к николаевскому времени, тогда не только Польше, не только Украине не следует оставаться с Россией, но следует им соединиться, идти на Москву и разгромить все это исполинское здание рабства.

Вот вам весь наш взгляд, и, что бы ни сказали русские патриоты или ваши, мы его не изменим и не изменим ему потому, что мы убеждены в его истине и сердцем и умом.

Меняется у нас не fond, а темы.

Вы с симпатией говорите о небольшой статье моей, писанной в 1854 году, о которой я упомянул в начале письма. Она была вызвана обстоятельствами. Тогда думали, что Польша во время

24

Крымской войны отложится, и мы говорили русским солдатам, стоявшим в Польше: «Ваша участь всех хуже. Товарищи ваши в Турции — солдаты, вы в Польше будете палачами. Вам придется краснеть вашей храбрости… знаем мы, что вы не по своей воле пойдете на поляков, но в том-то и дело, что вам пора иметь свою волю… Не легко неволить десятки тысяч людей, с ног до головы вооруженных». Из этих слов вы видите ясно наше мнение; из их повторения — то, что оно нисколько не изменилось. Но когда вы мне говорите, чтоб я перепечатал в «Колоколе» это воззвание к солдатам, то я вас не понимаю. Разве кто-нибудь говорит о восстании в Польше, о приготовлении русских войск? Зачем же я стану уговаривать людей не поднимать оружия, когда оружие и без того стоит в сошках?

Нет, если мы будем обращаться теперь к солдатам, мы к ним обратимся не с этой речью. Мы им теперь не о Польше будем говорить: мы скажем им о том, чтоб они подумали о смертном грехе усмирять крестьян; о том, что солдат, который штыком или пулей убьет крестьянина, — отцеубийца, что он своим оружием, помогая помещику, сквернит свою сестру, что он своей помощью кладет родную мать под розги и что если он подумает, то увидит, что без его слепого повиновения крепостное состояние рухнет, увлекая с собой все препятствующее освобождению.

Вот что мы будем говорить солдату. И если мы не говорили еще этого, то потому, что вопрос, кажется, разрешится без участия штыков и картечи. Довольно страдал русский крестьянин, довольно орошал он землю потом и слезами, на что же еще его кровь!

Я вам передал добросовестно нашу мысль и откровенно рассказал экономию наших действий. Вы мне поверите, в этом мне служит порукой ваша статья; но есть ограниченные умы и узкие народные ненависти, которых убедить я не берусь, они ненавидят не рассуждая. Возьмите (чтоб не говорить о своих) статьи немецких демократов, кичащихся своим космополитизмом, и вглядитесь в их злую ненависть не только ко всему русскому, но ко всему славянскому… Если б эта ненависть была сопряжена с каким-нибудь желанием, чтоб Россия, Польша были свободны, порвали бы свои цепи, я понял бы это. Совсем

25

не то. Так, как средневековые люди, ненавидя евреев, не хотели вовсе их совершенствования, так всякий успех наш в гражданственности только удвоивает ненависть этих ограниченных, заклепанных умов. По счастию, на этот раз они имеют дело не с рассеянным и бедным племенем, а с частию света.

Между прочим, эта круговая порука славянского мира, которую поняли враги ненавистью, обязывает нас подумать о ней. Одни ли в самом деле судьбы всего славянского мира в будущем или нет?

Вы уже видели, что мы разрешаем этот вопрос федерализацией.

Если Польша хочет иного решения, да будет на то воля ее. Но, разрывая семью, пусть она короче узнает Русь — не служащую, не мундирную — а Русь, пашущую землю, притесненную мундиром, Русь мыслящую и едва начинающую высказываться; тогда она оставит нас без международной ненависти и без горьких слов. Оскорбление народа, с которым она так долго боролась и который имел такое тяжелое и продолжительное влияние на ее судьбы, отбросит на нее самоё темную тень.

В 1853 году, 29 ноября, входя на трибуну польского митинга в Лондоне, я сказал: «Я представился моим польским друзьям не как отрешенное лицо от своего отечества, не как лицо, желающее, чтоб забыли его происхождение, совсем напротив, я прямо говорил о моей любви к России и о моей вере в ее будущность. И они меня так и приняли — случайным представителем будущей России, той России, которая ненавидит преступления своего правительства и хочет смыть с себя кровь польских мучеников!»

Этими словами, которые были покрыты рукоплесканиями ваших соотечественников, позвольте мне заключить мое письмо.

12 января 1859.

ПИСЬМО ТРЕТЬЕ

Милостивый государь, изложив так недавно мое мнение о польском вопросе, я не думал, что мне снова придется, и так скоро, приняться за перо, чтоб говорить о том же деле.

26

Правда, я получил с тех пор несколько писем и одну польскую статью, очень лестную для меня, под заглавием «Б16шко Prawdy», но как ни она, ни всякие вызовы на полемику не могли ничего прибавить к ясности вопроса, то я и решился не печатать ни писем, ни статьи и не начинать полемики.

Какие бы разномыслия у нас ни являлись с разными оттенками польской эмиграции, от социалистов, с которыми мы всего ближе, до олигархов партии князя Чарторижского, с которыми мы всего дальше, — мы слишком уважаем их веру, их твердость, их несокрушимое постоянство в несчастии и слишком сознаем все зло, сделанное Польше русскими руками, чтоб быть их противниками; скорее мы вынесем несправедливость к нам, чем будем поднимать усобицу. Вот почему мы и решились во всех случаях, когда личное несогласие, не имеющее общего интереса, будет приводимо к речи, пользоваться тем правом, которого у нас не отнимал сам Николай, — правом молчания .

Но, только что я принял это решение, пришло ваше письмо.

Уже то самое, что оно пришло из Польши, придает ему большую важность. Сверх того, в нем видна такая обдуманность, такая завершенная, замкнутая мысль, такое энергическое убеждение, что я счел долгом своим сказать, почему я его не помещаю в «Колоколе».

Не помещаю я его за его тон. Не за его тон со мною, совсем напротив, вы слишком высоко поставили мои труды, мне остается вас много и много благодарить за все ваши отзывы. Но не обо мне речь, о себе я помещал самые заносчивые письма. Нет, я не печатаю вашего письма за тон, с которым вы говорите о России и русских.

Отрицайте все, что я утверждаю, отрицайте новую силу, входящую Россией в историю, разрушайте одну за другой наши надежды… что хотите, это будет мнение, мы об этом будем спорить; говорите о страшной гангрене рабства и’ воровства, о грабеже, превращенном в администрацию, о подлом уничижении, принимаемом за обязательную нравственность, о китаизме чинопочитания, о богопочитании царя — я сей час все это помещу, хотя и трудно вам больше сказать об этом, чем мы говорим. Но я не могу по совести допустить гуртовых обвинений,

27

падающих на целый народ, ничего не доказывающих, кроме раздражения.

В заключении моего второго письма о России и Польше (34 лист «Колокола») я сказал: «Если Польша хочет иного решения, да будет на то воля ее. Но, разрывая семью, пусть она короче узнает Русь, — Русь не служащую, не мундирную, а Русь, пашущую землю, притесненную мундиром, Русь мыслящую и едва начинающую высказываться. Тогда она оставит нас без горьких слов. Оскорбление народа, с которым она так долго боролась и который имел такое тяжелое и продолжительное влияние на ее судьбы, отбросит на нее самоё темную тень».

Я действительно не понимаю, какая цель в том, чтобы растравлять едва закрывшиеся раны, поддерживать озлобление, повторять упреки, смотреть назад — когда надобно ринуться вперед, и это в то время, когда ни один порядочный русский и не думает оправдывать всех ужасов прошедшего.

Вот что вы говорите в начале письма: «Мы прежде всего благодарим вас от души за благородную и откровенную речь, с которою вы обратились к полякам. Она звучит в ушах наших звуками такими новыми, ее смысл так резко противуположен заповедям петербургских наших Моисеев, что мы невольно увлекаемся ею и гордое молчание политического колодника заменяем на откровенное сознание всего, что у нас лежит на сердце. Мы были удивлены, сознаюсь вам откровенно, когда дверь темницы нашей отворилась и перед нами предстал русский, вовсе не похожий на знакомые лица Новосильцовых, Мухановых и Бибиковых».

Вы удивились оттого, что вы не знаете ни России, ни современного движения умов в ней, ни русской литературы. А можно ли судить страну, не имеющую политической трибуны, не зная ее письменности, т. е. не выслушав ее. Если б вы были знакомы с внутренней русской жизнию, то вас бы нисколько не удивило, что я не похож на Бибикова; вы увидели бы, что с начала нынешнего века одна кучка людей за другой постоянно выходила из забитого фронта, очень хорошо зная, чему подвергалась, и говорила: «Умирающие проклинают тебя» — чудовищному

самовластию, и все они, шедшие на виселицу, на каторгу, на поселение, в казематы, нисколько не походили ни

28

на Муравьева, ни на Новосильцова, ни на Рожнецкого, ни на Абрамовича… Вы слыхали о декабристах — а знакома ли вам деятельность таких людей, как Белинский, как Грановский, образовавших целые поколения молодых людей? Знаком ли вам объем, в котором обсуживается вопрос поземельного владения в русских обозрениях и журналах? Я сомневаюсь.

Вы выходите совсем вооруженным, но ваше рыцарское забрало мешает вам разглядеть противника. Снимите средневековые доспехи, тогда вам будет легче понять нас — всего менее средневековых.

В нашем смирительном доме, где нам не позволяли ни двигаться, ни говорить, мы, скуки ради, перебирали на свой страх дела, давно порешенные в Европе и сданные в архив; и нашли, что большей частью они или вовсе не решены, или решены пристрастно… От этого мы спрашиваем, доискиваемся там, где западное воззрение справляется и отвечает.

Мы спрашиваем, например, может ли человек отвечать за свои поступки, сделанные в другой возраст. А вы не сомневаетесь народ целый отдавать под уголовный суд за ряд событий, совершенных прежними поколениями. Как будто история развивалась так обдуманно, преднамеренно и сознательно, как ходы шахматного игрока?

Неужели вы еще верите, что есть народы доблестные и народы преступные, народы самоотверженные и преданные и народы алчные и своекорыстные? Эта точка зрения Израиля и Франции не может вынести никакой критики. На этом основании три поколения бранили «коварный Албион» и хвалили «великодушных галлов». Какие же в самом деле между народами Каины и Авели? Разные народы, как разные животные породы, различаются свойствами, а потом развитием, столкновениями. Все народы — страшные эгоисты, все лили реками кровь свою, чужую, все