корпуса жандармов, подслушивавший Дубельтом, как Клейнмихель, исправлявший высочайшие пути сообщения, как неприхотливая «Пчела», находившая даже в николаевском царствовании мед, как комиссариат, постоянно победоносный над русской армией, как камелеопардал без задних ног — Панин, как Муравьев, что вешает, Муханов, что на Висле, и пр. и пр.
Положение Сенковского было поэтичнее и независимее этих государственных квартальных, он не был в самом деле на службе, а с горя и по влеченью создал себе место вроде императорского и царского Мефистофеля. Именно в этом качестве он и затеял журнал, который было вредно читать, и — Geist des Widerspruchs126[126] — назвал его «Библиотекой для чтения». Основная программа его была проста — она была целиком взята из разговора Мефистофеля с студентом.
Николай умер.
Сенковский умер.
Россия и «Библиотека для чтения» остались в расстроенном состоянии — но живы.
Об наследнике Николая и об России мы довольно говорили, о «Библиотеке для чтения» и о мефистофелидах очень мало. Это было вовсе не от невнимания, а оттого, что мы минуем говорить о русской литературе из разных гигиенических соображений. Великие зл ы е духи, точно так же, как великие люди, редко оставляют достойных наследников. Сын Кромвеля, сын
267
Богдана Хмельницкого и «Библиотека», урожденная Сенковская, показывают, что это случается не только в Великобритании и Малороссии, но и в Петербурге.
Главное намерение — быть злым дух о м — осталось у новой редакции — но без остроты в крови, а с одной золотушной хилостью, с дурными привычками эстетического жеманства, старонемецкого бегства от общественных вопросов, выражавшегося, неприличной радостью при встрече рассказа, где они обойдены, стихов, в которых бесплодно испаряется мление души, чуждой сует мирских.
Хотя и досадно было, однако мы молчали, предупредивши раз, что это дело опасное. 127[ 127]
Но на днях мы прочли, и то не в «Библиотеке для чтения», а в «Отечественных записках» за декабрь, которые, благодаря компании diu roulage Adlerberg — Prjanischnikoff , пришли в Лондон в половине апреля, ответ (слабый и бедный) на статью против Марка Вовчка, помещенную в ноябрьской «Библиотеке для чтения», вовсе не приходившей.
По опилкам можно судить о достоинстве металла. Это чистое железо с крестьянских колодок… Halte là128[128], господа! — Есть пределы, далее которых «Колокол» не выдерживает и должен треснуть — или звонить. Мы не на откупу у Панина и Муравьева с Ко мы звоним не по чинам.
Задача Мефистофеля совсем не в том, чтоб говорить безнравственные вещи с серьезным доктринаризмом да и принимать это tout de bon129[129] за истину. Сбивающие с сердца сентенции и бездушные остроты гётевского Мефистофеля не покрывают своим мерцанием внутреннего сознания их пустоты и призрачности, и иное воззрение просвечивает во всей поэме, примиряя с преднамеренными диссонансами.
Желчевая, закусившая удила насмешка Сенковского была месть, была досада, отражение обстоятельств, отрицательное раскаяние в своей слабости, была маской, но никогда не была убеждением; почтительная дочь его, принимая за в самом деле
268
эту лихорадку мысли и слов, начала проповедовать воздержание от сердца, действительное статское равнодушие к людским делам и легкий эстетический эпикуризм. Это уже не ирония, а доктрина.
Много смешного, нелепого, уродливого является в нашем литературно-ученом мире, мы никогда не затрогиваем этих сторон.
Что за беда, если люди, не смевшие громко сказать слово при трех свидетелях, теперь решают публичными спорами арифметические и этнографические вопросы. Что за беда, если они дают обеды со спичами какому-нибудь «знаменитому иностранцу», удивленному своею знаменитостью, о которой он не подозревал. Что за беда, если и он, оправившись, начинает чувствовать свое величие и, как граф Нулин, радоваться, что у нас «умы уже развиваться начинают», и желать, чтоб мы просветились наконец. Да и в том нет беды, если напоказ перед «знаменитым путешественником» двое или трое учеников выйдут на диспут, и один, как
Утешительный, говорит, что человек весь принадлежит обществу, а другой, как практический Швохнев, уверяет, что человек принадлежит обществу — но не весь.
Все это смешно, но все же лучше публично решать ученые вопросы и делать знаменитых людей для обедов, чем бояться произнесть слово при посторонних и делать обеды для «их высокопревосходительства, глубокоуважаемого и сердечно чтимого начальника, начальника и отца».
Но когда редакция журнала берет перо для того, чтоб в торжественную минуту государственного покаяния, в минуту борьбы между отстаиванием неправого стяжания и отречением от застарелого преступления своими софизмами ослабить тот ужас, который овладевает нами по той мере, по которой мы вглядываемся в домашнюю контору, в застенок передней и сераль девичьей, когда она разглагольствует для того, чтоб прикрыть иссеченные спины изнасилованных женщин высокомерной улыбкой, отводя глаза нищих умом к другой стороне вопроса, тогда мы зовем ее на лобное место!
Извольте видеть — слабые нервы петербургские не выносят таких ужастей, таких отвратительных картин… Да ведь и распятие, когда на него смотреть без веры и без любви, — возмутительная
269
тительная картина — и этот мясник Рубенс, и этот палач Рембрандт чему обрадовались, представляя всяких смердящих Лазарей да корячащихся в агонии разбойников на кресте ?.. Им бы нарисовать все части Гиббоновой книги о падении Рима , тогда было бы понятно, что и римлянин мог иной раз повесить невинного, но что это редкий, исключительный случай, не сообразный с «благодушием» римских начальников когорт и департаментов!
Пожалуй, можно указать на Гуда, подслушавшего, «не выходя из кабинета», страшное рыдание бедной needle woman, вместо того чтоб положить на куплеты теорию уничтожения пауперизма, или на Диккенса с его Оливером Твистом и героями, сорвавшимися с виселицы, о которых он рассказывает подробности shocking… И что тут рассказывать — стоит «усилить» полицию, а главное веревки и палачей , их как рукой снимет… Но ведь Гуд и Диккенс для своих героев не унижались до русских «псарей» и «крепостных нимф», отдаваемых насильно замуж, а брали хоть и плебеев, но все английских.
Для полной бережи нерв редакция успокоивает нас и себя тем, что в повестях «писак» против помещичьего права все преувеличено, что жестокости редкость, что наши помещики, точно пеликаны, готовы своих мужиков кормить грудью.
Так-с!
Да разве «Библиотека» не читает «Колокола»? Листа ведь нет, где бы не было какой- нибудь каннибальской истории, или Гутцейта, насилующего детей, или усмирения вроде Эльстона-Сумарокова. Генерал Кандыба, штабс-капитанша Баранова, помещица Клопотовская и сотни других — это не мифы. «Но много ли они засекли в сравнении со всеми рождающимися в России?» Это правда, и зачем это вся Европа хлопотала, когда папа украл мальчика Мортару? Ведь не всякий же день св. отец крадет по нескольку детей.
Нас вот что удивляет: когда эти рассказанные стоны наших крестьян и дворовых успели до того раздражить опустившиеся нервы «Библиотеки», что она называет их «мерзостно¬отвратительными картинками», как будто это известные ободрительные изображения, тоже сильно действующие на нервы?.. Помилуйте, пять лет тому назад людей ссылали в Сибирь
270
если они не разделяли мнения «Библиотеки» о благодушии помещиков.
«Мне тебя-то, матушка, стало жаль, — говорит Недоросль, — что ты очень устанешь (колотивши отца)».
В самом деле, что вы так расстонались, барыню обеспокоите, барыня антологию в книжке изволит читать.
…Итак, горемычные, пропадайте без вести. За ваши предсмертные муки на конюшне, за ваши слезы девичьи, слезы матери о поруганном ребенке, за ваши мученические существования от колыбели до могилы вас ждет свирепое забвение. Вопль ваш исключится из песни, изнуренный образ ваш вытолкают взашей из сказки. Кто поминает о прошлогодней траве, о разоренном муравейнике?
…Жизнь ваша, заеденная хищным помещичеством, не отзовется ни угрызением совести, ни примиряющей слезой; даже в книге, в этой общей родительской субботе всего схороненного, не помянется она. От ваших грусть наводящих теней отвернется пасоконосный потомок ваших господ. Да и в самом деле, что за беда, что такого-то «псаря» отодрали; а такую-то «девчонку» выдали замуж поневоле. Из-за этого если б освобождать крестьян, «игра не стоила бы свеч» . Дело не в том, а в глубоких экономических соображениях. 130[130]
Но этого не будет!
И лучшее доказательство, что не будет, — это появление таких изящных в своей сельской свежести рассказов, как те, которые навели «Библиотеку» на ее безобразную выходку.
Рассказы эти, попавшиеся нам в руки с другими книгами, вовсе нам не известными, остановили нас именем переводчика. Прочитавши, мы поняли, почему величайший современный русский художник И. Тургенев перевел их.
В петербургских болотах, в московской пыли не растут такие дубравные цветы; тут все чисто и здорово, неистощенная земля, непочатое сердце, тут веет полем после весеннего дождя, веет
и проклятьем русского поля — господским домом; шум листьев, лепет, жужжанье не заглушают ни плач «девчонки», оторванной на веки веков грубым насильем у матери, ни вопль «псаря», стегаемого zu ипавШеИвсМЗЩЗД… Украинец-рассказчик не брезглив, — ведь и природа не брезглива, — он не прячет своего кровного родства с «девчонкой» и не стыдится, что слезы его льются на грязный посконный холст, а не на мягкое «пате» (непременно Гамбсовой работы)!
А сказать вам, отчего он не стыдится? Оттого, что в этих девчонках, в этих псарях он почуял — именно сердцем, которое вытравляют столичные доктринеры, — заморенную силу, близкую, понятную, кровную нам. Оттого-то и слезы его не наполняют душу одним безвыходным поедающим горем — а дрожат, как утренняя роса на сломанных и истоптанных цветах; их не воскресят они — но другим возвещают зорю!
272
НОВОСТИ ИЗ РОССИИ
Начнем с следующей, приятно успокоивающей вести, помещенной в 74 № «С.-П. ведомостей» под рубрикой «Россия».
В четверг, 31-го марта, в малой церкви Зимнего дворца сподобились приобщиться святых Христовых тайн: их императорские величества государь император, государыня императрица Мария Александровна, их императорские высочества: великие князья Алексий и Сергий Александровичи, великая княжна Мария Александровна и великие князья: Константин Николаевич, Николай и Константин Константиновичи, Николай Николаевич «младший», великие княгини Александра Иосифовна и Александра Петровна и великие княжны Ольга и Вера Константиновны.
Затем сообщим читателям, что исполнение священных обязанностей не имело никакого влияния на течение дел, а только собственно на русский язык, который принял церковно¬мистический оттенок. Мы читаем в той же газете:
На докладе Святейшего синода о трех избранных кандидатах иа вакансию викария санкт-петербургской епархии, епископа ревельского, в числе которых первым назначен был ректор санкт-петербургской духовной семинарии архимандрит Леонтий, с тем чтобы наречение и посвящение удостоенному епископского сана произвести в Санкт -Петербурге 5-го марта, собственною его императорского величества рукою написано: «Быть
первому, а в прочем быть по сему».
Вы поняли? Мы — решительно ничего!
Но если царский язык неясен в таком смутном государственно-церковном деле, то царская воля на подавление языка вообще несомненна и ясна как день. Устрялов напугал царевичем Алексеем. Пожалуй, эдак и бог знает что расскажут о всех псевдо-Романовых. А посему цензура получила строжайшее приказание
273
