выиграет, например, в глазах карпатских и австрийских раскольников, когда они узнают, что императорская мантия служит занавеской и прикрытием таких правонеславных грешков?

Не мешало бы, сверх того, на родину Перикла и Алкивиада (тоже не без слабости человека, но не архимандрита) назначить посла, у которого было б побольше аттической соли, чем у Озерова. Его силу может князь Горчаков очень легко оценить в этом деле. Какой-то диакон упомянут в письме корреспондента и в «Колоколе»; хитрый Талейран-Невский догадался: «так, стало, это он и писал?», т. е. это мы сдуру так своего корреспондента и выдали. Зачем же он об нас судит по себе?

А ведь дело в том, князь, что несчастный диакон, пожалуй, и пострадает от похмелья в чужом пиру.

Ни к чему не ведут все эти укрывательства, секреты, беззаконные действия… Да и синоду стыдно давать свое благословение на такие слабости. Пусть они или оправдают архимандрита (мы первые от души порадуемся), или пошлют его в женский монастырь, на покой.

ОТ ИЗДАТЕЛЕЙ

Мы получили два письма по поводу помещенного нами (1 января) возражения г. Анастасьева; благодарим за участие к нам и к делу бесценсурной гласности, но просим позволения писем не помещать.

250

Г. Анастасьев имел полное право вступиться за своего отца; то, что он требовал, чтоб его имя было напечатано, делает ему величайшую честь. Если б он не скрепил своего письма кой-какими крепкими замечаниями, может, было бы лучше. Но русские слишком привыкли говорить на ценсурных помочах, чтоб иметь такт пределов.

Большое несчастие, что мы не можем поверять всех фактов, помещаемых нами, но разве это может какой-нибудь журнал? Конечно, наше положение затруднительнее, чем всякого английского журнала. В свободной стране издатель указывает на источник, у нас источник должен быть скрыт. Если б в России была судебная ответственность, это было бы дело другое; но опасность, которой бы подвергся корреспондент, написавший без умысла ложную новость, неверно повторивший слух, так громадна и несоразмерна, что об этом и думать нельзя. При всей нашей осторожности мы поневоле компрометировали какого-то русского диакона в Афинах, который, вероятно, не имел понятия о том, что в Лондоне есть русская типография, и которого русский посланник Озеров заподозрил в неуважении к содомии и в корреспонденции с «Колоколом».

Нам остается делать то, что мы делаем, — добросовестно открывать наши столбцы для всякой дельной поправки. Разумеется, когда нам пишут, как на днях, в защиту какого- нибудь генерала, о победах которого мы ничего не слыхали, а о взятках очень много, что и «Массена, и Сульт» были грабителями, то мы не считаем себя обязанными повторять такие шутки.

Ложных новостей у нас было очень немного, и часть их взята из других журналов. Мы не можем жаловаться на наших корреспондентов. Что мы получали несколько раз ругательные письма, опровергавшие бранью факты, высказанные нами, это служило только подтверждением их истины.

В заключение возвращаемся на наш старый припев, повторяемый нами двадцать раз. Мы просим, мы умоляем — не ради нас, а ради дела, которое мы представляем, — сообщать нам только достоверно известные факты, в противном случае по крайней мере отмечать, что это слух.

251

НАБЕГ НЕМЕЦКИХ ТАТАР В ТАМБОВСКУЮ ГУБЕРНИЮ

Пятый лист «Под суд» напечатан. В нем рассказана возмутительная история бессмысленного и безнаказанного дранья розгами больше ста крестьян генерал- адъютантом Толстым, тамбовским губернатором Данзасом и разными подьячими гражданского ведомства и палачами военного. Дело изложено подробно, без фраз, простым деловым слогом. Оно требует изучения и вполне заслуживает его; в этой службе правительства кабакам выразилась вся безнравственность петербургского периода, отсутствие всех юридических понятий и человеческих чувств. Так, как при Петре I Меньшиков пристреливал стрельцов на кремлевских зубцах, не думая вовсе о том, что это работа палачова подмастерья, — так и теперь ни одному генерал-адъютанту, флигель-адъютанту, плац-адъютанту и просто адъютанту в голову не приходит, что сечь, даже и по высочайшему повелению, не совместно с достоинством порядочного человека. Они все еще представляют себя татарами, пожалованными в немцы за завоевание России. 116[116]

Замечательно, что в истории, напечатанной в 5 листе «Под суд», все беззаконно, начиная с беззаконной откупной системы. Откуп произвольно, в явное противоречие условиям,

надбавляет цены; плутующее с ним правительство, под сурдинкой, шепчет министром финансов, что оно разрешило грабить народ. Народ, который не знает ни высочайшего банкрутства, ни высочайшего разрешения на продажу, требует, в небольшом уездном городе, вина по законной цене; ему отказывают, грубят; несколько горячих голов разбивают питейные домы, забывая, что от безденежья правительства кабак поднялся в ранг церкви и дворца, что оскорбление кабака становится оскорблением величества. Кража вина — не просто кража, а винотатство!

П осле совершенного успокоения и после, произведенного следствия, при котором, разумеется, секли сколько душе угодно, является из невской орды баскак Толстой и, говоря, что «суд затянет дело», без всякого суда дерет несколько десятков человек; потом дерет Данзас, после Данзаса дерут подьячие. Окружный Кидошенков, один исполнивший долг, кажется каким-то римским героем в звериной пещере.

Добавим интересный рассказ небольшой подробностью, кладущей александровский венок на это происшествие.

На другой день сечения крестьян в Спаске офицеры Казанского полка давали Толстому завтрак, на котором был Данзас, чиновники и разные дворяне. На этом завтраке полковой командир Минкович — Петровский говорил речь о преданности полка престолу, которую они так ясно доказали накануне. Толстой ему отвечал.

При Николае драли, ссылали, пытали — но все было покрыто молчанием рабства, молчанием повиновения; а это царствование дерет с репетицией, со спичами! Гласность, прогресс!

<КАЧЕНОВСКИЙ>

«Times» от 24 марта подтверждает страшную весть об арестациях в Киеве и Харькове, прибавляя, что такие же арестации были в Казани. Между арестованными находится профессор Каченовский. Корреспондент «Теймса» замечает, что, вероятно,

253

по обычному усердию русской полиции, какое-нибудь литературное общество принято за заговор.

За работу, г. Тимашев! За работу, III отделение!.. Батрак ваш Лужин доставил вам грубую материю, прославьте царствование гласности и мягкодушного прекраснодушия! А 1’оеигге,117[117] господа!

СЛОВО ГРАФА ВИКТОРА ПАНИНА К ДЕПУТАТАМ

Господа,

вы помните слова государя императора, я их глубоко запечатлел в моей памяти и буду действовать сообразно им. Вы знаете, что предположения Редакционной комиссии еще не утверждены, а потому не могу сказать ничего ни успокоительного, ни благоприятного для вас и надеюсь, что вы воздержитесь от всего, что может возбудить большие надежды или опасения в дворянстве. Хотя сам богатый помещик, я не забуду интересы помещиков небогатых и, помня, что крестьяне не имеют здесь своих представителей, я буду иметь в виду выгоды их, тем более что вполне убежден, что дело не может обойтись без жертв со стороны дворян. Это дело, гг., наше частное, семейное, оно не должно выходить отсюда, а потому не надо распространять его, а тем более писать об нем за границу. Теперь я имею к вам еще просьбу, господа. Я слышал, что многие из вас собираются у графа Шувалова, где дворянство приготовляется к выборам, а потому и прошу вас прекратить ваше посещение, потому что там будут стараться завлечь вас.

Дверь моя вам всегда открыта для всех и каждого, но я прошу вас не посещать меня, чтобы не подать повод к толкам, что я нахожусь под влиянием того или другого. Итак, господа, советую вам заниматься. гг., в этом отношении я имею навык; нет такого важного государственного дела, которого нельзя было бы окончить в четырнадцать дней.

Бессмысленные слова этого графа-чиновника почти примирили нас с ним, нам стало жаль эту длинную фигуру больного, у которого на такой высоте размягчился мозг (и прежде не очень твердого состава, по правде). Он подлежит исключительно медицинскому суду; суду общественного мнения подлежит тот, кто его посадил вместо сумасшедшего дома в освободительный!

Заметьте, каждая фраза плюс — минус — равна нулю.

Что значит, что Панин не имеет ничего ни успокоительного ни благоприятного? Что он называет успокоительным? Оставить все по-прежнему? Права на домокрадство, на постельную

255

барщину, на шесть дней… розги, поборы?.. Почему освобождение крестьян дело частное и семейное, почему его следует беречь под сурдинкой? Это дело земское, историческое, всероссийское, а вовсе не семейное богатых помещиков, сердобольствующих бедным. А хорошо и это хвастовство своим состоянием! Представьте себе судью, который бы сказал просителю: «Несмотря на то, что я богат, а ты беден, я тебя буду защищать». За такую грубую пошлость министр юстиции (если б он был не Панин) должен был бы сделать ему через Топильского выговор.

Страх перед «Колоколом» нам слишком лестен, мы становимся на стул и целуем его за это в лоб.

Донос на Шувалова и страх перед ним гадок, мелок. Впрочем, хороши и мы, забыли нашего старика Крупова: какого же мы смысла доискиваемся в словах больного, который все забыл, даже Альфреда де Мюссе; иначе бы он знал, что «дверь должна? быть заперта или открыта!»

О Крупов, прими его, возьми его, облей его холодной водой… еще… еще и еще немного

256

ПИСЬМА ИЗ РОССИИ

«…Грустно, грустно и грустно! Не пришлось бы России сказать Александру Николаевичу, как сказала Татьяна Онегину: А счастие было так возможно, так близко!»

Этими поэтическими, но бесконечно печальными строками оканчивается одно из множества писем, полученных нами в последние десять дней.

Письма эти сами по себе замечательны: у испуганных, удивленных людей явилась потребность заявить свое негодование, свой крик боли вслед за неожиданным воскресением николаевского времени.

Твердо перейдем время этого тяжелого испытания, станем добрее и не утратим веры в русское развитие оттого, что слабый государь, спотыкнувшись об Панина, упал в слякоть и грязь лужинских доносов. Его жалчее нас, — «после пятилетнего царствования, наполнившего надеждами сердца римлян, Цазарь изменился!» Речь шла о Нероне; от души желаем, чтоб эти слова римского летописца не повторились будущим Карамзиным.

Нас упрекнуть нельзя. Мы держались до последней крайности, до открытой измены, до преступного назначения Панина, до самоуправства в деле Унковского и Европеуса, до полицейского заговора, вследствие которого нахватали студентов, профессора Каченовского и мы не знаем кого еще.118[118] Мы могли подаваться и уступать, когда главный поток шел своим руслом, теперь другое дело!

Прощайте, Александр Николаевич, счастливого пути! Bon voyage!.. Нам сюда.

«Как? — закричат снова рыбокровные мудрецы, наши Меттернихи en herbe,119[119] наши Оксенштирны в прозябении. — Давно ли вы говорили..? —Пожалуйста, гг. Сперанские in spe, обратитесь с этим вопросом к Александру Николаевичу. Из нас двух честь шанже через половину манежа принадлежит не нам».

Люди умственной выправки и доктринерной шагистики негодуют на наши увлечения событиями, на то, что, плывя рекой, мы вместо прямой линии следуем ее извилинами. Невские стоики, стоящие на неизменной нравственной снеговой линии, не могут нам простить ни смеха нашего, ни наших слез и гордо издеваются над слабым характером, которому холодно в