декабре и жарко летом.

Но ведь это происходит оттого, что наши положения розны. Они ведут народ, внушают ему, для его собственной пользы, как следует идти на английский манер, как на французский. Мы, материально оторванные песчинки проснувшейся толпы, массы в России, — мы только сильны инстинктом, по которому угадываем, как у ней бьется сердце, когда оно обливается кровью, и что она хочет сказать, да не может.

На это мы воротимся. Теперь обращаемся к письмам. Мы передадим только фактическую часть и слухи.

Мифы и легенды, ходящие о назначении Панина, очень замечательны. Один корреспондент пишет, что «Муравьеву и Панину поручено было опечатать кабинет Ростовцева. Государь сам явился туда и застал Панина одного; ждет час, другой, Муравьева нет. «Ну, так я тебя назначаю председателем комиссии». Ben trovato!120[120] Нелепости должны быть основаны на глупой случайности. Когда люди играют в жмурки, в том -то и забава, что они не знают вперед, кого именно поймают за полу. А ведь если б государь поймал и Муравьева, тоже бы не бобра убил. Досадно, что на эти petit jeux121[121] приглашаются только

258

свои дворовые, а то, пожалуй, случай бы пал на парижского Киселева, понявшего общину еще при Николае, или на старейшего бойца за освобождение крестьян с землею Н. И. Тургенева. Они повели бы дело лучше прежнего. А то, как весь embarras du choix122[122] — между Адлербергом старым да Адлербергом молодым, Паниным долгим да Долгоруким недальним, тут выбора нет. Тут и Диоген с своим фонарем, кроме Буткова, ничего бы не сыскал.

Не хуже и другая легенда. Назначению Панина (и это пишут двое корреспондентов) содействовала императрица «вследствие экономических и религиозных идей своих, которые не сходятся с мыслию освобождения крестьян с землею!»

Действительно, ни пиетизм, ни политическая экономия не доведут до надела землею. Это мнение чисто немецкое, т. е. вредное, но logisch consequent123[123]. Христианство требует, чтоб все мы были нищими и немного бродягами; сверх того, оно поучает, чтоб мы заботились о ближнем больше, чем о самом себе, потому и не мудрено, что, оставаясь еще в мирском довольстве, государыня возжелала прежде освободить крестьян от временной земли, облегчая им тем самым надел вечный — пашни райские — десятинами бесконечными, от века засеянными, и притом семенами не от житницы, не от зерна!

Мы не обвиняем императрицу в том, что она думает разом по учению апостолов Христа и апостолов Мальтуса и что она не знает русского вопроса. Но зачем же ей мешаться в такие иностранные дела, как освобождение наших русских крестьян, как надел их нашей русской землей?

По третьему сказанию, повествуется, что Панина назначил государю Ростовцев, умирая. Этому трудно поверить; неужели он хотел заключить свою карьеру как начал, или разве он умер в бреду?

Что касается до героя романа, т. е. до Виктора Никитича, он тотчас начал действовать, как стрихнина, наводя столбняк

259

и окоченение на все живое мертвящим формализмом и убийственной буквой. Вот чем занялась эта голова на шесте, призванная опошлить великое дело освобождения: она велела «членам комиссий являться в вицмундирах или фраках, велела составить ведомость делам решенным и нерешенным, имеющим быть обсуживаемыми и не имеющим быть обсуживаемыми».

Но и сами комиссии, по какому-то ясновидению, иногда посещающему людей перед смертью или бедой, ошалели, предупреждая стрихнинное действие Ивана Великого юстиции. «В административном отделении князь Черкасский снова возбудил вопрос о розгах и числе ударов (это просто мономания у этого человека!), ему возражали, что он уже отказался от розог печатно, на это он отвечал, что «одно в печати, а другое на деле», прибавляй карамзино-ансильоновским стилем: «Кто хочет популярности, тот может говорить против розог (кто против бога и великого Новгорода!), а кто серьезно мыслит, тот не может не признать их необходимости». (Непременно спрошу у Стюарта Милля, у Прудона и за неимением Гегеля — у Фейербаха, вот и узнаю, серьезно ли они думают или нет). Говорят, что ему сильно возражал Соловьев, и когда баллотировали черкасское предложение, оказалось, что голоса разделились пополам. Гамлетовский вопрос, переложенный на русские нравы — бить или не бить и, если бить, то сколькими ударами? — перешел в общее собрание; там произошло то же равенство. Голос председателя Булгакова (коего упражнения в риторическом стиле мы имеем) должен был дать перевес. Жаль сделалось велеречивому председателю секолюбивого князя, и он склонился на сторону розог; они-то послужат торжественными ваиями, которыми члены умилостивят у врат града Иакова, когда из Кафернаума юстиции будет въезжать в них Панин, сидя на скромном Топильском.

Говорят, что либеральные защитники розог извиняются тем, что разрешены только двадцать ударов (экие дикие татары, пусть прикинут на счетах 20 + 20 + 20 + 20 = сколько будет?). А впрочем, пусть останутся розги в самом деле во все продолжение нелепого переходного состояния как памятник гнусной, позорной, не аристократической касты, а касты палачей

260

и плантаторов. Честь и слава гражданам, не ищущим популярности и поддерживающим свирепые и кровавые аппетиты сословия, которому, может, без этого народ простил бы прошедшее! 124[124]

261

ПОЧТА В РОССИИ

Нас спрашивает один торговый дом в Манчестере: «Отчего письмо, отправленное из Одессы в Англию и нефранкированное, плотится здесь 11 1/2 пенсов, а письмо, отправленное также нефранкированное в Одессу, плотится там 72 к. (2 шил.); если же письмо здесь франкировано 11 1/2 пенсами, там заставляют приплачивать 25 коп».

Отчего?.. Побужденные патриотизмом, мы объясняли, что причина происходит оттого, что расстояние от Англии до Одессы гораздо больше, чем от Одессы до Англии. Ну — а келейно-то можно сказать, entre nous, — оттого, что почтовое ведомство крадет.

Ну уж крали бы у своих, все было бы шито и крыто; русский знает свой habeas corpus — что всякий имеет право быть обворованным казною и воровать казну. Зачем же англичан-то мешать в семейные удовольствия?

В свою очередь и мы теперь спросим всех почтенных особ, умеющих отгадывать ребусы, в Манчестере, Бирмингаме и Ливерпуле: нельзя ли узнать, отчего, «каких ни вымышляй пружин» и как дорого ни плати, нет никакой возможности получать вовремя русские периодические издания? Они иногда опаздывают три, четыре месяца, иногда приходят разом от двух месяцев. В последнее время в Лондоне были получены январские и февральские книжки за 1860, а декабрьских за 1859 до сих пор нет!

Кто тут виноватый: редакторы, книгопродавцы, прянишковские почтальоны или

тимашевские слушальоны?

К тому же porto совершенно произвольные; разве нельзя в

262

каждом журнале, печатать цену с доставкой в пять или шесть главных городов Европы?

Хоть бы редакторы к празднованию тысячелетия России постарались, чтоб их издания рассылались сколько-нибудь лучше чем в те времена, когда Рюрик пришел с своими сотрудниками из Жмуди.

263

LA VÉRITÉ SUR LA RUSSIE (PAR LE PRINCE PIERRE DOLGOROUKOFF, PARIS, 1860)

Если б наши европейские читатели нас спросили, какая партия, какое мнение управляет теперь Россией, мы были бы очень затруднены; современный ход дел у нас представляет постоянную, ежедневную борьбу бюрократии, опертой на камариллу (на дворню) и на тайную полицию, против общественного мнения и истинных выгод страны, представляемых образованной частью дворянства, всеми серьезными в честными людьми в России, русской литературой, которая своим высоким пониманьем и добросовестностью принесла огромную пользу стране в продолжение пяти лет, прошедших после дикого царствования Николая. Это жалкое положение беспрерывной борьбы исполнено опасности в будущем. Петербург — театр интриг с самого основания своего — наполнен ими больше, чем когда-нибудь. В решительную великую минуту начатых реформ вопросы о лицах, самолюбивые соперничества и, всего более, страсть стяжанья мешают всему и сбивают с дороги. Правительство в России похоже всего больше на корабль, носимый по океану без всякого направления. Капитан исполнен прекрасных намерений, но мичмана, рулевые и кормчие — тупости невероятной. Между ими и пассажирами глубокое отвращение и постоянная борьба. Капитан не решается их заменить более способными, он ждет, пока старые перемрут, т. е. пока и те состарятся и будут желать одного покоя. В ожидании корабль может удариться о скалы!..

Лишь бы пассажиры спаслись, а что касается до моряков и корабля, туда им и дорога…

Автор полагает, что мы, как социалисты, не будем согласны с его конституционными стремлениями. Мы думаем, напротив, что есть обстоятельства, при которых нельзя избегнуть этих переходных форм, они столько же необходимы беснующемуся самодержавию, сколько камзол беснующемуся вообще. Мы думали, что петербургское императорство могло еще сослужить одну службу, разрубая им самим скрученный узел крепостного

состояния. Такие перевороты должны разражаться, как громовой удар, являться, как Минерва, с копьем в руке, в латах и шлеме. Не тут-то было, наше самодержавие оказалось недоросшим до энергического решения — и не мудрено, оно не знало чего хочет и спрашивало то тех, то других, чтоб узнать свое желание. Такую власть надобно взять в опеку, пока она не наделала больше бед. А чего нельзя ждать от власти, которая из карбункула Ростовцева развила Панина?

Давно ли было дело Огрызки, оно всех удивило и всего больше государя, он был поражен своей жестокостью, решительностью и, покраснев до ушей, велел выпустить Огрызку. «Но счастливые дни в Аранхуеце прошли!» Теперь государь не краснея ссылает без суда Унковского и Европеуса и судит не судебным местом Головачева. Снова подымаются в пудретное заведение Тимашева и Ко мифические доносы, берут студентов, берут бумаги, берут профессоров, бессловесный Иван Лужин становится, как Щервуд, Лужин Верный. Разумеется, что в таком положении всякого рода перилы, плотины, gardefous125[125] со стороны общества против Зимнего дворца очень хороши.

Князь Долгоруков хорошо делает, что печатает по-французски, наши бюрократы боятся огласки, особенно на французском языке — дамы прочтут и французские тайные советники… Как-то все перед французом стыдно. И Потемкин (из которого у нас умели сделать интересного героя), ударивши в лицо (само собою разумеется) русского полковника, сконфузился, увидевши Сегюра, и стал извиняться перед ним и пороть какую-то дичь. Но зачем же автор лишил своих гербев имен, мы любим их во всей их конкретности, с их именем и отчеством, с их волом и ослом, с их чином, ростом, кавалериями, фамилией и Топильским. Помилуйте, чего их жалеть!

В заключение попросили бы мы почтенного автора сообщить нам подробности о том, какие средства хотели употребить бюрократы и другие казнократы, чтоб остановить «Колокол» (ст. 336—337); мы действительно не знаем, а должно быть, хорошо.

265

ТАЙНОЕ ЯВНО

На диспуте Погодина и Костомарова явился Тимашев и сел подле кафедры Костомарова. Говорят, крики «прочь от кафедры, прочь от кафедры!» раздались со всех сторон. В силу этого III отделение велело сделать большой виноградный лист, который будут держать перед Тимашевым два жандармских штаб-офицера, одетых нимфами

«БИБЛИОТЕКА» — ДОЧЬ СЕНКОВСКОГО

Сенковский так же принадлежит николаевскому времени, как шеф