Читатели наши помнят, может быть, что мы писали о России и Польше («Колокол», л. 32—34), вызванные статьею того же «Польского обозрения»: «А1екБа^ег Негсеп 1 Шо1па Rosyjska Эшкагта ш Londynie», — это ответ на них. Тот же благородный дух, тот же пламенный и гордый патриотизм отличают и новую статью. Нет, мы не можем быть противниками, мы действительно, как Польша и Россия, не враги, а разномыслящие братья. В одном из следующих листов «Колокола» мы скажем наше мнение о спорных предметах. Такая полемика многое уяснит в вопросе, она сблизит, а не разведет. Ни в нападении, ни в отпоре тени нет самолюбия, любовь к родине с обеих сторон и с тем вместе с обеих сторон взаимное признание искренности… Наша разница — это тот угол, который астрономы называют параллаксом, мы наблюдаем с разных точек одну и ту же звезду и оттого розно пролагаем ее, надобно определить ее объективно-истинное положение. Попытаемся это сделать. 237 РОСТОВЦЕВ И СТРОГОНОВ Я. И. Ростовцев умер. Граф С. Г. Строгонов назначен на его место. Как шатко еще все у нас, смерть одного деятеля и замена его другим наполняет каким-то ужасом мысль нашу, привыкнувшую с ранних лет не доверять всему стоящему на снежных горах петербургских… Вспомните, граф Сергий Григорьевич, что со дня, в который вы взошли в комнату, где обсуживается величайший русский вопрос, вы стали перед страшным судом истории — положите на ваше имя благословение русского мужика. До сих пор русские аристократы заслуживали только благодарность государей, они только им и служили да иногда государству — народу никогда; за то народ их ненавидит. Перемените эту традицию. Мы не забыли того времени, когда мы вас лично знали. В вас было много благородного, вы любите Россию, покажите» граф, что майорат в сорок тысяч душ не перетянет 238 ОТ РЕДАКЦИИ <ПРЕДИСЛОВИЕ К «ПИСЬМУ ИЗ ПРОВИНЦИИ
М. г.
Я долго сомневался, печатать ваше письмо или нет... и наконец решился, но считаю необходимым сперва сказать несколько слов об этом.
Вы говорите, что я уже печатал письмо моих врагов, отчего же не напечатать письма одного из друзей «не совершенно согласное с моим мнением», как прибавляет приложенная к вашему письму записка.
Мне раз случилось поместить враждебную статью, но это не достаточная причина, чтоб помещать дружеские письма, с которыми мы не согласны. Печатая враждебные обвинения мы садимся на лавку подсудимых и, как все подсудимые, ждем суда и вперед радуемся, если он будет в нашу пользу. Скажу больше, я предчувствовал, с которой стороны будет общественное мнение, и от всей души желал этого.
Но этого-то я и не желаю в отношении к статьям наших друзей, с которыми мы расходимся. Нам будет больно, если мнение выскажется против нас, и больно, если против них; торжество над своими не веселит. К тому же в наше бойкое время нельзя давать много места междоусобному спору, нельзя слишком останавливаться, а надобно, избравши дорогу, идти, вести, пробиваться.
Россия вышла из той душной эпохи, в которую людям только и оставалось теоретически обсуживать гражданские и общественные вопросы, и, что ни говорят, мы не взошли снова в гамлетовский период сомнений, слов, спора и отчаянных средств.
239
Дело растет, крепнет, и вот почему мы не можем быть беспристрастной нейтральной ареной для бойцов; мы сами бойцы и люди партии.112[112]
Впрочем, это замечание к вашему письму мало относится. Мы расходимся с вами не в идее, а в средствах; не в началах, а в образе действования. Вы представляете одно из крайних выражений нашего направления; ваша односторонность понятна нам, она близка нашему сердцу; у нас негодование так же молодо, как у вас, и любовь к народу русскому так же жива теперь, как в юношеские лета.
Но к топору, к этому ultima ratio113[113] притесненных, мы звать, не будем до тех пор, пока останется хоть одна разумная надежда на развязку без топора.
Чем глубже, чем дольше мы всматриваемся в западный мир, чем подробнее вникаем в явления, нас окружающие, и в ряд событий, который привел к нам Европу, тем больше растет у нас отвращение от кровавых переворотов; они бывают иногда необходимы, ими отделывается общественный организм от старых болезней, от удушающих наростов; они бывают роковым последствием вековых ошибок, наконец, делом мести, племенной ненависти, — у нас нет этих стихий; в этом отношении наше положение беспримерно.
Императорство со времени Петра I так притоптало и выпололо прежнее государственное устройство, как этого не сделал 92 и 93 год во Франции, так что его нет в живых, что его надобно отыскивать в пыльных свитках, в летописях, оно для, нас больше чужое, чем Франция Людовика XIV.
И это не вся отрицательная заслуга его, — важнее этого, может быть, то, что оно и не заменило его ничем прочным органическим, что бы бросило глубокие корни и выросло бы помехой будущему. Совсем напротив, осадное положение императорства было вместе с тем постоянной реформой.
Сломавши все старое, императорская власть принималась.
240
обыкновенно ломать вчерашнее: Павел — екатерининское, Александр — павловское,
Николай — александровское и, наконец, ныне царствующий государь, сто раз повторяя, что
он будет царствовать в духе своего отца, ничего не оставил от военно-смирительного управления его, кроме сторожей, истопников и привратников.
Императорская власть столько же и строила, сколько ломала, но строила по чужим фасадам, из скверного кирпича, наскоро, здания его разваливались прежде, чем покрывались крышей, или ломались по приказу нового архитектора. Оттого-то никто не верит теперь не только в прочность Грановитой палаты и теремов, растреллиевских дворцов и присутственных мест, но даже казарм и крепостей.
Если что-нибудь уцелело под ударами императорского тарана, то это сельская община; она казалась немецкому деспотизму до того нелепой и слабой, что ее оставили, как детскую игрушку, зная вперед, что она исчезнет, как только благотворительные лучи цивилизации ее коснутся.
Другая Россия — Россия правительственная, дворянская — по той мере только и сильна, по которой она идет заодно с правительством.
Они поссорились на вопросе об освобождении крестьян, и одной неловкости правительства следует приписать то, что оно не умеет воспользоваться этим.
Дворянская Россия — искусственная, подражательная, и оттого она бессильна как аристократия. Подумайте о разнице между крестьянским понятием о своем праве и понятием дворянским. Право на землю так кажется естественными прирожденным крестьянину, что он в крепостной неволе не верит, что оно утрачено. В то время как дворяне знают, права их высочайше пожалованные и притом добровольно дарованные.
Да оно и некогда было забыть.
Сто лет тому назад тронутое дворянство русское решило вылить из чистого золота статую Петра III за то, что он запретил дворян бить кнутом. Сеченная спина долго не
