может сделаться аристократической, рубцы переходят в наследство на целые поколения.
241
Аристократизм, как царская власть, должен в себе иметь долю сумасшествия, без которого он не может быть истинным. Царь, не верящий в помазание божие, — диктатор. Аристократия, не верующая в свою независимую самобытность, в свое в крови и белой кости лежащее право, — дворня.
Оттого-то вольноотпущенные вельможи — не западные аристократы, а византийские евнухи, восточные сатрапы, преданные немецкие камердинеры, фавориты и пр. Они не сами по себе, и по понятной логике рабства чем дальше от трона, тем они самобытнее; чем ближе, тем зависимее и безличнее.
Дворянство наше может приобресть гражданское значение только одним выходом из правительственной касты в неопределенное сословие, называемое образованным. Для этого одна дорога — идти дальше самого правительства в освобождении крестьян с землею.
Где же у нас та среда, которую надобно вырубать топором? Неверие в собственные силы — вот наша беда, и, что всего замечательнее, неверие это равно в правительстве, дворянстве и народе.
Мы за какими-то картонными драконами не видели, как у нас развязаны руки. Я не знаю в истории примера, чтобы народ с меньшим грузом переправлялся на другой берег.
К метлам надобно кричать, а не к топорам!
Вы негодуете за то, что дело освобождения застряло, но неужели вы думаете, что это только от тупости одних и упорства других?
Я не так думаю.
Что правительство идет, поворачивая ноги носками внутрь, что оно само перепугалось, видя, как крестьянский вопрос потянул за собой все замысловатое петербургское устройство, — это правда. Что большинство дворянства с ожесточением степного волка держится за кость — это правда.
Но, позвольте вас спросить, давно ли у нас толковали о том, с землей или без земли следует освободить крестьян, давно ли хотели крестьян отбоярить с одними усадьбами — а теперь комиссий и несколько губерний согласны, что необходимо отдать крестьянам пахотную землю, и притом не по фантастическому нарезу, а по существующему факту
242
Вопросы, теперь волнующие наше общество, вопросы, возникающие, поставленные везде, в книгах и дворцах, в университетах и канцеляриях, в военных школах и духовных семинариях, необычайно трудны; реакционная Европа у нас отдернула мало-помалу все мостики, обобрала все пузыри для плавания; с берега нам прямо приходится бросаться в море.
Что нам помогут немецкие юристы, сделавшие из сухого прусского деспотизма философию права, и французские политики, сделавшие из трёх революций третьего Наполеона? У англичан можно было бы что-нибудь занять, но их законодательство похоже на народные песни, которые прекрасны на своем языке и нелепы в переводе.
И что же может, в самом деле, сказать политическая экономия и религия случайной собственности о нарезке земель крестьянам, об обязательном выкупе, об общинном владении.114[114] Мы решительно оставлены на наши силы и на нашу неопытность.
Дайте же сколько-нибудь устояться, придти в ясность всей этой массе идей, надобно, чтоб одно мнение взяло решительный перевес. Что вы сделаете с топором, когда один полухор говорит, что вопрос об общинном владении решен всеми в русском смысле, а другой полухор уверяет, что он должен быть решен в английском смысле, и не сомневается в том, что он доказал несостоятельность общинного вопроса.
С полемикой в основном вопросе нельзя идти на площадь; 1789 год увлек всех, вот от чего его непреодолимая сила. Тогда были минуты, в которые сердца Мирабо и Робеспьера, Сиэса и
243
Лафайета бились одинаким образом; потом пришло с развитием разветвление, раскаяние и отчаянный бой.
В печальный переворот 1848 г. вы видите совсем иное: той веры, одной и нераздельной, нет, даже знамени нет одного — социалисты были уверены, что они водворяют социальную республику, а политические демократы думали, что они доказали несостоятельность социализма и детскость его вопросов.
Следствия вы знаете, а я их видел своими собственными глазами, и, может быть, этот физиологический факт делает между нами большую разницу. Июньская кровь взошла у меня в мозг и нервы, я с тех пор воспитал в себе отвращение к крови, если она льется без решительной крайности.
Но и тогда, в случае крайности, мне кажется, что призыв к топорам — последнее, а не первое. Восстания зарождаются и возрастают, как все зародыши, в тиши и тайне материнского чрева, им надобно много сил и крепости, чтоб выйти на свет и громко кликнуть клич.
Что же у вас готово?.. Мы не знаем. Отступило ли оскорбленное меньшинство в сторону, составило ли тот первый punctum saliens,115[H5] по которому притекут родные атомы, рассеянные теперь в неопределенном искании и брожении?
Сделано это или нет?
И это не все.
Призвавши к топору, надобно овладеть движением, надобно иметь организацию, надобно иметь план, силы и готовность лечь костьми, не только схватившись за рукоятку, но схватив; за лезвие, когда топор слишком расходится? Есть ли все это у вас?
Одно вы мне можете возразить: а что будем делать, если народ, увидя, что его надувают освобождением, сам бросится к топору? Это будет великое несчастие, но оно возможно благодаря бесхарактерности правительства и характерности помещиков, — тогда рассуждать нельзя, тут каждый должен поступать, как его совесть велит, как его любовь велит… но, наверное, и тогда не из Лондона звать к топорам. Будемте стараться всеми силами, чтоб это го н е бы ло !
244
Вот все, что я хотел вам сказать.
В заключение одно слово насчет того, что вы называете моим «гимном» Александру II.
Одной награды, кажется мне, я мог бы требовать за целую жизнь, посвященную одному и тому же делу, за целую жизнь, проведенную, как под стеклянным колпаком, — чтоб, наконец, не сомневались в чистоте моих убеждений и действий.
Я могу ошибаться в пути, много раз ошибался даже, но наверное не сворочу ни из страха перед фельдъегерской тройкой, ни из благоговения перед императрицыной каретой!
Сказавши это, я вас спрашиваю: да полно, ошибся ли я? Кто же в последнее время сделал что-нибудь путного для России, кроме государя? Отдадимте и тут кесарю кесарево!..
Прощайте и не сердитесь за длинное предисловие.
25 февраля 1860.
И-р.
245
ОПЯТЬ РОЗГИ
Корреспондент «Le Nord» (№ 53) пишет из С.-Петербурга от 30 января (11 февраля):
«С вчерашнего дня носится слух, что в последнем заседании комитет освобождения крестьян, возвращаясь к прежнему положению, признал за помещиком право, по собственному усмотрению (или через сельскую расправу), наказывать свободного крестьянина, поселенного на его земле, и даже наказывать телесно… Я сам не читал отчет заседания, и потому не знаю, в каких словах выражено это положение; но что касается до содержания, то быстро распространенный слух отнюдь не лишеп основания».
Так вот они, спасители отечества! Россия опять вгоняется в татарско-немецкую, помещичьи-бюрократическую колею. Если это правда, пусть же первый топор, который они вызовут этим решением, падет на их преступные головы!
РОССИЯ ЗАЩИЩАЕТ ЛИНИЮ МИНЧИО!
Английские газеты говорят о новом будто бы союзе России с Австрией, сочиненном Балабиным и улаженном Гессенским принцем, солферинским рейтором. Мы этому не верим. У России столько антипатии, даже ненависти к Австрии, что подобным союзом правительство только докажет, что оно не русское, а немецкое, и падет под общее презрение. Союз с Австрией значит союз против славян. Это был бы смертный грех, несмываемое пятно. Не верим мы этому союзу; правительство не захочет лишиться всякого сочувствия в русском народе таким пошлым сближением с тем, чего нет гаже в Европе, и неужели такой союз, сведенный гессенским спадассином, пойдет через руки Горчакова?
246
ЧРЕЗВЫЧАЙНОЕ ПРИБАВЛЕНИЕ
«Le Nord» от 28 февраля напечатал следующую телеграфическую депешу, взятую из «Дрезденской газеты»: «Министр юстиции граф Панин назначен
председателем Редакционной комиссии на место Ростовцева».
Как, Панин, Виктор Панин, длинный, сумасшедший, который лучше всех перевел на штатский язык мертвящий деспотизм Николая, который формализмом убил остаток юридической жизни в России? Ха, ха, ха! Это мистификация! Разве Александр II не уважает ни себя, ни русского народа, разве он смеется над ним… Но хорошо смеется тот, кто смеется последний!
247
<НЕВЕРОЯТНАЯ НОВОСТЬ О НАЗНАЧЕНИИ ПАНИНА...>
Невероятная новость о назначении Панина на место Ростовцева подтвердилась. Глава самой дикой, самой тупой реакции поставлен главою освобождения крестьян. С глубокой горестью узнали мы об этом. Но горевать недостаточно, наше время слишком бойко. Это вызов, это дерзость, это обдуманное оскорбление общественного мнения и уступка плантаторской партии. Тон царствования изменился, с ним должны измениться и все отношения. Члены редакционных комиссий, если им дорого их дело, если им дорога память, которую они оставят в истории, если они хотят, чтоб им отпустили их бюрократические страстишки и детскую привязанность к розгам, должны тотчас подать в отставку. Меньшинство дворянства должно сомкнуться и взять в свои руки дело освобождения крестьян. Ошибаться нечего, длинная фигура Панина может служить шестом с шляпой, чтоб пугать, но она слишком узка, чтоб застить собою черты Николая Второго. Мы недавно советовали государю сорвать маски с своих приближенных; он ее снял с себя… и это не так дурно! Истина прежде всего, истина — какая бы она ни была!
Что касается до нас, наша дорога ясна, об ней мы поговорим в другое время.
248
ТОПИЛЬСКИЙ В НЕНУЖНОМ МЕСТЕ
Ну, прорвало плотину! Вся грязь, мертвые кошки, выброшенные голенищи, арбузные корки — все понеслось за Паниным… Михайло Иванович, поздравляем вас в редакционном «месте» (комиссией ее нельзя больше называть), ха, ха, ха, — признайтесь, милый, услужливый удобоуправляемый Топильский, вы, верно, расхохотались, когда прочли ваше назначение. Балагуры да и только!
«Прошка, Прошка, — сказал бы Суворов, — зачем, дурак, не дожил до 1860 года, вот ты, Прошка, сидел бы теперь в редакционном месте!»
Михаил Иванович, вы соберите новых депутатов от дворянства — Гутцейта, помещицу Свирскую, казака Попова, Жадовского, немца Вреде, стрелка Кочубея и других членовредителей, насилователей, домокрадов a Ы Panine, секарей и иных плантаторов!
ЕЩЕ ОБ РЕТРОГРАДНОМ АРХИМАНДРИТЕ И НЕПРОГРЕССИВНОМ ОЗЕРОВЕ, ПОСЛАННИКЕ АФИНСКОМ
Какой-то господин (вероятно, сумасшедший, судя по ругательствам, обращенным к нам) в письме, полученном на днях, обвиняет нас в том, что мы не поместили в «Колоколе» вопроса об античных вкусах русского архимандрита в Афинах (хотя вопрос и был помещен в 63 листе) и, сверх того, в том, что какой-то будто бы шпион писал (кому?) о получении нами письма,
249
вследствие чего Озеров начал гонение против диакона. На брань мы смотрим с всесовершеннейшим презрением, заметим только наивному корреспонденту, что неужели, требуя четыре раза напечатания в «Колоколе» длинных реляций об шалуне архимандрите, он хотел хранить дело в тайне?
Но не об нем дело. Мы помещаем эти строки с иною целью и обращаемся прямо с вопросом к человеку, известному нам за одного из благороднейших государственных людей в
России — к князю Горчакову: предписывал он или нет посланникам покровительствовать, из светско-дипломатических или церковно-православных интересов, ретроградные нежности пастырей и архипастырей, и неужели он думает, что православие много
