Мы хотим сделать очень простое и очень возможное предложение образованному меньшинству дворянства, — предложение, не влекущее за собой ни ответственности, ни опасности. Мы предлагаем ему составить:
СОЮЗ ВОЗДЕРЖАНИЯ ОТ ТЕЛЕСНЫХ НАКАЗАНИЙ
Степень образования этого меньшинства, его поведение в губернских комитетах, его совершеннолетие, выразившееся в желании самоуправления, — все это несовместно с диким битьем и сечением крепостных. Во времена неразвитости и патриархального зверства совесть наказывающего была до некоторой степени чиста, он верил, что это не только его право, но думал, что это его долг. Теперь этому никто не верит, всякий знает теперь, что наказание без суда, из личных видов есть своекорыстное употребление права сильного — такая же пытка, как стеганье лошади. Крестьян и дворовых бьют исключительно и единственно из денежных выгод и мелких удобств.
Правительство не может препятствовать и не будет такому отрицательному союзу… Правительство не вменяет дворянствув обязанность сечь крепостных. Оно только дозволяет и отечески помогает, когда помещик сам выбивается из сил или когда вбивает силу в мужика.
Пусть помещики подумают, что сечь и так остается недолго, вслед за нелепостью переходного состояния придется поневоле расстаться с розгой… не лучше ли же добровольно отказаться от нее? Бросить розгу, так, как французское дворянство 4 августа бросило в огонь свои феодальное грамоты.
Отказаться от права сечь в виду черкасской партии, в виду Самарина и Милютина, воссоединенных с Черкасским, благородно. За кого, в самом деле, вас принимает правительство, думая, что вы требуете для себя прав человеческих и хотите сечь без суда, — и это в то время, когда само правительство начинает ограничивать в военной службе побои?
Пусть в каждой губернии три-четыре помещика дадут между собою честное слово никогда не прибегать к телесным наказаниям, никогда не допускать себя до побоев — этого довольно для начала. Само собою разумеется, что дело надобно делать не вполовину, мало не бить людей из собственных рук и не посылать их сечь… надобно запретить управляющим, старостам, дворецким, и запретить так, чтоб крестьяне знали, чтоб дворовые знали!
Не первый раз приходится нам стыдиться бедности наших требований… Да, многое надобно укротить в себе, многое заставить молчать, чтоб протянуть руку, прося как милостыню… чего?.. признания в себе и ближнем человеческого достоинства!
Но лишь бы голос наш не остался тщетным, лишь бы напомнить одним, надоумить других, что пришло время оставить палачество; лишь бы удалось на первый случай избавить несколько мужиков от истязаний и несколько помещиков от пятна.
Что помещики делали прежде, мы знать не хотим. На прошедшее мы закрываем глаза, многое делалось по неведению, по привычке, по скверному воспитанию, по безобразному примеру родительского дома… Амнистия, забвение и тут необходимы. Но три года тому назад положение изменилось; и с тех пор как вопрос об освобождении был поднят правительством, обсуживался в журналах, гостиных и передних, в столице и провинциях, с тех пор нельзя быть честным и образованным человеком и бить своих людей. (Разумеется, мы исключаем теоретических фанатиков розги, это поврежденные, они могут врать вздор и быть честнейшими людьми, как всякий сумасшедший.)
Давайте же друг другу честное слово не сечь ваших мужиков, составляйте не один союз, а сотни, в разных губерниях, в разных уездах. Не бойтесь пуще всего вашей малочисленности,
289
два деятельных человека, твердо идущих к своей цели, сильнее целой толпы, никакой цели не имеющей. Разве Уилберфорс, разве Кобден не начинали с трех-четырех человек, столковавшихся в клубе или в таверне?.. Ведь это одно самодержавие из своих видов лишает людей доверия к себе, на этой мнимой беспомощности покоится опека рабства; человек и слаб, как искра, и силен, как искра, если верит в свою силу и вовремя попадет в приготовленную среду.
Бросайте же подлую розгу и давайте друг другу ваши руки на Союз против телесных наказаний!
290
ПОБЕДА, ОДЕРЖАННАЯ ХРАБРЫМ ГЕНЕРАЛОМ МУХАНОВЫМ, ЧТО НА ВИСЛЕ
Муханов (не обер-фор-шнейдер) дошел до своей цели, и нимфа Эхо Зимнего дворца отозвалась, как всегда, бессмысленно подтверждая все, чего требует самая тупая, самая трусливая, самая гадкая реакция: Польское земледельческое общество закрыто! Это уже не только pas de rêveries, a pas d’agricul-ture!
Однако Муханов человек известный, как Абрамович, как двадцать других мелких интригантов, сыщиков, — но справедливо ли его обвиняют? Да, видно, императорское эхо оттого и вторит так хорошо, что хочет этого. Кто же обвиняет кучера за то, куда едет барин? Стыдно, в самом деле, прятаться то за помешанного дядьку Панина, то за совсем сумасшедшего Горчакова-Таврического. Посмотрите свежие подседы, например, на будущего графа Тимашева — вот какие грибы тянет из русской земли солнце Зимнего дворца… а Лужин во время прогресса как воспитался — прежде был только неспособный полицмейстер, а теперь — бьет и доносит…
Но как бы то ни было, уничтожение земледельческого общества в Польше — одно из самых цинических и черных дел петербургского самовластья. Поляки делают превосходно, что не верят в чудеса Александра Невского.
291
Концерты кн. Ю. Н. Голицына имеют решительный, огромный успех, — со второго концерта обширная зала St. James Hall была полна. Англичане были удивлены, увлечены и провожали треском и громом Почти все пьесы. Эстетическое нашествие русских звуков идет от победы к победе. Концерты кн. Голицына чисто русские, и в этом-то их серьезное значение. Богатая натура наша высказывается тут с своей мощной стороны. Наша музыка не является скромно просить внимания своей оригинальности и какого-нибудь гражданства — она врывается разом, вооруженная Бортнянским и Глинкой, заявляет себя энергически и самоуверенно под партизанским начальством искусного вождя!
По всему этому мы от всей души желаем успеха и успеха русским концертам кн. Голицына. И тем больше, что кн. Голицын ими начинает новую жизнь — из камергеров он делается
художником. До сих пор он жил, как все русское барство, чужим трудом, значением по службе и царской милостью; теперь он начинает, как всякий независимый артист, жить своим трудом, значением своего таланта; высочайшее благоволение заменится рукоплесканиями свободной аудитории, а крестьянский оброк — платой за билеты.
Мы приветствуем князя на этом человеческом поприще; путь этот, может, и не так легок, но воздух, который веет на нем, необыкновенно чист.
Пример кн. Голицына очень ко времени. Это своего рода memento mori138[138] для невских «князей, бояр и воевод». По несчатию,
292
пример его труден. Тут недостаточно иметь хорошее ухо — но выработанный талант. А то у б у д у щ е г о графа Тимашева ухо есть, и превосходное, но концерта с князь Васильем Долгоруким он не даст. Для концерта надобно в себе доносить искусство совершенства, а не делать несовершенные доносы из западни III отделения. Правда, Тимашев прежде хорошо рисовал карикатуры, ну да это tempi passati139[139]
А. С. ХОМЯКОВ И АВСТРИЯ
Московское императорское общество любителей словесности, окончив любопытную и длинную междоусобную войну Селиванова и Лонгинова , занялось внешней политикой. Оно послало одному ученому чеху диплом на звание члена. В Австрии еще продолжаются николаевские времена, и чех должен был спросить позволение у к. к. Polizei о дозволении принять это невинное, как агнец, звание. К. k. Polizei спрашивала таковую ж в Вене и объявила, что диплома der sogenanten Gesell-schaft140[140] принимать не дозволяется. Всякий знает, что значит слово der sogenante, употребленное в этом смысле. Прочитав это в немецких газетах, мы так и ждали примерной мести творца «Дмитрия Самозванца» и «Ермака» за оскорбление белого царя, святой Руси, первопрестольной Москвы — и не ошиблись. Досталось за бесчестие и вражьи наветы цесарцам, называющим императорское, да еще московское общество — die sogenante… Лонгинов напечатал об этом в «Московских ведомостях! » С нами бог! Бог-то с нами — да языцы-то не разумеют по-русски!
БЕРГ, МАГИСТРЫ И ТЕЛЕГРАФ
В Гельсингфорсе магистры, кончившие курс, хотели дать бал, как дают его всякий год. Берг, которого там не любят, не был приглашен. Он тотчас за телеграф и к государю. Государь оставил друзов и маронитов, и тотчас за телеграф. Бал был запрещен по высочайшему повелению. Берг торжествует и магистры тоже, потому что городское общество дало им бал. So stehen wir, wie die Ochsen am Berge.
ПИСЬМО К ГЕНЕРАЛ-АДЪЮТАНТУ ЗИНОВЬЕВУ
Милостивый государь Николай Васильевич,
у вас в тверском имении военная экзекуция, жандармский штаб-офицер Сименовский уродует стариков, вырывает бороды — а вы не допускаете к себе мужиков, жалующихся на мерзавца бурмистра Михайлова. В следующем листе «Колокола» мы поместим все подробности дела. Теперь обращаемся прямо к вам, чтобы вы имели время спасти от окончательного разорения ваших крестьян.
Вспомните, что, не слушая просьбу и не допуская до себя просящих, вы даете дурной урок наследнику. Призывая солдат и жандармов в деревню совершенно ненужно, вы даете дурной пример помещикам.
Авось ваш дворецкий не перехватит «Колокола».
Примите уверение в нашем искреннем желании помочь <ва>шим крестьянам.
Издатели «Колокола».
Лондон, 27 июля 1860.
294
ОФИЦЕРСКОЕ ЁРНИЧЕСТВО НА ТВЕРСКОМ БУЛЬВАРЕ
«Русский инвалид» рассказывает (разумеется, скрывая фамильи) ряд грязных, кабацких, ухарски-ёрнических проделок каких-то офицеров и других молодцов, останавливавших женщин и девушек на Тверском бульваре, целовавших незнакомых из-за пари и пр. Все это очень мило. Но разве в Москве нет военного генерал-губернатора, ни коменданта, ни обер- полицмейстера, наконец? Неужели по бульвару, идущему мимо обер-полицмейстерского дома, нельзя безопасно ходить? Прежде чем христиан от друзов защищать, надо своих христианок взять под защиту от опричины.
Так мы еще не дальше ушли — так еще теперь ваша жена, сестра, дочь может быть оскорблена безнаказанно, если вы не принадлежите к аристократии, а ёрник защищен эполетами, аксельбантами, дядями и тетками.
Почему нет имен милых любезников, почему правительство считает себя обязанным прикрывать собою все нечистоты, прятать у себя за пазухой все гадости? Скрывать значит принимать на себя долю вины, сочувствовать — ни тени здравого смысла! Эти строки были у нас написаны, когда мы получили письмо от неизвестного господина, сомневающегося в истине происшествий, рассказанных в «Инвалиде». Но сомневается он на странном основании: «Неужели, — говорит он, — возможно предполагать, чтоб кто-либо из гг. офицеров когда- либо мог забыться до подобного бесчинства?»
Отчего же это невозможно? Где, в каком уголке царства небесного или России живет автор письма, что считает это невозможным? Ну, а как же, возможно или нет себе представить офицера, который в публичном доме в Москве во время коронации
295
зарезал купца и не был наказан за это? Если мы не ошибаемся, его фамилья князь Долгоруков. Или он никогда не слыхал о проделках de la bande joyeuse141[141] конногвардейцев и других офицеров у Бореля? А как полицмейстер Огарев сек купца за то, что он написал любовную цидулку танцовщице, за которой ухаживал?. Вы мало знаете Россию и мало знаете офицеров,
