не пропускать о лицах, принадлежавших к царской фамилии и живших после Петра, кроме, (разумеется, о их высочайшей добродетели и августейшем милосердии, например: говоря о Петре III, надобно непременно упомянуть о его уме; говоря об Екатерине II, удивляться ее целомудренности; говоря о Павле, с восторгом отозваться о его сходстве с Аполлоном Бельведерским; говоря о Николае, упрекнуть его в мягкой кротости и излишней любви к науке, которую он неумытно пересаживал тридцать лет в дальнейшие провинции Сибири, и пр. Обобщая эту систему предупреждения и пресечения гласности, Горчаков исцросил высочайшее разрешение распространить вуаль, дарованный послепетровским Романовым на a) Людвика-Наполеона, Ь) австрийского императора…
В Москве Щербинин (сенатор по департаменту Кирилла и Мефодия, втеснявший католикам православие, «Кол.», л. 63) с своим зятем, с «Прибылью» и с успехом занимается отрезыванием и урезыванием языка и не только с Прибылью, но с Росковшенком и Бессомыкиным (что за имена, как это в цензуре их пропустили?).
Служащий в тайной полиции и известный читателям «Колокола» как ученый путешественник Гедерштерн пожалован в тайные советники с оставлением при тайной полиции… Хранить бы это все в тайне, зачем нам знать, как правительство любезничает с тимашевским застенком.
274
ЗА ПЯТЬ ЛЕТ132[132]
Прощайте, Александр Николаевич, счастливого пути! Bon voyage!.. нам сюда!
«Колокол», 15 апреля 1860
Случайно предпринятое издание политических статей наших, разбросанных в «Полярной звезде» и «Колоколе» за последнее пятилетие, получает особенный смысл по угрюмым событиям, при которых является наш сборник. Обстоятельства делают из него пограничный столб. Мы опять входим в какуто-то новую область хаоса и сумерк и снова должны переменить нашу одежду и наш язык именно потому, что мы неизменно остаемся верными своим убеждениям. Известная глубина необходима для плавания, и выбор фарватера зависит не от нас, а от потока; мы пойдем по всем его изгибам — лишь бы идти вперед к нашей цели и не стать на мель… воображая, что двигаемся. Пять лет тому назад Мы в первый раз после семи страшных годов, проведенных в похоронах лиц, народов, надежд, верований, взглянули несколько светлее на будущее, вздохнули, как выздоравливающие после тяжелого недуга.
Неверная полоса бледного света занялась на русском небосклоне. Мы ее предчувствовали, предсказывали середь темной ночи, но не ждали ее так скоро — на ней-то сосредоточили мы все наши остальные упования и осколки всех надежд. Западу мы были уже настолько чужды, что его судьба не составляла больше для нас жизненного вопроса. С глубоким интересом, с сочувствующей печалью следили мы за мрачно развивавшейся
275
трагедией его, но, укрепленные сведанным, благословляя великое прошедшее, собирались, как Фортинбрас после повести Горацио, продолжать свой путь.
На нем мы не далеко ушли — нас остановило какое-то болото без конца, которого мы не ждали и которое грозит без шума и грома неказисто утянуть мало-помалу последние силы топкой, скучной грязью, размягчая отчаяние надеждами и разводя ненависть — сожалением.
Неужели мы опять ошиблись? Может, он только не в самом деле, оно пойдет; мы снова ошиблись во времени, обрадованные бледным рассветом; мы не ввели тех стихийных, темных, непреодолимых туманов, над которыми свет не имеет власти или должен бороться с ними целые поколения.
Роковая сила современной реакции в России, — реакции бессмысленной, ненужной, — оттого так трудно сокрушима, что опирается на двух твердынях гранитной крепости — на тупоумии правительства и на неразвитости народа.
Тупость понимания — власть, сила, величайшая ирония над разумом и логикой. Неразвитие не так упрямо, но оно уступает только одному времени, долгому времени. Это-то нас и повергает в отчаяние, мы скорее готовы поступиться всем — достоянием, свободой, чем временем. «Time is money», — говорят англичане, — как можно, гораздо дороже, гораздо больше: время — мы!
Но как бы ни была естественна досада, снедающая человека, когда он видит, что «счастие было так возможно, так близко»133[133] и ускользает от неловкости пальцев; как ни естественен тот ужас, овладевающий нами, когда мы кричим путнику, не замечающему пропасти под ногами, и чувствуем, что голос наш недостигает, — все же надобно смириться перед истиной и вместо упорства и траты сил в отстаивании своих путей, занесенных реакцией, идти той тропинкой, по которой можно дойти. В этой изменяемости при постоянном стремлении состоит все творчество природы, все богатое многообразие ее форм при единстве простоте начал и целей.
Надобно найтиться в новом положении. Правда, что мы
276
выходим беднее из пятилетия добрых надежд, но зато и грузу с нами меньше на болотистый путь.
Мы думали, что самодержавие может еще в России совершить подвиг освобождения крестьян с землею. Такого рода спутанные узлы, около которых накипела старая неправда, где интересы перекрещиваются с справедливостью и нравственные понятия расходятся с положительным законодательством, громовой удар решает часто лучше всех контроверз и словопрений. Так мы и думали. Что же вышло? Самодержавие, никогда не задумывавшееся ни над чем, проливавшее кровь и слезы с бездушием локомотива, встречающего препятствия, застенчиво остановилось, произнеся слово «освобождение с землею», и стало советоваться с генералами и бюрократами, с молодыми учеными и «ветхими» невежеством стариками. Этого было мало, оно созвало каких-то нотаблей и велело им молчать свой совет. Все это вместе — невольное сознание, что у императорства нет больше веры в свою нравственную силу, в ту кровную связь с народом, по которой правительство и революционер чуют, что имеют право дерзнуть!
Статья наша 1 января 1860 была последним усилием, которым мы себе еще доказывали возможность «улучшения быта» императорского освобождением его от грубой и невежественной дворни, от тлетворной, мертвящей бюрократии.
Но уже Александр II, испуганный какими-то призраками, держался за бесконечные фалды Панина и говорил ему: «Ты меня не обманешь!»
Это своего рода отречение.
Александр II пустил пращу, и в этом его историческое значение; куда она долетит — вне его власти, это даже не зависимо от того, обманет его Панин или нет. Не есть ли это царское колебание своего рода vivos voco! Не есть ли это колокол, напоминающий меньшинству совершеннолетних, что пора свои дела делать самим, что полно надеяться всего от правительства. Оставим его при его административных занятиях и дипломатических сплетнях.
Отойдемте от его плацпарадного места и займемся своими делами, пусть оно стоит, как Невская пирамида, храминой, в которой живет умерший.
Убедимтесь, что от правительства ждать нечего. Без Ахилловой
277
ловой пяты для разума, занятое хранением старого ритуала и канцелярских форм, довольное пышным облачением и материальной властью, оно будет иной раз под влиянием современного тока идей судорожно протягивать руку к прогрессу, всякий раз пугаясь на полдороге… Все это, может, продолжится долго, по крайней мере до тех пор, пока кто-нибудь посмелее заглянет под занавес и увидит не то, что император умер, а что правительство приказало «долго жить народу!»
Кому не случалось видеть старые цитадели, мрачно стоящие целые века? С тех пор как они рассылали смерть врагам, новая жизнь обрастала их венком улиц, садов, дворцов, раздаваясь шире и шире в поле и примыкая теснее и теснее к бойницам с своими ржавыми пушками, возле которых ходит в деловом безделье часовой, а внутри воробьи вьют гнезда. Сменяются поколенья, и вдруг всем представляется вопрос: зачем эти стены, ни от кого не защищающие, зачем содержится гарнизон, о чем ходит рапортовать коменданту всякий вечер праздный шалун с седыми усами? Городу становится смешно; и вековая крепость идет на мусор, а жизнь быстро покрывает рубец своими полипниками и ячейками.
Такой грозный кремль представляет наше правительство. Все взято в реквизицию комендантом, все, как и следует в осадном положении, nolens volens служит. Россия представляет небывалое зрелище государства, в котором все, признанное человеком, состоит сплошь из чиновников, военных или гражданских.
Литература, университеты и крестьянская изба одни не участвовали положительно в утверждении и поддержании самодержавного канцелярского порядка, принятого за цель государства. На подавленную избу не обращали внимания; одни расколы гнал по временам экзекутор, как нарушение церковной формы. Литературу и университеты действительно и ненавидел знаток своего дела — Николай.
Целый народ был под опекой, как какой-нибудь недоросль. Покойный опекун дошел до того Геркулесова столба, что частным людям не позволял на свои собственные деньги строить железные дороги!
За этим оставалось народу окончательно убедиться, что он недоросль, сделаться зоологическим видом и спокойно остановиться в соседстве с хивинцами, бобрами, киргизами, лемурами. Но именно тут-то и оказывается, где жизнь в самом деле. Раб, скованный по рукам и по ногам, прошнурованный и привязанный к «делу», без речи, запутанный сетями бюрократии, отданный в солдаты и высеченный, вздрогнул от нашествия иноплеменного врага , натянул свои мышцы и на краю позора почувствовал свою силу и подозрительную крепость казенных веревок, как будто и эти заготовляются в комиссариате.
Вздрогнул и царь, открыл и он глаза… молчание степи, воровство возле, воровство вдали, ни теплого взгляда, ни человеческого лица, ни преданности, всё застегнутые воротники, всё по форме сшитые и хорошо пригнанные мундиры… внизу стон, армии гибнут, раскаты пушек, зарево, корабли тонут, кровь течет… депеша из Евпатории вывалилась из рук, и он умер.
Россия дала пять лет ожидания за несколько добрых слов, за желание добра. И что же вышло? Такое же доказательство неспособности, несостоятельности в добре, какое оказалось за пять лет — в зле!
Что же следует из этого? Пора перестать играть в гарнизоны. Оставим правительство правительствовать и будемте заниматься своим делом. Для этого пойдемте в отставку, хозяйство расстроено, детей надобно воспитывать, делать их ручными из баричей.
Ослабим правительство нашим неучастием. Дела и с ним стоят, а делопроизводство не остановится. У него и без нас довольно помощников, оно развело во всех канцелярских щелях — писарей, бюрократов-немцев, бюрократов-доктринеров. Они для него возвели чиновничество в науку, оно для них низвело правительство на степень управы благочиния. Из благодарности они должны остаться с правительством, как мыши с тонущим кораблей…
А мы будемте сами собой!
25 апреля 1860.
279
МУХАНОВ, ЧТО НЕ НА ВИСЛЕ
Невский Фалстаф не только режет фазанов, а и защищаетАльфонского. В журнале «Развлечение» помещена была статья под заглавием «Галопов», — а на дочери Альфонского Аркадия женат Хлопов… Муханов за родню горой, давай Драшусова, уничтожить Драшусова, стереть с лица земли Драшусова… и пишет Муханов к Щербинину о том, чтобы тот, призвавши Драшусова к себе, попросил бы его самого подать просьбу об отставке. Письмо Муханова было секретно: Понятно отчего — указать прямо на статью «Галопов» было нельзя; приведенные же причины для отставки Драшусова так ничтожны и мизерны , что огласить их было совестно.
Вот копия с письма Муханова к Щербинину:
Секретно.
М. г. Михаил Павлович,
в № 11 за сей год журнала «Развлечение» напечатано несколько статей, не заслуживавших ценсурного одобрения. На 1-й странице помещена
